Филфак Ленинградского университета первенствовал среди советских гуманитарных вузов. Филологический факультет ЛГУ не уступал по количеству профессоров с мировым именем ни одному западному университету — ни Сорбонне, ни Гарварду, ни Оксфорду. Здесь одновременно работали пять знаменитостей мирового уровня: фольклористы Владимир Пропп и Марк Азадовский, специалист по западной литературе Виктор Жирмунский и два русиста — Григорий Гуковский и Борис Эйхенбаум. Эти имена сейчас известны не только каждому студенту в России, но вообще любому, кто интересуется литературоведением — в Гёттингене, Принстоне, Кембридже.
4 апреля 1949 года в актовом зале филологического факультета ЛГУ прошло закрытое партийное собрание и было определено, кто подвергнется чистке и как она будет происходить. Подробно рассматривались кандидатуры будущих жертв. Коммунисты-филологи были поставлены перед альтернативой — или они обличают своих учителей, клевещут на них, или сами подвергаются опале. Выбор должен был сделать каждый. Коммунисты в своей массе — те, кто пришел с рабфаков, фронта, — люди из другой социальной страты, чем их учителя. Советский режим с самого начала поддерживал это противопоставление: наша новая советская интеллигенция и вот эта старая. Понятно, кто пользовался бо́ льшим доверием власти. Чистку возглавил декан филфака Георгий Бердников, ученик Гуковского.
Григорий Гуковский
Борис Эйхенбаум
Виктор Жирмунский
«Григорий Александрович был во многих отношениях идеалист, — полагает Лидия Лотман. — И он считал, что Бердников, парень из рабочей среды, — человек простой и чистосердечный. Но это было совсем не так. Бердников — фигура сложная. Я училась с ним в университете, знала его в студенческие годы, когда он ходил в шляпе (отдельно надевались поля, отдельно — верхушка) и в уличном костюме; был беден, демократичен. Он был способный человек, умный. Но он избрал такой путь, поскольку это был путь легкий. И он свои способности сюда отчасти употребил. У него не было никаких моральных ограничений».
5 апреля 1949 года в актовом зале Главного здания университета состоялось Открытое заседание Ученого совета филологического факультета. Повестка — обсуждение идеологических ошибок четырех филологов: Гуковского, Азадовского, Жирмунского и Эйхенбаума. В зале присутствуют только двое из них. Эйхенбаум и Азадовский больны. А вот Гуковскому и Жирмунскому пришлось выслушать обвинения в низком научном уровне их работ, в космополитизме, низкопоклонстве перед Западом. Их обвиняли ученики: Бердников; в будущем знаменитый писатель Федор Абрамов; их клеймил будущий либеральный редактор «Нового мира» Александр Дементьев и академик Николай Пиксанов. Это не было ученое собрание: это был митинг, судилище. Для заседания ученого совета не требуется огромный зал с людьми, исполненными самых дурных намерений.
Георгий Бердников патетически восклицал, выступая против Жирмунского: «Виктор Максимович, вы написали шестнадцать книг — назовите хоть одну из этих книг, которая нужна сегодня советской науке!» Очевидцы рассказывали мне, что Жирмунский вытер пот со лба и тихо ответил: «Все шестнадцать».
Будущий профессор, а тогда выпускник филфака Борис Егоров вспоминал: «Между прочим, Жирмунскому была адресована буря аплодисментов не меньшая, чем Бердникову и другим громилам. Хотя там тоже были аплодисменты, потому что было много специально приглашенных. Мне кто-то сказал: „А вы знаете, такой-то даже со своей женой пришел — как на спектакль“».
По свидетельству Лидии Михайловны Лотман, после исторического заседания Пиксанов пришел к профессору Мордовченко на квартиру, принес пол-литра водки, и они ее распили.
«Он извинился перед Мордовченко, что его упомянул. Мордовченко мне это рассказал. Я ужасно возмутилась и сказала: „А зачем вы с ним пили водку?!“ А Николай Иванович так растерянно сказал: „А куда же водку-то девать?“ И добавил: „И потом он на четвертый этаж лез, старый человек. Ну, и какое-то раскаяние у него все-таки было“. Но главное, у Николая Ивановича было в лице смятение, что он пил эту водку с Пиксановым, а этого делать не следовало. У Томашевского была совершенно другая реакция. Он по коридорам, забитым публикой, ходил и говорил громко: „Вот безобразие! Уборная занята! Руки надо вымыть — я подал руку Пиксанову“».
Только двое: учитель Юрия Лотмана профессор Мордовченко и будущий знаменитый пушкинист, а тогда аспирант Макогоненко — бесстрашно публично заступились за своих учителей.
Дочь В. М. Жирмунского Нина Жирмунская, тоже филолог, с благодарностью вспоминает ученика отца Лазаря Ефимовича Генина, который тогда был молодым перспективным аспирантом-германистом, членом партии:
«Его вызвали в партком и оказывали на него давление с тем, чтобы он выступил против своего учителя. Он отказался это сделать. За это он был изгнан из аспирантуры, устроился работать библиографом в Публичную библиотеку и спустя несколько лет стал лучшим библиографом, который знал все и который всю жизнь проработал там. Вот такова была судьба тех, кто не согласился стать Иудой Искариотом».
