С семи вечера начиналось всеобщее фланирование по Броду. Брод начинался гастрономом на Невском, 78, называвшимся в народе «Зеркала»: у него были огромные зеркальные витрины. Здесь располагались кинотеатры «Аврора», «Октябрь», «Титан», «Художественный», пивбар на углу с улицей Маяковского, знаменитая сосисочная «Три поросенка», Дом Всесоюзного общества театральных работников. Брод — своего рода социальная сеть на свежем воздухе, возможность узнать свежие новости о кино, джазе, общих знакомых, получить нецензурованную информацию о городских делах, «вписаться» в пикник или вечеринку. «Своих» узнавали сразу — благодаря стиляжьей спецодежде, видной издалека, вызывающей.
Сергей Юрский:«Человек говорил: „А я такой! А у меня вот такой театр! А я иду и мне приятно идти, чтобы все на меня смотрели, и я плевал на всех!“ Это поворот головы на Запад. Это преувеличенное, я бы сказал, провинциальное, карикатурное усиление того, что подглядели сквозь щелку. Подглядели, что происходит там».
Эра Коробова:«Что я запомнила — это фланирование. Причем, все кивали друг другу, некоторые со значением, потому что это были такие деловые свидания… Полно знакомых людей».
Лео Фейгин:«На Невском, как мы говорили — на Бродвее, брат встречался с себе подобными юношами и девушками, которые своим внешним видом, манерой говорить и одеваться очень отличались от простых советских граждан. Все они были интеллигентнейшими, эрудированными, начитанными, талантливыми людьми, жадно ловившими любую информацию, пробивавшуюся с Запада. Это первое послевоенное поколение не интересовалось политикой. Они запоем читали Селина, Марселя Пруста и все, что случайно проскакивало сквозь сети жесткой цензуры. Они смотрели американские трофейные фильмы и слушали джаз. Меня всегда поражала их смелость: страна ковала чугун под громкие лозунги и марши, а вся эта компания умудрялась существовать вне системы».
Валерий Попов:«Я еще помню эпоху хулиганского шика, А уже после этой моды и началась мода стиляг.
Я всегда был расчетливым мальчиком. Стиляга — асоциальный элемент. Открыто на это шли люди, потерянные для карьеры. Я был отличником, но вместе с тем вечером превращался в стилягу. Рано утром надо было занимать очередь в парикмахерскую, чтобы сделать модную прическу, которая называлась кок. Мы выстаивали по три часа. Приходя в школу, я должен был спрятать этот кок. Таким образом, я был одновременно с коком, но как бы и без него. Во мне шла такая социальная борьба. У нас образовался некий тайный орден, в котором было человек двадцать».
Хотя одна сторона Невского и называется «солнечной», Ленинград город хмурый (75 солнечных дней в году) — не Рим, не Ницца. Но, с другой стороны, в послевоенном городе нет ни то что «Бродячей собаки» или «Вены», как в дореволюционном Петербурге, но даже «маленького двойного» в «Сайгоне» или на Малой Садовой — они появятся на десять лет позже. Почти все молодые теснятся вместе с родителями в комнатах коммунальных квартир. Относительная свобода только на улице.
Татьяна Никольская:«В то время у кинотеатра „Октябрь“ располагался продовольственный магазин с зеркальными витринами, у которого собирались так называемые центровые. Молодые люди носили узкие брюки, разноцветные рубашки и ботинки с рифленой подошвой».
Валерий Попов: «Невский тогда был Бродвеем, дорогой стиляг, людей отважных — их выкрутасы вряд ли повторимы в другой стране. Именно они вернули городу после долгого перерыва почти утраченный им иностранный акцент. Наверное, мои ровесники помнят мутные зеркала витрины на углу Невского и Литейного, все наше поколение, сочиняя себя, смотрелось в них».
В стране, где борьба с «низкопоклонством» перед Западом стала частью национальной идеологии, где сверху спущенная нормативность определяла все — от круга чтения, до кулинарных пристрастий, причесок, лексики и «морального облика», проход стиляг по Невскому мог казаться да и был антисистемной демонстрацией.
Валерий Попов:«Стиляга, конечно, и двигаться должен был особенно, идти чрезвычайно расхлябано, раздолбанно, аритмично, как-то все части тела отдельно, вот сначала как-то идет вперед рука, нога отстает, потом он ее как-то медленно подтягивает, в это время рука делает какой-то непонятный жест, голова вращается как у какой-то рептилии, всё должно быть, чрезвычайно замедленно, и в то же время гармонично. Какие-то синкопы музыкальные, то есть это искусство, которым владели немногие. Но если уж он владел, то весь Брод сопровождал его восхищенными взглядами».
Александр Яблонский:«„Как в ненастные дни собирались они…“ У зеркал. В настные дни также. Напротив наискосок, на углу Невского и Рубинштейна, размещалось „Кафе-автомат“. Макароны с сыром или две сосиски с капустой там стоили копейки. Самообслуживание, поэтому официантов не было. Взял закуску, из кармана вынул бутыль портвеша. Одно время там стояли автоматы с вином и пивом. Прям Европа! Подкрепился и пошел. Не забыть надеть придурковатое выражение лица, придать глазам абсолютную бессмысленность, и можно хилять по Броду. Обнажать свой взгляд, настроение лица было опасно: „все бы увидели, как мы их ненавидим“».
