C другой стороны, в прокате появлялись и шедевры «не для всех», то, что позже назовут артхаусом: «Рокко и его братья» Висконти, «Ночи Кабирии» Феллини, «400 ударов» Трюффо, «12 разгневанных мужчин» Люмета, «Старик и море» Стерджесса.
C 1955 года начали регулярно проходить недели французского и итальянского кино. В октябре 1956-го в главных кинотеатрах города показывали «Дорогу» Феллини, «Хронику одной любви» Антониони, «Чувство» Висконти, «Умберто Д.» Де Сика, «Машиниста» Джерми. С 1958 года в Ленинграде показывали не вышедшие в официальный прокат картины Московского международного кинофестиваля.
Неделя итальянского кино в кинотеатре «Великан» (1956, Ленинград, Овчинников К. В., ЦГАКФФД СПб Ар 242709)
Практиковались закрытые просмоты фильмов из коллекций Госфильмофонда в учреждениях, творческих союзах, в Доме кино.
Эра Коробова:«Главное было — Дом кино. То есть я видела те фильмы, которые никто не мог видеть. Настолько мало людей их видело, что, можно сказать, никто: Феллини, Антониони. Это уже делало восприятие другим. Поэтому всё уже воспринималось мной совсем иначе.
Плюс к этому Рейн и Анатолий Найман поступили на сценарные курсы. И вот поэтому, опять же, я приезжала к ним и прошла целый курс лучшего, что было в мировом кинематографе. Это была абсолютная необходимость. Невозможно было жить без кино. Это было главным».
Невский проспект в дни Всесоюзного кинофестиваля (1964, Ленинград, Науменков Н. А., Пороховников О. Г., ЦГАКФФД СПб Бр 42540)
Танцы, джаз
Джаз — это мы сами в лучшие наши часы.
Для истории бытования джаза в СССР основополагающее значение имело высказывание престарелого Максима Горького: «Тишина этой ночи, помогая разуму отдохнуть от разнообразных, хотя и ничтожных огорчений рабочего дня, как бы нашептывает сердцу торжественную музыку всемирного труда великих и маленьких людей, прекрасную песнь новой истории — песнь, которую начал так смело трудовой народ моей родины.
Но вдруг в чуткую тишину начинает сухо стучать какой-то идиотский молоточек — раз, два, три, десять, двадцать ударов, и вслед за ними, точно кусок грязи в чистейшую, прозрачную воду, падает дикий визг, свист, грохот, вой, рев, треск; врываются нечеловеческие голоса, напоминая лошадиное ржание, раздаётся хрюканье медной свиньи, вопли ослов, любовное кваканье огромной лягушки; весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому, и, послушав эти вопли минуту, две, начинаешь невольно воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом».
Впрочем, в конце 1930-х, когда «жить стало лучше, жить стало веселее», вышли «Веселые ребята» Григория Александрова с ансамблем Леонида Утесова, и джаз был отчасти апроприирован советской массовой культурой.
Ситуация решительно поменялась в конце 1940-х, когда завет Максима Горького снова становится актуальным. Джазовая музыка должна была быть изжита как элемент западного, буржуазного стиля жизни. Виктор Городинский в своей «Музыке духовной нищеты» писал: «Когда радио доносит до нашего слуха нестройный шум и грохот, звон битой посуды, гортанное завывание какого-то верблюжьего голоса, произносящего бессмысленные слова, речитатив, перемежаемый не то всхлипыванием, не то пьяной икотой, звуки неведомых инструментов, играющих аккорды, от которых мороз продирает по коже, — мы слышим музыку одичалых людей, музыку неслыханной умственной скудости, независимо от того, как она называется — джазовым свингом или буги-вуги».
Джазовые ансамбли, игравшие в некоторых ресторанах и кинотеатрах, закрыли. В 1952 году был арестован самый знаменитый джазмен Ленинграда Иосиф Вайнштейн.
Анатолий Кальварский:«До 1948 года, как рассказывали старые музыканты, было все в порядке, все игралось. Америка была дружественная страна. А после постановления товарища Жданова твердой большевистской рукой навели порядок. И после этого, как музыканты шутили, разогнулись саксофоны и стали играть бальные танцы, стали играть польки, краковяки какие-то. В общем, какая-то несусветная чушь. Надо было зарабатывать, и профессиональные музыканты вынуждены были на танцах играть вот это. И единственное, что было возможно, по одному танцу, называлось это медленный танец. Тогда, когда можно было чувиху прижать к себе как следует, это был единственный медленный танец, которого ждали».
Владимир Фейертаг:«В 1950–1951 годы на концертах Утесова ничего не разрешалось, только марши и вальсы. А группу саксофонов просили заменить, сделать группу деревянных духовых, или, в крайнем случае, взять балалайки в руки».
Георгий Васюточкин:«Наша жизнь была в известной степени „жизнь вопреки“. То, что существует хороший джаз, знали все, кто соприкоснулся с музыкой Гленна Миллера благодаря кинофильму „Серенада Солнечной долины“. Надо было самостоятельно добираться до него».
Между тем к середине 1950-х джаз вытесняет прежде пользовавшиеся бешеной популярностью сочинения Вертинского и Лещенко и становится любимой музыкой Невского проспекта.