Четырехсотметровый коридор Главного здания университета в 1949 году был заполнен грустными людьми, которые забирали из ректората свои документы — их вычистили. Это были не только филологи. Удар был нанесен по всем факультетам ЛГУ. «Чистили» биологов, если они не были согласны с «великим учением» Трофима Лысенко. Выгоняли экономистов, так как среди них было много друзей арестованных и расстрелянных по «Ленинградскому делу» братьев Вознесенских. «Чистили» как космополитов историков и философов. Среди прочих «вычистили» и моего деда — знаменитого античника Соломона Лурье (главное обвинение — отрицал «общеэллинский патриотизм» во времена Греко-персидских войн).
Уволить Виктора Жирмунского из Университета не решились, но не потому что любили, а потому что он был членом-корреспондентом Академии наук, а государство в ту пору старалось быть иерархичным, ведь это была империя. Константин Азадовский вскоре после увольнения скончался — не выдержало сердце. Немного времени прожил и Эйхенбаум, он тоже был сердечником. Григорий Гуковский был арестован и вскоре умер в тюрьме.
Лидия Лотман вспоминала: «В ходе „антикосмополитической“ кампании Гуковский был уволен из университета, ждал со дня на день ареста, и круг его знакомых значительно поредел.
В эти дни я пыталась выразить свое сочувствие Григорию Александровичу, поддержать его. Во время одного из официальных праздников в Пушкинском Доме, когда вокруг Гуковского образовалась пустота, чего прежде никогда не бывало — к нему невозможно было протолкнуться, — я сказала ему: „Что бы с вами ни случилось, какие трудности ни возникли бы, помните, что вы — Гуковский, этого никто не может у вас отнять“. Он возразил мне: „Это одни слова!“ Но я думаю, что он сознавал свою силу и не мог отказаться от борьбы.
По свидетельству осведомленных людей, он героически защищался в тюрьме против предъявлявшихся ему нелепых обвинений. Но сердце его не выдержало. Веривший в силу разума и умевший убеждать, он боролся, сознавая, что убедить следователей невозможно».
Очень редко когда в университете на одном факультете собираются такие звезды, такие выдающиеся умы. Не понимая этого, нельзя осмыслить, что произошло в 1949-м с филфаком. Потому что действительно — ну, уволили четырех профессоров, но ведь на факультете работает несколько сот преподавателей. Одни ушли, другие остались — собственно, что случилось? Но дело-то в том, что, когда уходит один такой человек, это может быть равнозначно катастрофе, а тут четыре — это очень много, хватит двух, может хватить даже одного, чтобы радикально понизился уровень университета или факультета.
Андрей Аствацатуров, филолог, внук Виктора Жирмунского: «На сегодня, как мне кажется, основная проблема нашего факультета, как и всей филологической науки, заключается в том, что наука потеряла ощущение своих перспектив, ощущение своей судьбы, ощущение как прошлого, так и будущего. Она развивается по инерции. Почему нет таких ярких фигур, как Гуковский, Жирмунский, как Азадовский и Эйхенбаум? Ну, наверное, потому, что все-таки у этих людей было ощущение перспектив, ощущение судьбы и осознание того времени, в котором они жили.
В конце 1940-х произошел настоящий слом. В сущности, Сталин провел в филологических науках, вообще в области гуманитарного знания, то, что он произвел в конце 1930-х среди государственного партийного аппарата и среди военачальников, — произошла как бы смена поколений. Но если в государственной жизни, может быть, там действительно поколение технократов типа Маленкова и Косыгина могли лучше управлять страной, чем старые революционные кадры, то, конечно, наука устроена совсем по-другому».
Эти слова Андрея Аствацатурова поразительным образом рифмуются с тем, что было сказано много лет назад Лидией Михайловной Лотман: «Это было очень вредно в общегосударственном смысле. Все эти походы против науки — это вреднейшие мероприятия, потому что наука является основой жизни людей. Все общество стоит на науке, и если эта наука в забвении, то общество идет назад».
Согласно недавнему рейтингу Санкт-Петербургский университет не входит в первую сотню университетов Европы. В три раза уступает, скажем, университету в Хельсинки.
Шпана
Музыкант Анатолий Кальварский вспоминал: «Садовая — опасная улица. Ходить туда было нельзя; тамошняя шпана не только знала всех своих, но отличала чужих. То же касается и района Сенной площади, туда мы не совались, потому что нас там били.
По Неве мы могли ходить только до Дворцового моста. Это был наш район, и мы там чувствовали себя вольно. Мы били тех, кто приходил к нам с Гражданской улицы или с Сенной площади. Им ход к нам был закрыт. Мы имели какие-то контакты с Бульваром Профсоюзов, там была серьезная шпана, и с Александровским садиком.