Володя молчал. Краснел, молчал и не поднимал глаз.
— А! — нечаянно вырвалось у Кирилла. Кажется, он начал догадываться — что-то тут есть, кроме программы. — До свиданья. Значит, вы будете играть на вечере Мира, — повторил он на всякий случай.
И они с Колей ушли.
Две договаривающиеся стороны остались. Они молча стояли, разделенные роялем.
Прошла минута.
— Я на тебя обиделся, Ольга, когда ты смеялась, когда Наталья Дмитриевна… когда… ты ведь помнишь?
— Нет, я не смеялась. Этого не было, — недоумевая, ответила Ольга.
— Как не было?! — испугался Володя. Неужели Ольга еще и отпираться умеет? — Ты смеялась. Я был за шиповником в это время и подслушивал, — угрюмо сказал он, глядя в стеклянную дверь, за которой, стоял черный сад с облетевшими листьями.
— Наверное, ты не все подслушал, что было, — возразила она.
— Я ушел, когда ты засмеялась.
— Наверное, ты не разобрался, в чем дело. Когда подслушиваешь, можно напутать.
Володя не обратил внимания на иронию. Не до иронии было ему. Он посмотрел наконец прямо на Ольгу и увидел знакомую правую бровь, изогнутую в веселом изумлении. Да, он, должно быть, напутал.
— Ольга, ты даешь честное слово?
— Даю честное слово. Я не смеялась над тобой.
— Тогда…
Володя не знал, что сказать. Все-таки он отвык за это время от Ольги. Он чувствовал себя неуклюжим и связанным, как в тот вечер, когда впервые увидел эту крохотную комнатку, черный рояль и зарю за стеклянной дверью.
— Сыграй что-нибудь, — нерешительно попросил он. — Пожалуйста…
Ольга помедлила и села за рояль.
«Что она сыграет? — думал Володя, весь уже охваченный чудесным холодком нетерпения. — Если она сыграет „Лунную сонату“, которую готовила летом для концерта, значит… Что значит? Все равно. Если она сыграет „Лунную сонату“… Ну, поскорее бы!»
— А ты забыл?.. — сказала Ольга, внимательно разглядывая крышку рояля. — Ты меня тоже обидел. Что ты велел Шурику мне передать?
— Что я велел? — ужаснулся Володя. Об этом он действительно позабыл. — Ольга, я был дураком.
Ольга открыла крышку рояля.
«Лунная соната», — не улыбнувшись, сказала она.
ДРУЗЬЯ СОБИРАЮТСЯ ВМЕСТЕ
Снег выпал ночью и валил сырыми, тяжелыми хлопьями, пока не укрыл все крыши, улицы, Волгу. Проснувшись в воскресенье, Васюта увидел в комнате тот белый особенный свет, который бывает только от первого снега.
Весна начинается медленно, и осень незаметно подкрадывается, а зима приходит внезапно. Васюта поглядел в окно и не узнал Волгу — белое поле лежит за окном.
— Здравствуй, зимушка-зима! — сказал Васюта.
Матери дома не было. Васюта прибрал кровать, вытащил из печки горшочек с манной кашей, затянутой коричневой пенкой, съел половину горшочка и собрался к Шурику Марфину.
В черных липах набережной сидели вороны. Васюта прицелился и кинул палку. Вороны разом снялись и темной тучей полетели через Волгу. На скамьях, как перинки, лежали пушистые сугробики снега. Васюта смахивал по дороге рукавом то один, то другой сугробик. Эх, и любит он полазить по снегу! С шубейкой ничего не сделается, чище только станет. Но у Васюты на валенке дыра. Один почти целый, на другом половины подошвы нет. Васюта напихал в валенок тряпок, но тряпки лезут наружу. Не ходьба, а беда. Проучись с таким валенком зиму!
Мать говорит: «Сядешь на печку до весны, там тебе и ученье».
Чего только не наговорит мать в сердцах! Как рассердится, Васюту постылым зовет. И Тамара постылая, и ребятенок Тамарин, и весь свет ей не мил. А сама опять нынче с утра пошла нянчить Тамарину дочку. Там зять есть. Сказала бы зятю: «У нас Васютка босой».
Не скажет. Ждет, пока сами догадаются. Гордая. Ну и ладно. Васюта тоже не больно любит кланяться. Как-нибудь проживут они с мамкой… Он обмахнул валенки голичком и постучал в дверь к Марфиным.
— Материалы принес? — едва открыв дверь, спросил Шурик.
— Видишь, с пустыми руками пришел.
— Почему?
— Потому. Собирайся ко мне.
— Ну, Васюта! Вот ты какой! Ну, Васюта! Уговаривались — у нас. Уговор нарушаешь. Слово дал — не сдержал! — высоким, тоненьким голоском быстро заговорил Шурик.
— У вас интереса нет.
— A y вас какой интерес?
— У нас Волга белая глядит в глаза. И не мешает никто. Сами себе хозяева.
— Погоди, я спрошусь, — согласился Шурик и побежал к матери.
Через минуту он вернулся к Васюте, обматывая шею шарфом:
— Пустили, Васюта! Пустили!
А вслед за Шуриком вышла в кухню и мать.
Мать Шурика была могущественным человеком в школе, Васюта знал. Но все же он никак не мог ожидать, что по воле этого человека на его голову сегодня свалится новое счастье.
— Ты ведь хорошо учишься, Васюта, — сказала Анастасия Вадимовна, и у Васюты на душе стало весело — так весело она улыбнулась.
— Он, мама, у нас первый ученик. Он как ответит, так и получит пятерку. Его все учителя в пример ставят, — затараторил Шурик.