Владимир Фейертаг:«В 1950-е годы я ходил на Бродвей. Я знал в лицо почти всех завсегдатаев вечернего Невского, иногда знакомились, встречались на квартирах. В то время отдельных квартир было мало, но мы находили и, конечно, слушали джаз, танцевали под джаз».
Анатолий Кальварский:«Мы ходили по Невскому, перешучивались, задевали кого-то слегка, драк там никаких не было, в основном все друг друга знали, обменивались какими-то новостями. Вот, скажем, ко мне как-то подошел вихляющей походкой (он всегда ходил вот так, чуть-чуть покачиваясь) Юра Прокофьев и сказал мне: „Старик, а ты слышал новость — Дюк Эллингтон разогнал диксилендовый состав и собрал состав буги“».
Виктор Лебедев:«Наши приемники ловили часовую передачу из Финляндии. Она транслировала новинки американской джазовой музыки. Когда я услышал Джорджа Ширинга, он исполнял песню „Луллабай“[6], я тут же подобрал ее, выскочил на Невский с выпученными глазами и всем объявил: „Я тут бибоп Ширинга слышал, потрясающий!“ И это было событием для местных».
Запрещенную музыку легально послушать было негде. Спасал «Голос Америки», где выходила передача Уиллиса Коновера «Час джаза».
Анатолий Кальварский:«Каждое воскресенье мы пропадали на барахолке на Лиговке, потому что там можно было купить пластинки на костях. Там можно было купить что угодно: аккордеоны, патефоны, фотоаппараты, пластинки. В основном ходили туда, чтобы купить именно пластинки. Послушать нельзя, продавцы вынимали пластинки и говорили: „стильная музыка — джаз“. И продавали за небольшие деньги. В основном трофейные вещи. А что касается переписанных „на костях“, то мне удалось купить Дюка Эллингтона, потом что-то из Нью-Орлеана. Люди, которые продавали, ничего не знали, говорили просто — американский джаз.
Иногда люди озорничали — ставишь эту купленную на барахолке пластинку на патефон, и вдруг оттуда: „Музыку хочешь слушать? Хрен тебе будет, а не музыка“. Я несколько раз попадал на такие пластинки.
Но мне повезло — дядя во время войны работал в разведке, и он откуда-то приволок целый складень, состоящий из пластинок, увы, к сожалению, немецких. Там были какие-то немецкие песенки с элементами джаза, фокстроты. Немцы играли очень хорошо.
В основном источниками информации служили барахолка и радиоприемник. Ребята объясняли, на каких волнах и когда можно слушать передачи, в которых звучала джазовая музыка. Можно было слушать передачу, например, из Финляндии: каждое воскресенье в час дня сорокаминутная передача о джазе. Радио „Люксембург“ — по ночам, на коротких волнах. Приемник у меня был очень хороший, поэтому я все время слушал. У меня магнитофон появился только в 1955 году. А до этого я пытался, записывать на память, что я слышал. Я помню, доходило дело до курьеза.
Была такая советская пропагандистская передача — „Америка с `черного` хода“. И в этой передаче обычно почему-то играли Бенни Гудмана очень часто. Мы пытались каким-то образом составить план вещи, которой они начинали и заканчивали. Иногда они давали больше в начале, иногда в конце, и вот наконец эту тему мы выучили».
Борис Ершов:«Находишь волну, по-моему, 31-ю — кто-то помечал, чтобы не забывать, и начинается: музыка родная, ритм, все живое. Представляешь все это — оркестр, ведущего, как будто смотришь телевизор. Передача Уиллиса Коновера как заочное обучение азам джаза. Наслушаешься нелегального радио и сам начинаешь наигрывать что-то похожее — не особо искусно, зато с большим энтузиазмом».
Александр Яблонский:«Штатник — прежде всего, свободный человек, декларирующий эту свободу стилем одежды и любовью к джазу. Не знаю, фланировал ли по Невскому, скажем, Вадим Неплох. Возможно, но не часто. Он был классным музыкантом-контрабасистом, прошедшим школу одного из лидеров ленинградского джаза — Ореста Кандата. Он и его коллеги, такие музыканты, как превосходный трубач Константин Носов, пианист Анатолий Кальварский или „Поня Sunny Boy“ Виталий Понаровский, играли на износ, жадно наслаждаясь открывшейся в 53-м, когда Ус откинул копыта, возможностью существовать в столь необходимом как воздух мире джаза. Они играли на танцах, на вечерах, джем-сейшнах, в ресторанах; они репетировали, импровизировали, слушали американские диски по вечерам и по ночам, именно это время суток — время променада по Невскому — было их рабочим временем. Виктор Лебедев, который причислял себя, и не без оснований, к штатникам, заканчивал свое классическое образование у ректора Консерватории Юрия Васильевича Брюшкова (быть стилягой не означало неприятия возможности учиться у самого влиятельного в данное время профессора), так что часами просиживал у рояля, с удовольствием поигрывая и слушая джаз. Не до хиляния по Броду. Джаз как таковой являлся лакмусовой бумажкой принадлежности к стилю».