Любили за кухню «Сосисочную» — фирменное предприятие Мясокомбината имени Кирова. Здесь крепкий советский средний класс любил пообедать по-семейному, тут скорее встречались с одноклассниками, чем назначали свидания: солянка, чанахи, паштеты, бифштексы, несравнимые с магазинным по качеству сосиски.
Валерий Попов:«И помню, как меня потряс там один бродяга — и не лохмотьями, не сизым лицом (это мы уже видели), а тем, что под мышкой у него была книга „Как закалялась сталь“. Видимо, он искал для себя высокий образ».
Валентин Тихоненко:«Была такая сосисочная „Зеркальная“ (правая сторона Невского около Московского вокзала), это была отличная столовая с большим ассортиментом, но ведь деньги нужны были. Я считаю, что там было дешево, но когда я учился в Горном институте, у меня не было денег, чтобы туда ходить. Да и никто почти не ходил, столовые были почти пустыми».
Перед футболом капитаны второго ранга заходили в «Приморский» на Петроградской. Работники горисполкома и военморы в черных шинелях с золотыми пуговицами, с благоухающими «Вечерней Москвой» и «Быть может» дамами в каракулевых шубках толпились в «Щели» — буфете при «Астории» — им предлагали бутерброды с икрой, осетриной горячего копчения, конфеты «Каракум», «Белочка». Котировались также вокзальные рестораны и столовые, превращавшиеся вечерами в «рестораны вечерние»: «Белые ночи» на Майорова; «Вечерний» на Некрасова, рядом с Литейным.
Валентин Тихоненко:«В том доме, который треснул[8], там наверху, я помню, играл пианист. Рояль там стоял, и просто ходил пьяница играть бесплатно. Но это был такой пьяница, которого хотелось обнять, согреть и сказать ему: „Старик, я люблю тебя…“, потому что он приходил и бесплатно играл изумительные вещи. Там были замечательнейшие шашлыки. На огромной тарелке вам подавали 360 гр. готового продукта, 5 рублей 60 копеек всё стоило, там был лимон, там были каперсы, там был пассированный лук, там черт в ступе был, ну все что хотите, огурчики… Можно было съесть это блюдо, и сыт».
Часть III. Вольнодумцы
XX съезд, реабилитация, чтения доклада
«Оттепель», начавшаяся смертью Сталина 5 марта 1953 года, достигла апогея в 1956 году. Она началась XX съездом КПСС на закрытом заседании которого 25 февраля 1956 года Никита Хрущев произнес свой знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». По свидетельству очевидцев, доклад произвел на депутатов съезда ошеломляющее впечатление: на их глазах низвергали бога, в которого они истово верили, кому были обязаны своим высоким социальным положением. Впрочем, именно Сталиным ответственные работники были приучены не возражать начальству, они и не возражали.
Политический смысл выступления Хрущева заключался во-первых в декларации важнейшей уступки номенклатуре — отныне партийный гнев по отношению к ее представителям не означал ареста, пыток и приговора по выдуманным обвинениям. Можно было больше не бояться Колымы и Бутовского полигона. С другой стороны, подавляющее большинство руководителей страны — и в центре, и на периферии — было замешано в репрессиях, этот компромат мог быть извлечен в любой момент в случае несогласия с Хрущевым.
Но произнесением секретного доклада Первый секретарь не ограничился. По каким-то причинам он решил сделать его из секретного фактически публичным. Райкомы партии по всей стране получили маленькие книжечки с текстом выступления Никиты Сергеевича. Они хранились в райкомовских сейфах, но специально назначенные докладчики зачитывали их содержание на закрытых партийных собраниях всем коммунистам страны. На эти собрания приглашали и комсомольский актив, и особенно заслуженных беспартийных работников.
В результате о содержании доклада, о том, что «оказался наш отец не отцом, а сукою»[9], узнала вся страна (на Западе о выступлении Хрущева узнали только через несколько месяцев, летом).
Н. С. Хрущев и И. В. Спиридонов (1961, Ленинград, ЦГАКФФД СПб Ар 55688)
В 1956-м выпускают из лагерей и ссылки, реабилитируют последних политзаключенных, и информация о лагерях расходится по стране. Возвращаются на родину «репрессированные народы» (кроме немцев, крымских татар и турок-месхетинцев). Идут бурные партсобрания. Кончает жизнь самоубийством Александр Фадеев. Печатают стихи Марины Цветаевой. Появляется роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Проходит выставка Пабло Пикассо в Москве и Ленинграде. Открывется «Современник». В БДТ — Георгий Товстоногов, в Театре комедии — Николай Акимов. В кино — «Сорок первый» и «Весна на Заречной улице».
Между тем в странах социалистического лагеря — сначала в Польше, потом в Венгрии — известия о низвержении культа Сталина в СССР приводят к требованию широких реформ. В июне забастовки в Познани, в октябре самовольное, без согласования с Москвой, назначение главой ПОРП Владислава Гомулки и угроза советской интервенции. В ответ на события в Польше взрывается Венгрия. В Польше события закончились компромиссом между ПОРП и КПСС, в Венгрию вошли в ноябре советские войска и задавили венгерское восстание танками.
В Ленинграде тоже неспокойно — апогеем становятся диспут о «Не хлебом единым» на филфаке ЛГУ и попытка организовать обсуждение выставки Пикассо на площади Искусств.
Начинаются аресты, санкционированные письмом ЦК КПСС «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов» от 19 декабря 1956 года.