— Родительский комитет закупил тридцать пар валенок. Приходи завтра, Васюта, получать свою пару, — сказала председательница родительского комитета.
Васюта открыл рот, а ответить так ничего и не ответил.
Они вышли с Шуриком из дому и некоторое время шагали молча.
— Вот так выручила меня твоя мать! — сказал наконец Васюта.
— Вовсе и не мама тебя выручила! Вовсе и не она! — захлебываясь от радости, зачастил Шурик. — Тебя родительский комитет выручил. Рад, Васюта?
— Как же не рад!
— А снег-то! Снег! Снег какой хороший! — кричал Шурик. — Побежим, Васюта.
Они побежали.
Длинные голые осинки стояли возле Васютиного дома, в окна глядела белая Волга. Усмирила Волгу зима, лежит подо льдом. Синее небо над Волгой. Белый снег в доме.
— Разувайся. Видишь, пол вымыт — натопчем, — сказал Васюта. — Давай приниматься за дело.
Они делали яхту. Они трудились над ней изо дня в день всю осень. Красавица яхта, с высоким килем, крутым носом, мачтами, флагами!
Флагов пока еще нет. И мачты еще не готовы. И лестницы веревочной нет. Надо торопиться. Васюта и Шурик делали яхту Мира. Вожатый спросил: «Соглашаетесь на вечере Мира подарить свою яхту борцам за мир?» Они согласились.
Васюта забросил свои и Шуриковы валенки на печку. Ребята сели на пол и стали плести веревочную лестницу.
— Тебе не жалко дарить? — спросил Шурик.
— А коли и жалко? Все равно подарим.
— Правильно! Я тоже согласен.
— На борту напишем: «Яхта Мира», — сказал Васюта мечтательно. — А мать говорит… — Васюта замялся. — Говорит: «В игрушки играете. От вашей яхты миру не прибудет».
— Видно, она у тебя несознательная? — удивился Шурик.
— На нее как найдет. А то один раз сказала: «Жизнь свою отдала бы, только бы войну от народа отвести!» Вот она какая!
— А теперь на партизанку похожа, — ответил Шурик.
— Если бы война в тот раз до нас дошла, стала бы партизанкой. Это уж наверняка.
— И моя мама стала бы. И Ольга.
— Ну уж Ольга! Твоя Ольга: трень, брень, залезла бы под рояль — только ее и видели!
— А ты чего не знаешь, о том не суди, — сказал Шурик, до глубины души оскорбившись.
Он бросил плести веревочную лестницу и отошел к окну. Где же Волга? Не различишь, где кончается Волга, где начинается поле. Сверкает, переливается на солнце снег, и большое небо сверкает, а в комнате Васютин желтый самовар так огнем и горит на столе, словно жар-птица.
Вот он какой оказался, Васюта! Другом еще называется!
— Иди, Шурик! Ладно! — позвал Васюта. — Смеха не понимаешь. Избаловали тебя дома!
Шурик не спорил. Может, и верно избаловали, оттого он такой и обидчивый.
— По-твоему, Ольга — «трень-брень», — дрожащим голоском сказал он, садясь на пол возле Васюты, — а по-моему, не хуже нас с тобой против фашистов за мир борется. На вечере Мира кто выступать будет? К Ольге сам Володя Новиков совещаться приходит. Вот!
На этом они помирились.
Володя действительно стал опять ходить к Марфиным.
Раньше, едва начинался их скучнейший музыкальный урок, Шурик затыкал уши пальцами. Теперь уроков не было. Когда Володя приходил, Шурик забивался в Ольгину комнату и, устроившись на кушетке, слушал их разговоры. Володе всю неделю было некогда — он являлся к ним по воскресеньям. В первое воскресенье он рассказывал о своих новых друзьях, ребятах с завода. Во второе воскресенье Володя рассказал, как Петя Брунов ездил делегатом на Конференцию защитников мира. Каждый раз они с Ольгой обсуждали что-нибудь новое…
В это утро тот же белый зимний свет разбудил и Володю. Володя проснулся и, как Васюта, обрадовался снегу, солнцу, зиме, долгому праздничному дню впереди и чему-то еще.
«Поваляюсь для праздничка, — решил Володя. — Что я буду делать сегодня? — размышлял он, лежа в своей любимой позе — с подтянутыми к подбородку коленками. — Сначала приберусь. Эх, надоело! Ну ладно, сначала приберусь, так и быть… Потом, может, сходим с папой на лыжах. Потом почитаю. Потом…»
Если бы все семь дней в неделю были воскресными, каждый вечер Володя был бы у Марфиных. Едва в доме появлялся Володя, Шурик кричал:
«Ольга, играть!»
И Ольга послушно садилась за рояль.
«Ты знаешь что, Володя? — сказала она однажды. — Вполне вероятно, из тебя получится музыкальный критик, Володя! Ты можешь быть вторым Стасовым».
Впрочем, Ольга всегда воображала что-нибудь сверхъестественное.
Кем быть? Этого Володя не знал до сих пор.
Ольга знала. Она будет музыкантшей. В одном лишь Ольга не была твердо уверена: удастся ли ей стать знаменитой. И Женька Горюнов знал, кем быть, он и теперь уже заправский речник. Знал Толя Русанов, который готовился быть математиком никак не меньшим, чем Лобачевский.
А Володю тянуло в разные стороны — туда и сюда.
Чаще всего он представлял себя на заводе. То он был сборщиком, как Петя Брунов. То начальником цеха, удивительно похожим на Федора Ивановича Тополева, который покуривал трубку, молчал, думал, как бы еще умнее перестроить станок, и так незаметно управлял цехом, что всем казалось — дела идут сами собой.