Для чего идут на приемы люди? Понятно, вовсе не для того, чтобы попасть на прием и сказать главврачу «Скорой помощи», что сидит за столом по ту сторону в креслах:
— Знаете, просто не мог удержаться. Вот пришел вам сказать как москвич москвичу: смотрел короткометражную хроникалку-документалку «Туркменские пастухи» — и это такая прелесть, такая!
Так не за этим идут на приемы люди. А как раз идут с жалобами и предложениями о перестройке того и сего там и сям. Например, идут заявить, что частная автомобилизация еще как следует не налажена, но общественный транспорт уже старается не работать.
И на что же люди наталкиваются? На отсутствие того, кто должен принимать, выслушивать людей от сих и до сих.
И начинается великое сидение, так что даже и немнущиеся ткани дают слабину, отчего вы сразу узнаете сидельца по пузырям на коленях. И через какие-то пятнадцать минут впадают граждане в ожидательный анабиоз такой глубины, какой вам не наблюсти даже у анадырских авиапассажиров, вторую неделю ожидающих рейс на залив Креста. И сквозь дрему, смежения век и клевания носом пробивается секретаршин голос, разъясняющий по телефону подругам и небезразличным мужчинам, где: обезблошить говорящего попугая, обслужиться у приличной портнихи, как измерить кровяное давление при помощи нитки, линейки и золотого кольца…
— Гражданочка… — несмело встревают в разговор некоторые из отчаянных. — Ну когда ж он нас примет?
Гражданочка строго говорит: неизвестно. Вызван в верха.
И снова длится сидение на скамейках в приемных. И мысль бытует одна: только б дождаться. Пусть не душевного начальника, пусть не чуткого, пусть разговаривающего с посетителями в пределах общения проводника со служебной собакой: «Апорт!», «К ноге!», «Сидеть!», «Стоять!», «Фу!», — но только б дождаться, успеть все выложить в сжатой до телеграфности форме.
А как же часто не дожидаются! И едет человек домой в пустом, стылом гортранспорте, день весь пошел псу под хвост, и другая одолевает мысль: доколе будем терпеть мы жонгляж нашим невосполнимым временем? Ведь это какой-то вечный двухминутный штраф, наложенный на широкие слои населения!
Наивный, конечно, скажет: все нормализуется. Возможно, к столам всех тех, кто в приемные часы должен сидеть на месте и принимать население, присобачат скобки с железным браслетиком для обхвата лодыжки.
Или: нудную обстановку приемных оживят, пропилят панорамные окна, внедрят раздачу в бумажных стаканчиках тонизирующего напитка «Саяны» за счет учреждения, поставят кокосы в кадках, на столах разбросают ребусы, и вдоль стен — топчаны с облучением лампами «горное солнце».
Или (вариант идеальный): принимающие граждан начальники вдруг возьмут и зауважают время принимаемых граждан, неуклонно начнут соблюдать часы приема и дни.
Мало, как мало верится в это во все.
Оттого так глупо выглядит замысловатый врун, объясняющий очередной свой невыход на работу тем, что молния попала в сцепку вагонов метро, отчего полпоезда осталось в туннеле. Какая же, говорят ему, молния — ив метро? А он говорит: шаровая, скатилась по эскалатору — и в туннель. А ему говорят: получи строгача.
Но злостному из злостнейших прогульщиков и ленивцев, когда он прямолинейно и незамысловато врет про двухсуточное сидение в приемной у зава райфо верят, и безгранично. И тем же обеляет свой поздний приход в семью преферансист, или гражданин неустойчивого морального облика, или загульные по пьяному делу и др.
Долой же идеализм! Пока суд да дело, пора самим принимаемым позаботиться о себе. Хватит тупых сидений в приемных. Займемся повышением кпд ожидания. Есть положительные примеры, товарищи. Один гражданин, дожидаясь в милиции выдачи нового паспорта, к моменту его получения проштудировал кораблевождение, ныне плавает штурманом по Волго-Балту с нефтегрузами первого класса. Трое, упорно мечтая пожаловаться на не-качество подбивки штиблет, так и не добились приема, но выучились лопотать по-иностранному. В переводах одного из троих скоро выйдет академическое издание Шиллера.
Только тут ключ к успеху. А также — в миниатюризации всего производственного. Тогда автосборщик ЗИЛа свободно сможет отпрашиваться в какую угодно инстанцию. Там, в приемной, он раскроет чемоданчик балетку, размотает на коленях конвейер, и, глядишь, пока до него дойдет очередь приниматься — выдаст пару самосвалов на экспорт.
От этого дела пострадает, конечно, выручка на гортранспорте. У миниатюризации есть свой минус. Ведь по рассеянности тот или иной человек расплатится за проезд то завалявшимся в кармане между мелочью блюмингом, то хлебозаводом. Но это, будем надеяться, в систему не перерастет.
Над вечным покоем
Нет. Никогда. Ни за какие коврижки.
Схватив клещами автора за язык, упираясь ему ногою в живот — все равно вы не вытянете из него ни строки об искусствах. Спаси, сохрани и помилуй.
Тогда как прежде было здоровье и был запал. Выл свой письменный стол в молодежной редакции, и в этом столе было столько клопов, что ключи в замках не провернешь.
