— Не беспокойся, не тронет. Великан, сюда!
Пока Володя, кляня себя, подбирал с полу книги, Андрей Андреевич вспомнил историю, как он в молодости принес одной девушке букет цветов, положил на скамейку, да и сел на цветы.
— А знаешь, где произошла та история? — весело подмигивая Володе, спросил Андрей Андреевич. — Именно в этой беседке. А знаешь, кто была та девушка? Варвара Степановна. Она самая! Варвара Степановна и сейчас хохотушка. Что же было тогда? Представляешь, каков водевиль?
Они оба рассмеялись, а Великан укоризненно отвернулся и лег в угол.
— Не любит шуток. С молодых лет меланхолик.
Все, что говорил Андрей Андреевич, Володе казалось забавным, и он от души, беззаботно смеялся.
— В шахматы играешь? — спросил Андрей Андреевич, указывая на раскрытую доску.
— Играю.
— Чудесно! Сразимся.
Андрей Андреевич заново расставил фигуры. Он играл, горячась, ругая себя за неудачные ходы, хвалил Володю за осмотрительность, рассказывал разные случаи из истории шахматных встреч и вдруг, сделав два фантастически смелых шага, вынудил своего осмотрительного противника, к его полному недоумению, сдаться.
— Как же так получилось? Я и не заметил как! — досадуя и восхищаясь, повторял Володя.
Андрей Андреевич собирал фигуры и с улыбкой смотрел па него.
— Мы давно с Варварой Степановной зашли бы к тебе, да уезжали из города, — сказал Андрей Андреевич. — Я знал твою бабушку.
Володя сразу умолк. Андрей Андреевич провел рукой по его спине, нащупал под рубашкой худые лопатки.
— Я знал и твоего деда, Федора Потапова. Ты, может быть, думаешь, историки изучают и знают только давнее прошлое? — спросил Андрей Андреевич. — В восемнадцатом году, во время белого мятежа, твой дед был начальником рабочего отряда. Отряд был брошен в атаку, и твой дед…
Хорошо, что Андрей Андреевич говорил о Федоре Потапове, а не о бабушке. Федор Потапов для Володи был все же историей.
— А вот и я! — раздался низкий голос Варвары Степановны. Едва она появилась, в беседке стало шумно и весело. — Мужские дела — в сторону! — приговаривала Варвара Степановна, убирая со стола шахматную доску. — Мужские разговоры — в сторону! Давайте есть малину.
Она засыпала ягоды сахаром и придвинула полную тарелку Володе.
В беседке, увитой плющом, было прохладно, на столе и по столу струилось кружево света и теней, ветерок доносил со двора пряный запах цветов, и Володе все больше и больше нравилось здесь.
Накормив Володю ягодами, Варвара Степановна увела его полоть гряды. Андрей Андреевич остался в беседке работать. Подошел Великан, положил на колени Андрею Андреевичу голову и молча поглядел в глаза.
— Как ты относишься к мальчику? А, Великан? — спросил Андрей Андреевич.
Он задумался, опустив руку на лохматую голову пса, и Великан тоже думал.
Варвара Степановна с Володей пропалывали помидоры, осторожно подвязывая к колышкам грузные плети.
— Растения любят ласку. Они — как детишки, — приговаривала Варвара Степановна, легкими движениями перебирая и трогая ветви, как будто и верно ласкала их.
— Варвара Степановна, Андрей Андреевич всегда был таким? — спросил Володя.
— Каким «таким»? — улыбнулась она.
— Веселым.
— В нем ре веселье, Володя, самая суть, а смелость, — подумав, сказала Варвара Степановна. — Вот был такой случай. В девятнадцатом году страшный голод был в нашем городе. Дети, как от холеры, вымирали. Страшно выйти на улицы — так тихо да пусто. Что делать? Спасать надо детей. Горсовет снарядил пароход отвезти самых слабых в Нижнее Поволжье. Там пшеница, арбузы. Услышали матери и понесли, повели ребятишек. Пароход вмещает триста человек, а собралось больше тысячи. Понабились в трюм, в каюты, на палубы. Ждут. И молчат. Точно мертвое царство. Иные детишки от слабости глаз не откроют, так плашмя и лежат. А в дорогу нам дали брусок масла да тридцать кило хлеба. Больше не было. На берегу черным-черно от народу. Стоят матери, плачут. Тогда Андрей Андреевич вышел на палубу и заговорил с народом. Весело заговорил. — Варвара Степановна поправила тыльной стороной ладони выбившиеся из-под платка волосы и тихо добавила: — Вот когда я убедилась, Володя, что бывает веселье от смелости.
— А дальше что было, Варвара Степановна?
— А дальше? Перестали матери плакать. И пошел пароход вниз по Волге… Андрей Андреевич был начальником детской колонии. И всех ребятишек привезли мы живыми домой. Мало — живыми: румяными, толстыми, словно арбузики. Уезжали из дому молча, вернулись с песнями.
…Этот день, проведенный у Андрея Андреевича, исцелил Володю. Захотелось читать, встречаться с товарищами. Горе не ушло, не забылось, но жизнь звала жить.
— Взял бы я тебя с собой в одно место, — сказал на прощанье Андрей Андреевич, — да, пожалуй, не выйдет: на велосипеде поеду — У нас с отцом есть велосипед! — воскликнул Володя. — Как раз недавно купили. Возьмите, Андрей Андреевич!
