Он почувствовал в комнате оживление и, обернувшись, увидел секретаря парткома.
— Григорий Данилович! — обрадовался Тополев. — Ну, товарищи, начнем разговор.
— Начнем, товарищи! Извините, задержался у директора. Товарищ Новиков, привет! — подняв руку, сказал секретарь парткома.
Катя Танеева, которая давно приготовила на своем столике листы чистой бумаги и уже записала в протокол число, повестку, фамилии, сейчас, с приходом секретаря парткома, вся обратилась в слух.
Секретарь парткома Кате казался человеком необычным. Григорий Данилович Бирюков был прост в общении с людьми, любил шутку, умел веселиться, но то особенное, что составляло его главную суть, угадывалось в выражении глаз и немолодого лица с большим лбом и крутым подбородком, были твердость и ум. В комнате появился секретарь парткома, Катя успокоилась. Сегодня все разрешится. Все решено. Она обменялась взглядом с Петей Бруновым. Петя кивнул.
— Товарищи, завод рос и вырос на наших глазах, — говорил секретарь парткома. — В каждом цехе — труд и мысли наших людей. А основной процесс на заводе — сборка шин — до сих пор ведется вручную. Вокруг конвейеры, транспортеры, все механизировано, сборщик же и по сию пору десять потов сгонит за смену, ворочая скалкой. Дело ли это?
— Не у нас одних, — вздохнул Романычев. — Везде так.
— Партийная организация завода не однажды ставила перед бюро рабочего изобретательства задачу создания механической скалки, — словно не слыша Романычева, продолжал Бирюков. — Не однажды наши изобретатели пытались эту задачу решить. Не удавалось? Да. Что ж, отказаться? Не искать больше? Оставить надежды? — Он внимательным взглядом окинул собравшихся. — Товарищ Романычев, вы начальник бюро рабочего изобретательства. Сообщите нам ваше мнение о последнем изобретении Новикова.
Что-то заклокотало, захлюпало в груди Романычева, и вместо ответа он разразился приступом натужного кашля. Катя опустила глаза, стыдясь за него.
— Ваше заключение по предложению Новикова? — невозмутимо повторил свой вопрос секретарь парткома.
— Товарищ Бирюков! Григорий Данилович! Что вы?! Ох-хо-хо! — закряхтел и заохал Романычев. — Посадили бы любого на мое место. Всякий заблудится. У меня этих предложений сотни да сотни. Завал!
— Такой завал, что и разобраться нельзя, где предложение зряшное, а где важное? — спросил Бирюков.
И оттого, что он оставался невозмутимым, Романычев понял — плохи дела. Как он ругал себя в душе за то, что вовремя не занялся скалкой Новикова! Дотянул — вмешались партком, и начальник цеха, и комсомольцы. Теперь пойдет кутерьма!
— Григорий Данилович! — просительным тоном заговорил Романычев, думая лишь об одном: как оправдаться. — Предложение Новикова… поскольку… вы понимаете, не простая обстановка сложилась. Опыт неудач позади, так сказать. Лучшие технические умы завода в свое время принимали участие. Что я мог сделать? Дал на консультацию изобретение Новикова. Вот инженер Брагин, он в курсе…
Таким образом, начальник бриза довольно ловко свалил вину на Василия Петровича Брагина.
Брагин этого ждал, и, пока Романычев кашлял, охал и лепетал свои оправдания, Василий Петрович успел собраться с мыслями. Браковать изобретение Новикова теперь нельзя, он это понял. Если даже в третий раз провалится скалка, браковать опасно — прослывешь консерватором. Да к тому же, по всему видно, партком решил поддержать изобретение Новикова. Хорошо, инженер Брагин тоже поддержит.
— Я долго думал, — начал свою речь Василий Петрович, поправляя галстук. — Я пристально изучал изобретение Павла Афанасьевича. Сомневался. Определенного суждения у меня не было долго. Теперь оно есть. Я предлагаю: надо немедля начать изготовление опытной механической скалки конструкции Новикова.
Катя, не веря своим ушам, опустила карандаш и в изумлении глядела на Брагина.
— Василий Петрович, вы недавно говорили другое! — запальчиво крикнул Петя Брунов.
Лицо Василия Петровича покрылось пятнами. Он нехорошо краснел — нездоровая белизна и одутловатость его лица от алых пятен становились виднее.
— Да, недавно я и думал другое. Повторяю: сейчас у меня сложилось определенное и окончательное мнение об изобретении Новикова.
— Вы уверены, что теперь оно окончательное? — спросил секретарь парткома без насмешки, но холодно.
— Да, товарищ Бирюков. Я не уверен в том, что все пойдет сразу гладко. Однако… быть новатором — значит не бояться исканий.
Петя Брунов громко засмеялся. Впрочем, он тут же спохватился и замолчал.
— Рационализаторская группа цеха тоже изучила предложение, — неожиданно для самой себя вмешалась Катя.
У нее заколотилось сердце, она встала и, как школьница, держа в руке листочек с записанными на нем выводами, собралась прочесть их, но Тополев мягко прервал ее:
— Ваше мнение, товарищ Танеева, нам всем известно.
Катя села, низко нагнувшись над протоколом; черная челка упала ей на глаза. Победили! Да, теперь она поняла — победили!
— Товарищ Путягин, в таком случае, послушаем вас, — предложил начальник цеха.