Но уже 1 августа за вольномыслие и несанкционированные контакты с иностранцами арестовали художника Родиона Гудзенко. 7 ноября — поэта Михаила Красильникова, 22 декабря — историка Александра Гидони. Разгромлены были политические кружки под руководством Револьта Пименова, Юрия Левина, Виктора Трофимова, Михаила Молоствова.
Виктор Шейнис:«5 марта было принято решение ЦК КПСС о том, что с этого доклада должен быть снят гриф „Совершенно секретно“, поставить другой гриф: „Не для печати“ и ознакомить с ним партию целиком, это шесть миллионов в то время, комсомол, это еще 18 миллионов, плюс актив рабочих, колхозников и интеллигенцию — это еще десятки миллионов. Я помню это время.
Я не был членом партии, но был, правда, комсомольцем, и практически каждый, в том числе и беспартийный, если хотел, мог прийти куда-либо на читку этого доклада и выслушать его. Доклад читается. С ним знакомятся практически все, кто тогда хотел.
Доклад был шоковым для своего времени, для своего часа. Для меня и моих друзей, которые к тому времени проделали уже значительную работу по переосмыслению советской истории, этот доклад ничего кроме душераздирающих подробностей не раскрыл. Мы обращали внимание на то, чего в этом докладе не было, а не было там, в сущности, главного, там не было сказано, почему все это происходило, и все было сведено к личным качествам Сталина. Вот что я хотел сказать о докладе».
Юрий Левин:«Прошел XX съезд партии. Мы изучали все материалы этого съезда. Я сам слушал письмо Хрущева, которое было зачитано на комсомольском собрании. Закрытом. Анализ дальнейших событий показал, что того, что было предпринято партией, оказалось недостаточно для демократизации страны. И перед майскими праздниками я изготовил листовку с лозунгами на Первое мая, в которой содержались отклики на культ личности Сталина: „Долой культ личности Сталина! Не только Сталина, а любого вождя!“, „Долой сталинские профсоюзы, требуем профсоюзов, действительно защищающих интересы трудящихся“, „Долой выборы по-сталинскому способу! Требуем действительно свободных выборов!“, „Освободить всех осужденных во времена сталинщины!“, „Колхозники — хозяева колхозов! Колхозники обойдутся без партийных надсмотрщиков“… И так далее. Эти листовки я распространял по городу, опуская их в почтовые ящики».
Юрий Димитрин (Михельсон):«Я студентом читал часть этого доклада, с ним знакомили очень широкую аудиторию. В актовый зал нашего института пригласили студентов. И произошла неизбежная вещь — месяц, полтора, два, и началось по тем временам немыслимое брожение, а по сегодняшним временам — никакого брожения не было вовсе.
Обсуждения доклада на собрании не было. Это специально было оговорено — ознакомление без обсуждения. Вот вас партия ставит в известность. И на том спасибо. Ну а внутри, конечно, все бурлило. В нашей студенческой среде были и до этого доклада серьезные антисталинские настроения. Не могу сказать, что все студенты шли по этому пути. Некоторые были недовольны, но боялись об этом говорить, думая, что за это могут и посадить. Но возможность сказать правду во всеуслышание была невиданным наслаждением, к которому мы совершенно не были приучены».
Ирэна Вербловская:«В один прекрасный день нам сказали, что в Сталинском райкоме (это здание на проспекте Карла Маркса, а сейчас это Большой Сампсониевский) будет собрание всех учителей Сталинского района, где будут зачитывать чрезвычайно важный документ. Предупредили не брать с собой бумагу, ручку, и даже документов своих, только паспорт. Но вообще, поскольку никаких разъяснений не было, то это все выглядело несколько интригующе. Вообще всегда, когда что-то скрывается, именно это и хочется узнать. Вот я пошла не одна, а с Револьтом Пименовым. Строгости не было. Я предъявила паспорт, он предъявил паспорт, и мы прошли спокойно. И конечно, взяли с собой ручку и бумагу. Короче говоря, там читали красную книжечку, которую этот самый чтец под расписку получил. Все меры предосторожности были предприняты. И нам читали доклад Хрущева, который он делал на закрытом последнем заседании XX съезда. Слухи об этом докладе уже были, но очень робкие. Мы сидели и слушали, практически замерев. Доклад читался долго. И мы спокойненько его конспектировали. Конечно, это делалось на коленях, то есть так, чтобы не видно было за предыдущим рядом людей. Когда мы сверили то, что удалось записать, получилась достаточно полная версия. В другом месте слушал этот доклад наш приятель Орловский и тоже записывал. Потом мы все наши записи свели воедино, и получился почти адекватный текст. То есть там не было ничего прибавлено и очень мало что не вошло. То есть, забегая вперед, скажу, что даже правоохранительные органы, которые получили этот текст, не могли вменить в вину никому из нас, что мы исказили текст доклада Хрущева. Но, конечно, доклад произвел на всех сильнейшее впечатление. Для некоторых это был как бы глоток свободы, но только для некоторых. Но не для большинства людей, которые родились при Сталине, которые в детском саду пели песни про него, которые „солнцем сталинским согретые росли“ — нет. Что бы там ни было, они другой жизни не знали и не представляли. Я лично знаю людей, которые говорили, что „может быть, все так, но нельзя же так резко сразу. Надо как-то подготовить было людей к тому, что они услышали…“ Кто это пел: „Оказался наш отец не отцом, а сукою“? Это же невозможно сходу воспринять».