Поскольку я был маленького роста, а шпана была вся немножко постарше меня и покрупнее, я шел впереди. Подходил вихляющей походкой к какому-нибудь человеку взрослому и говорил: „Ну, ты, чмырь, а ну-ка дай закурить быстро!“ Тот: „Да ты что, пацан?“ — и щелкал меня по носу. На этом моя миссия заканчивалась. После этого вступала тяжелая артиллерия: „Ах, ты маленького тронул!“ И начиналась драка. Так как мне часто щелкали по носу, и из-за этого нос мой был красный, мне дали кликуху „черешня“.
Драки были жестокие. Слава богу, мне везло и что кроме побитого носа и разбитых конечностей переломов никаких не было. Голову не пробивали.
Модно было ездить на левой стороне трамвая. На колбасе. Нам попадало от кондукторов, от милиционеров, которые стояли с жезлами. Однажды мне так жезлом треснули по голове, что у меня искры из глаз посыпались. Помню, что мы ездили в Лигово, где в сентябре 1941-го шли бои, — искать порох. Его мы клали на рельсы, поджигали. У меня был пистолет Вальтер. Потом отчим его отнял и утопил.
Мы очень не любили наряженных мальчиков в белых рубашках с красными галстуками и кидались в них чем попало. Пели песню такую: „Чей там голос из помойки? Чья там рожа в синяках? Это смена комсомола, юных ленинцев отряд“. Как нас не арестовали?
Поножовщина случалась. Я однажды видел, как человек в магазине, где продавали водку, стучал рукояткой пистолета по прилавку и буфетчице ничего не оставалось, как налить ему. Человек совершенно хладнокровно вынул ТТ и сказал: „Если не дашь выпить, завалю“.
Инвалиды в основном всегда были пьяные, попрошайничали на водку. Не стеснялись нецензурных выражений, кричали, потрясали своими увечьями, публика была очень малоприятная и наглая. Никто над ними не издевался Мы, дети военного города, понимали откуда это и что это такое. Очень часто инвалиды попадали под трамваи. Помню анекдотический случай, когда попал инвалид под трамвай и отрезал себе протезы.
Не могу сказать, чтобы ленинградская публика пила что-то изысканное. Водку, пиво. Но я не помню, чтобы среди нас были алкоголики. Мы пили больше для озорства».
До смерти Сталина улицы больших городов, в том числе и Ленинграда, принадлежали шпане — самому сильному неформальному молодежному движению послевоенного СССР. Пережившие смерь родителей, отчаянные, готовые к тому, чтобы ударить кастетом или зарезать заточкой, они диктовали нравы.
Эдуард Хиль:«Я помню, шел по Лиговке, провожал знакомую девушку. И вдруг подходит несколько человек, такая стайка, группка. Они меня окружили, девушку мою вытеснили, вынули финки, и я почувствовал смертельный холод. Потому что перед тобой несколько человек с ножами. Я говорю: „Что надо?“ Они: „Снимай пальто и кепку“. В то время было очень модно носить „лондонки“, шерстяные такие кепки. Я такую как раз купил за пять рублей, огромнейшие деньги по тому времени. Сняли с меня кепку, сняли пальто. Потом сказали: „Да нет, пальто рваное, оставь себе, лондонку мы забираем. Молодец, что не пикнул“. А кругом милиция ходит. Они так вас обступают со всех сторон, как будто это все свои. Я потом подошел к милиционеру, он говорит: „Да здесь каждый час кого-нибудь или насилуют, или убивают“».
Почему отбирали одежду? 1945 год, легкая промышленность работала едва-едва, одежды у людей просто-напросто не было, большинство мужчин донашивали военную форму. Поэтому на толкучках один из самых ходовых товаров все 1940-е — это одежда, неважно, новая или ношеная.
Распространены кражи белья с чердаков. И краденое белье покупали — дефицит.
Ленинградский уголовный розыск в середине сороковых работал на пределе сил. Ленинград был переполнен отчаявшимися от нищеты людьми. Жилья нет. Деревянные дома на рабочих окраинах либо сожжены, либо разобраны на дрова. Процентов 60 жилого фонда уничтожено или нуждается в капитальном ремонте. Во многие квартиры вселились новые жильцы и не желали отдавать их законным владельцам; правды не найти.
Эдуард Кочергин:«Ленинградские рабочие отдельных квартир не имеют. Живут в бараках, коммуналках и общежитиях, по несколько человек в комнате. В гости ходят в женское общежитие. Вся жизнь на виду. На заводах очень часто под общежитие пустующие цеха приспосабливали, жили в квартирах без стекол, без окон, с дырками в потолке и в полу. В одной комнате, бывало, жило по 5–10 семей. Жили под лестницами, в подвалах… А общежития сами их жители называли вертепами и концлагерями. В бараках для неженатых жило по нескольку сотен людей. Для семейных норма была больше, но это не означает, что у них были отдельные комнаты. Занавеской отделились друг от друга, кровати поставили: вот вам и 2–3 квадратных метра личной жилой площади».