И были в то далекое время два разнузданных трио с гитарами: «Лос Мазутное проездос» и «Вос Марьинос рощос». Это были срамные полулегальные трио, и концерты они всегда давали в клубах, что расположены по ту сторону Окружной москов ской дороги:
Ах, бнлитенцыё вычурдела,
Дро бумажничко ховело! —
пели шесть занюханных личностей, подкопченные паяльной лампой до цыганской кондиции.
И с каким удовольствием было бахнуто по ним фельетоном! Как сладко было помыслить, что не выйдут более два трио в просцениум «бацать» чечетку и визжать, как кишки в блокаду.
Да, распались два коллектива, распались, волшебна сила печати. Но через сутки, как вышла газета, в тот единственный самый холодный час ночи, когда птицы засыпают на гнездах, два кирпича и булыга влетели автору в комнату, причинив кой-какие уроны. То они, «Лос Мазутнос проездос» с «Вос Марьинос рощос», давали прощальную гастроль критикану. Ах, милые, славные люди! Теперь осталось только мечтать о таких неприемлющих и несогласных.
Пет, уже два года спустя куда более изощренные меры, чем разбитие стекол, применяли солисты и коллективы к сочинителям фельетонов.
И проживал в столице один актерский дефицитный талант. В сфере искусств перебивался он тем, что озвучивал икание на киностудиях при дубляже иностранных неореалистических фильмов. И семья его очень гордилась, что папа делает киноискусство. Папа тоже гордился, и на этой почве бесчинствовал в общественных местах и в быту.
Ах, не трогать бы его. Обойти. Сочинить бы хвалу про драматургический триптих «Проснись и пой!», «Садись и ешь!», «Встань и иди!». Сочинит! бы и жить — как люди, с правом на уважение и покой.
А нет, не хватило ума, разругал дефицитный талант. И пришло двадцать шесть коллективных писем: «Мы, поклонники светлого дарования, Ю. Анального возмущены»…
И белым днем заявился в редакцию атлет в целлулоидной шапочке «Тур-де-Франс», в рубахе с карманами сзади, словом — велосипедный гонщик и олимпиец.
— Вопще, — сказал он редактору, — мне от этих дел ни жарко, ни холодно. Я человек здоровый, нормальный, у меня реакция на темноту вполне тоже нормальная, мне в зале свет погаси, так я сразу засну, но зачем моего брата обидели? Бросили тень зачем? Других разве нету мер, кроме гробить статьями? А человек теперь умом повредился: я с тренировочной езды как приеду, так он сразу берет бидон, к велосипеду садится и доит его в бидон за инструментальную сумку, будто велосипед есть коза, и улещивает его: «Машка, Машка»…
И как ясе дорого обошелся автору данный редкий артист! Сколько заступников за него отыскалось! И как нескоро удалось доказать, что мозг Анального — в полном порядке, а велокоза — всего лишь штукарство и недостойные трюки.
Обязательно надо выносить уроки из жизни. Некоторые не выносят — и вот отрезают себя от широких слоев знакомых, и вот они — интеллектуальные бобыли, и никто не поздравит их с праздником на открытке «В честь 160-летия изобретения крепостными крестьянами братьями Дубиниными нефтеперегонного куба».
Скажем, отрешиться бы по-мудрому от этих рецензий, от профундо-басов и либретто, а писать насчет экономики. Любо-дорого это, и без промедления приходят ответы на фельетоны от советских хозяйственников, без неуклюжих и неспортивных выкручиваний: «Обсудив фельетон «Дорогу человеку с улицы!», коллегия Министерства станкостроения сообщает: факты, приведенные в фельетоне, подтвердились. Министерство принимает меры:…»
И далее твердые пункты: 1, 2, 3…
Это в сфере промышленности, транспорта, добычи ископаемых и морепродуктов.
Но никогда, ни в жизнь не подтверждаются факты, если пишете вы об искусстве.
Вы ударите по сестрам Монгольфье и еще каким-то Эсфири Тэц с Ольгой Грэе (филармонические блекотуньи, эксплуатация долготерпения слушателей), — но не дождаться вам кирпича в окно или: «Факты, изложенные в… подтвердились». Стекла будут все в целости, но доставит редакционная почта эпистолу: «Напрасно филармоническая общественность города Уникального надеялась на квалифицированную оценку местных творческих сил представителем столичной прессы. Автор истратил свою потенцию на посещение уникальненских злачных мест, в алкогольном дурмане не найдя даже времени посетить филармонию».
И зря бедолага автор с блужданием во взоре и дрожью в запястье сядет сочинять докладную, сбиваясь на дикий делопроизводительский стиль:
«В свете сообщенного обо мне руководителями филармонии гор. Уникального сим извещаю, что сообщенное обо мне является голым вымыслом. В состоянии трезвости мною проведены исчерпывающие беседы с руководителем филармонии Ермиловым-Дюбуа, членами худсовета Цилей Габбе и Кондаковым. Беседы производились как раз в помещении филармонии, десятый этаж Дома учреждений, правое крыло, комнаты 947, 948, 949. В комнате 949 в клетке висит птица (щегол), в машинке «Башкирия» буква «ы» западает, ножка дивана передняя правая отсутствует, заменена как подпорой трудом К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве». В шкафу стоит латунный венок с гравированной надписью «В дань уважения». Циля Габбе наверняка бреет под носом. Более добавить ничего не имею».