— В таком случае, собирайся. Завтра едем в колхоз.
ЛЮДИ ДОБРОЙ ВОЛИ
Они выехали на то самое шоссе, по которому месяц назад Володя, ослепленный обидой, гнал свой велосипед неизвестно куда.
Теперь они ехали спокойно, не торопясь. Где-то вдали, за кустарником, что тянулся вдоль шоссе, тарахтела жнейка, иногда ольховник расступался и густая рожь подходила к самой дороге.
— Добрый урожай! — сказал Андрей Андреевич.
На половине пути они сошли с велосипедов, отвели их в сторону и сели в траву отдохнуть. Едва ли они остановились в том самом месте, где Володя когда-то уснул среди ольховника, но ему показалось, что это было именно здесь. Вон канава, заросшая жестким былинником, березовый пень в мшистых лишаях, угрюмый сумрак в чаще кустарника.
— Я здесь слышал однажды — выпь кричала, — сказал Володя.
Андрей Андреевич лежал на спине, закинув под голову руки, и смотрел, как в небе плывут светлые, с ярко-белыми краями облака.
— А со мной здесь другой был случай, — заговорил он, приподнявшись и опершись на локоть. — Когда я в молодости сюда, в некрасовские места, из университета приехал, завел охотничье ружье. Хорошим охотником не стал, но все некрасовские места исходил. Так вот какой был случай. Однажды к вечеру возвращался с охоты. Вдруг слышу шум, гам, переполох — воронье раскричалось. То кричат, то умолкнут, то снова кричат. Я решил посмотреть, отчего вороны ликуют Тихонько прокрался кустами и вышел к болоту (здесь в те годы позади ольховника лежала глубокая топь). На краю болота, в тине, стоит журавль, по берегу в ряд уселись вороны. Журавль наклонил над тиной длинный нос — лягушка! Журавль ее — цоп! Вороны на бережку ну кричать — кар! кар! кар! Одобряют журавля, хвалят за ловкость. Журавль проглотил лягушку, поднял нос кверху, надменно поглядел на ворон — они разом умолкли. Стоит с поднятым носом журавль — притаились вороны; опустил в тину клюв — вороны из себя выходят, ни дать ни взять ребятишки в цирке: галдят, поддакивают, радуются. Смотрел я, смотрел, да как расхохочусь на весь лес. Вороны взметнулись над головой, а журавль полетел над болотом. Только тут я и вспомнил про ружье. Пока собрался стрелять, журавль улетел.
…В деревню они приехали далеко за полдень. У правления колхоза на доске объявлений висела написанная крупными буквами афиша: «В семь часов вечера доклад о международном положении».
На крыльцо встретить Андрея Андреевича вышла немолодая, седоволосая женщина, председатель колхоза Любовь Акимовна. Она была большая, грузная, ступала тяжело и, сильно тряхнув руку сначала Андрею Андреевичу, потом Володе, повела их за дом, в яблоневый сад. Там под яблонями были вкопаны стол и две скамейки.
Длинноногая девочка с тоненькой белой косичкой принесла крынку молока и блюдо пирогов, поставила на стол, бросила любопытный взгляд на Володю и ушла.
— Кушайте, — сказала Любовь Акимовна, налила в стаканы молока, села на скамейку и, опершись руками на колени, ласково улыбаясь, глядела на Андрея Андреевича.
Пироги с мятой картошкой и луком были удивительно вкусны, молоко густое, холодное. Володя давно не ел с таким аппетитом.
Любовь Акимовна рассказывала Андрею Андреевичу о делах колхоза, и, судя по вопросам, которые он ей задавал, Володя понял, что учитель старый друг ее и колхоза.
— Ну, отдыхайте пока, — промолвила, вставая, Любовь Акимовна. — А я на часок в поле съезжу — проведать народ. Соберемся к сроку.
— Большой человек, — сказал после ее ухода Андрей Андреевич. — Пятнадцатый год управляет колхозом. Государственный человек!
В саду было сонно и тихо. Сквозь яблоневые ветви густо синело небо. Бормотал шмель над цветком. Издалека, с поля, доносился стрекочущий звук жнейки.
— Хорошо… — в раздумье произнес Андрей Андреевич. — Тишина. Мысли свои слышишь яснее.
— Андрей Андреевич, я хотел вас спросить, — нерешительно начал Володя, — что такое скала Лорелей?
Андрей Андреевич в ответ неожиданно заговорил стихами:
Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущен;
Давно не дает покою
Мне сказка древних времен.
Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор,
В вечерних лучах алеют
Вершины дальних гор…
Володя слушал. Печальная фантазия поэта тревожила сердце.
Скала Лорелей, воспетая Гейне, чужая река, виноградники вдоль берегов, люди… Может быть, сейчас они так же, как наши, идут с поля, кто-то поет… А вокруг скалы люки набиты взрывчаткой…
Скоро опять пришла длинноногая девочка с белой косичкой и позвала Андрея Андреевича на собрание.
— А вы пойдете, товарищ? — спросила она Володю, вскинув на него прозрачные, как весенняя капель, глаза.
— Товарищ тоже пойдет, — ответил Андрей Андреевич и, смеясь, потянул девочку за косичку.
— Мы сегодня будем за мир голосовать, — сказала девочка.
Под окнами правления колхоза поставили стол, скамьи, стулья. Людей собралось много: кто сидел на земле, кто на крыльце и на бревнах, некоторые стояли.