Город все еще находился фактически на военном положении: въезд-выезд — строго по пропускам. Власти пытались ограничить поток ленинградцев, возвращавшихся из эвакуации. Но тысячи людей проникали сюда нелегально и оказывались в бедственном положении.
На работу без документов, без выписки с разрешением о въезде в город было не устроиться. Вернувшиеся люди оказались без средств к существованию. И это одна из причин резкого всплеска преступности.
Накопилось много специфической послевоенной злобы. Война разрушила миллионы семей, наполнила страну беспризорниками. Молодежь, пережившая ужасы блокады и трудности эвакуации, не очень-то верила в светлое будущее. Каждый выживал сам, в своей стае, по своим, не советским законам. В моде была блатная романтика.
Вот обычная песенка тех лет:
Мы носили в очередь брюки и подштанники.
Всё на свете семечки, друзья.
Были мы домушники, были мы карманники —
Корешок мой Сенечка и я.
Два бычка курили мы, сев в углу на корточки.
Всё на свете семечки, друзья.
В дом в любой входили мы только через форточку —
Корешок мой Сенечка и я.
Хотя полстраны с наслаждением напевали блатные песни, мальчишки учились говорить по «фене» и Ленинград захлебывался от грабежей и убийств, блатной мир имел к этому самое отдаленное отношение.
Настоящий блатной — это вор. Домушник, медвежатник, карманник. Но не убийца. Потому что профессионал хорошо знает Уголовный кодекс. За воровство дают от года до трех. За убийство полагается «вышка».
Эдуард Кочергин, сам проведший детство в приемниках-распределителях МВД и воровавший в поездах дальнего следования, говорит: «Вор — это ремесло. Профессиональный вор никогда не обидит прохожего, ни в коем случае, наоборот, это уголовная интеллигенция. А шпана — это никто».
Блатные на насильственные преступления шли очень редко. А если разбирались с применением оружия, то только в своей среде, за нарушение воровских законов, за стукачество. И старались делать это негласно, недемонстративно. Поэтому к шпане блатной мир относился очень осторожно.
Излюбленные жертвы шпаны — пьяные, не способные сопротивляться. Раздевание пьяных в милицейских сводках проходило отдельной статьей. Найти потенциальных жертв не составляло труда. В послевоенном Ленинграде множество пивных. И они никогда не пустуют.
«Когда мы учились в Горном институте, — вспоминал Александр Городницкий, — заключались пари — может ли человек дойти по Большому проспекту Петроградской стороны от Тучкова моста до площади Льва Толстого, заходя во все рюмочные. Очень культурные были заведения, к водке выдавалась закуска какая-нибудь. Обычно — бутерброд. Я помню, что наибольшей популярностью пользовался бутерброд, который назывался „Сестры Федоровы“[1]— четыре кильки на куске хлеба. В пивных ларьках не только пиво было, но и водку продавали».
Валерий Попов:«На углу Маяковской и Некрасова была страшная рюмочная, набитая инвалидами безногими. Оттуда веяло какой-то сырой овчиной, несчастьем, криками, драками, это была страшная рюмочная, послевоенная. Такое ощущение, что народ сознательно спаивали, этих обрубков, этих костылей, бывших офицеров, солдат, сержантов. Не нашли способ этот народ пригреть и занять, и это был один из выходов».
Пивные становились местом встреч, общения, знакомства, ну, и конечно, не только для законопослушных граждан, но и для криминального элемента. Во всех этих заведениях вспоминали, как штурмовали Кенигсберг или Бреслау, и пили до беспамятства. Пивные стали постоянным местом встречи шпаны. Высматривали жертву, шли «провожать». Потом посетителей находили избитыми, раздетыми, умирающими на морозе.
Варлаам Шаламов в «Колымских рассказах» пишет, что когда подросток становился перед выбором: либо постная официальная идеология, либо контркультура, романтика, тайна, — выбиралась, как правило, блатная романтика.
Подростковые шайки орудуют скопом, снимают с прохожих прямо на улице пальто, ботинки, драгоценности, вырывают карточки, воруют белье с чердаков.
Хотя война закончилась, милицейские отчеты напоминали сводки о боевых действиях. В городе грохотали выстрелы, гибли и простые граждане, и сотрудники милиции. Раздобыть огнестрельное оружие труда не составляло: четыре года вокруг Ленинграда шли бои. Подростки собирают по лесам стволы, как грибы. За один только 1945 год количество убийств и ограблений в Ленинграде возросло в два раза по сравнению с предыдущим годом.
Традиция сбиваться в хулиганские шайки в Петербурге восходит к началу XX века. Советская власть с самого начала жестоко боролась с уличной преступностью. В 1926 году прогремело дело «чубаровцев»: семеро хулиганов с Лиговки были приговорены к расстрелу.
Однако в 1940-е молодежная преступность снова стала бичом общества. Шпана в Ленинграде отличалась особой униформой. Ленинград был полон именно плебейской шпаны. Они носили фиксы — металлические накладки на зубы — финки и кепки, туго натянутые на уши ремни с тяжелыми пряжками для драки. За поясом или в кармане — финка, позаимствованный у соседней Финляндии нож «пуукко».