Только теперь Катя вспомнила о Путягине. Вот человек, разгадать которого не так-то легко. Должно быть, Павел Афанасьевич знал его лучше, чем Катя: он смотрел на Путягина хмурым, открыто неприязненным взглядом и нервно мял папиросу.
— Интереса нет меня слушать, — усмехнулся Путягин. — Все равно не послушаетесь.
— Скажете дело — послушаемся, — серьезно возразил Бирюков.
— Ладно. Скажу.
Путягин пришел на собрание убежденным в нереальности изобретения Новикова. И сейчас и всегда шина будет собираться испытанным, единственным способом, каким он работал на станке больше пятнадцати лет, — вот в чем Путягин был непоколебимо уверен.
Многое изменилось на заводе за последние годы. Путягин не против машин, да только не везде машину поставишь.
— Для сборки шины, к примеру, нужны умелые руки. Руки, они делают то, что глаза им прикажут. Где у механической скалки глаза? Поручись за нее: она подденет браслет да порвет. Раз порвет, другой раз порвет, глядишь — цех и в браке. В смысле производительности труда заводу нет расчета вводить механическую скалку. Производительность труда мы вернее повысим вот эдак… — Путягин вытянул руки и сделал ими знакомое всем движение сборщика, когда, поддевая скалкой браслет, он укладывает его на барабан.
— Инерция, товарищ Путягин, — сдержанно ответил секретарь парткома. — К старинке привязаны.
— Старинка с опытом в дружбе, а новое иной раз, на поверку выходит, — пустая мечта. Случалось, промахивались. В теории я, конечно, не силен, — поспешно добавил Путягин. — Про теорию пусть судят ученые. Я не ученый — рабочий. Из рабочей практики и делаю вывод: рукам верю, механической скалке пока погожу.
Может быть, потому, что все молча, словно ожидая чего-то, глядели сейчас на него, Павел Афанасьевич, не дожидаясь приглашения, встал. Катю вдруг охватил страх. Но Павел Афанасьевич казался спокойным. Только красноватые, чуть вздрагивающие веки да пальцы, сжимавшие папиросу, выдавали тревогу изобретателя. Павел Афанасьевич бросил папиросу в пепельницу, оперся кулаком о край Катиного столика и так стоял, пока говорил.
Не одну Катю, должно быть и Тополева, Дементьева — всех, кто был сейчас в маленьком, с низким потолком кабинете начальника цеха, куда из-за стены доносился ровный, словно рокот моря, гул станков, — всех заразило волнение изобретателя.
— Путягин, пойми, — говорил он, — твои руки не вечны, отслужат. Мы дадим тебе новые руки. Ты им только приказывай, они за тебя твое дело сделают. Плохо делать ты им не позволишь, нет! Самолюбив ты, упорен, Путягин! Нужда заставит работать по-новому — научишься по-новому. А сколько мы сил тебе сбережем! Гляди, Путягин, до сорока недалеко: прощайся к сорока со станком — для сборщика срок. А мы тебе еще годков десять — пятнадцать набавим. Работай. Умное у нас государство, у него и расчеты умные. Производительность труда мы не горбом и не мускулами, а механизмом повысим. Горб отцы наши гнули.
Павел Афанасьевич замолчал. Катя видела, как прерывисто поднимается его грудь.
Он стоял, все так же опираясь о стол, словно ему было трудно стоять.
— Товарищи! Партия нас учит: коммунизм — для человека. Мы коммунизм строим, чтобы человек жил свободно да не тяжко работал, чтоб его после смены не валила усталость. Легко работает человек — его в клуб да в театр или… ну, скажем… к музыке, к культуре потянет. Красивая жизнь! При красивой жизни и мысли большие. Я вам, товарищи, прямо скажу: такую жизнь я через свою механическую скалку и вижу. Коммунизм, как я думаю, сам собой не придет. Механизация сборки — маленький, а все-таки на нашем заводе к коммунизму наглядный шажок. Кабы я в эго не верил, может, и не бился бы столько. Только вот… — Павел Афанасьевич вынул из кармана портсигар, повертел и спрятал в карман. — Может, снова ошибся в расчетах? — хмуро спросил он.
— А это мы проверим на опыте! — живо воскликнул молчавший до сих пор Дементьев. — Это мы, друг, обязательно проверим! Федор Иванович, давай говори ему новости…
Тополев отложил трубку, которую непрерывно держал во рту, и не спеша выдвинул ящик стола:
— Получайте, Павел Афанасьевич, наряд на изготовление опытной скалки. Только что подписан директором. Изготовлять будете у себя, в слесарном отделении. Постарайтесь получше сработать, товарищ Новиков, — важное дело!
Павел Афанасьевич растерянно улыбнулся и, вместо того чтобы взять у Тополева наряд, сел и закрыл глаза ладонью.
— Вот и добились, товарищ Новиков, — смущенный его волнением, участливо сказал секретарь парткома. — Теперь не робейте. Сорвется — будем пробовать снова. Еще раз сорвется — еще будем пробовать. Ну… ни пуха ни пера!
АПРЕЛЬ НАСТУПИЛ
И вот наступил апрель. Володе казалось: очень давно был тот вечер, когда Шурик впервые затащил его в свой дом.
Теперь Володя ходил к Марфиным через день. В доме Марфиных к нему все привыкли. Иной раз Володе доверяли даже понянчить Татьяну, и, когда он наклонялся над коляской, из белых простынок ему смеялась толстощекая, розовая девочка. Она была такой милой, забавной! Володя нянчился с ней, пока Ольга не звала его на урок.