Мы помним тех, кто позже прославился — Бродского, Довлатова, Нуреева, Юрского, Шемякина. Но в это время они только часть массовки, рядовые персонажи общего карнавального шествия. В моде знаменитости локального круга, эксцентрики, эрудиты, смельчаки, обладатели невиданных нарядов.
Кафе-автомат на углу Невского и Рубинштейна. Конец 1950-х
Андрей Битов:«Но вот мы встретим однажды… небольшую группку на углу Невского и Малой Садовой, человека три-четыре. Что-то задержит на их лицах наш взгляд… Мы решительно никогда их не видали, и не знаем их в лицо, однако это именно они — самые знаменитые люди Невского того времени! И Бенц, и Тихонов, и Темп. Вот ведь, не были знакомы, а имена помним, как помнит каждое поколение имена тех вратарей и тех центрфорвардов».
Валерий Попов:«В институте я познакомился с кумиром молодежи Юрой Сандалем. Он постоянно от кого-то убегал. Я встречался с ним на какой-то конспиративной квартире, в окружении манекенщиц. Он всегда говорил, что находится на грани гибели, что власти его загнали, как волка в берлогу. Он шиковал, лил шампанское, дарил кому-то свои вещи. Потом Юру все-таки посадили. Видимо, он не только узкие брюки носил…»
Эра Коробова:«Было таких роскошных два человека. Александр Шлепянов — его отец был главным режиссером Мариинского театра… А сам он написал сценарий „Мертвого сезона“… Он был очень элегантный, и всё понимал в одежде. Его учеником и приятелем был Евгений Рейн, и я бы прибавила бы по элегантности — Илья Авербах».
Александр Шлепянов:«У стиляг первого призыва были более изысканные кликухи, скажем, Владимир Михайлович Берёзкин, один из ведущих стиляг 50-х годов, имел две кликухи: Джонни в дудах и Франтишик Берлиоз. Юра Надсон стал генералом. Не знаю, кто он теперь, наверное, какой-нибудь знаменитый демократ, но когда я уезжал из России — он был генералом МВД. Мой друг Саша Бруханский, наш университетский стиляга, который первым сшил себе костюм в Таллине, что было по революционности равно докладу Хрущева на XX съезде, этот Саша до последних лет сидел в дурдоме около Финляндского вокзала. Другие два видных представителя движения Боря Коплянский и Сергей Огородников, которые на Невском проспекте начала 50-х годов занимали очень видное место, к сожалению, померли».
Валерий Попов:«Кумирами были Бэндс и Поло Бэндс. Поло Бэндс был роскошнее. Поло Бэндс был красивый, высокий, а Бэндс был маленький и волевой, но он как-то считался главнее. Но эти кумиры, конечно, нам были недоступны. Это какой там Элвис Пресли, они были гораздо выше в нашем сознании. Тот уже считался замечательным человеком, который видел самого Поло Бэндса».
Арсений Березин:«Раз в неделю Майка отпускали из казармы. Он приходил домой, снимал с себя всё синее и полосатое, надевал узкие горчичные „дудочки“, надевал клетчатый пиджак, повязывал шею косынкой или накидывал на нее кожаный шнурок с серебряными кончиками, водружал на голову широкополую шляпу „стетсон“ цвета прелого сена и выходил прошвырнуться на Бродвей. Там уже кучковались друзья и приспешники: Файма по прозвищу „Аскарида в обмороке“, Же-Бо-Ри — культурист[3], Кира Набоков — дальний родственник никому не известного писателя. Навстречу прогуливались другие узкобрючники — Юра Надсон, он же Дзержинский, Чу-Чу-буги — танцор Владимир Винниченко и Жора Патефон — знаменитый коллекционер джазовых пластинок. Всё это были стиляги».
Валерий Траугот:«О Жорже Фридмане даже был фельетон, который назывался „Лев из Мраморного“, где он описывался в самом неприглядном виде, в клетчатом пиджаке и так далее. Я даже удивляюсь, что как-то довольно легко это у него прошло. Он, разумеется, стал играть на саксофоне, оказался очень способным человеком, и сам сочинял мелодии, играл в ансамбле Иосифа Вайнштейна, и вот, казалось бы, этого хватит на всю жизнь, но вот он бросил все это, стал религиозным человеком».
Анатолий Белкин:«Алеша Сорокин — это, конечно, целая глава. Он ходил в таком полусюртуке и с тростью и страшно орал, был совершенно неадекватный. Он орал так, что оборачивались все, голос был такой бархатный, потрясающий, ему бы петь, Алеше. И он так кричал: „Такси!“, и все останавливались. И вот мы садимся в одно такси, и он так тростью со всего размаха как двинет таксисту по спине и говорит: „На Подъяческую пошел, хам“».
Анатолий Кальварский:«Я помню, как Саша и Боря Брюн, были такие два брата известные, стиляги, значит, специально надевали на пальто комсомольские значки, а у Бори Брюна был костюм элегантный, потрясающий. И я помню, Боря надел этот значок, то ли Ленин, то ли еще кто, и все ржали по этому поводу, потому что все понимали, что всерьез его носить, этот значок, он не будет никогда».