Владимир Британишский:«Первые три класса я учился в сибирском селе Емуртла, это в 45 километрах от железной дороги. Директором школы у нас был высланный немец. Поскольку он был членом партии, его выслали, но поставили на должность директора школы в самой глуши. У него была русская жена. Она была моей первой поэтической наставницей. Она преподавала литературу в старших классах, а ее муж, наш директор, преподавал историю. Я начал писать стихи уже в третьем классе. В нашем селе жили высланные немцы. В классе со мной сидела девочка-немка.
В 56-м году я начинал работать, и как раз в это время немцам Поволжья разрешили возвращаться по домам. Им не давали никаких подъемных. У них ничего не было. В их деревне стояло 120 дворов. Но к моменту их возвращения домов осталось только 12. Хотя всего два месяца назад им было дано разрешение на возвращение.
Гораздо проще и, я бы сказал, гуманнее поступили с калмыками. Их высылали в Казахстан, в Сибирь. За ними приезжал человек, который создавал их республику заново. Этот человек помогал людям выезжать с чужих земель. Им давали какие-то подъемные деньги. Я работал в самой Калмыкии. Хуже всего, когда люди, выросшие в Сибири, возвращались в Калмыкию и заболевали. Особенно часто это происходило с детьми. Очень разными были климатические условия. Конечно, было трудно. Люди привыкали к той жизни, но при первой же возможности возвращались домой. О многих нам было просто неизвестно. Некоторые биологи, геофизики открывали целые деревни, о которых никто не знал, но которые существовали. Я разговаривал с одним финном из Ленинградской области. Ему можно было уже возвращаться домой. У него были деньги, на родине у него был деревянный дом. Но он очень хотел посмотреть сначала на то, как живут в Ленинграде. Никак он не мог добраться до места. В Свердловске он пропивал все деньги, оттуда возвращался обратно в Томскую область. Так продолжалось очень долго. Вот такая оборотная сторона трагедии.
Люди не знали, как реагировать на происходящие события. Чаще всего все относились к ним философски. В больших городах люди практически все так мыслят. Один из высланных как-то раз произнес такой тост после освобождения: „Я поднимаю этот бокал за дружбу народов. Советская власть нас всех сюда сослала, сослала людей самых разных национальностей“».
Людмила Вербицкая:«Михаил Алексеевич Таиров — единственный человек из ленинградцев, арестованный по „Ленинградскому делу“, а потом вернувшийся на свой прежний пост. Он был секретарем обкома, занимался проблемами сельского хозяйства. Таиров был делегатом XX съезда партии. Мой муж, Всеволод Александрович Вербицкий, пережил все то же самое, что и я, только у него все было гораздо сложнее. Он попал не в детскую трудовую воспитательную колонию. Сначала он был в Лефортовской тюрьме, а потом в настоящем лагере. Так как его семья по „Ленинградскому делу“ была реабилитирована, он смог вернуться сюда одним из первых. В свое время ему присудили восемь лет лишения свободы за то, что он не донес на отца. После тюрьмы он был отправлен на Камскую ГЭС, которая в то время строилась. Он был арестован с первого курса Электротехнического института и считался крупным специалистом. Людей с таким уровнем образования там не было. Он там даже чем-то руководил и делал какие-то расчеты.
После смерти Сталина прошла амнистия. Тех, кто был осужден на восемь лет и меньше, отпустили домой. Таким образом он попал под эту амнистию. Вернулся домой тогда, когда все еще были в шоке от „Ленинградского дела“. Надо отдать должное тогдашнему ректору Электротехнического института, его сразу приняли в институт, и он смог продолжить обучение».
Ирэна Вербловская:«Ольгу Берггольц мы тогда знали все очень хорошо. Она была голосом Ленинграда. У нее был такой голос, который запоминался на всю жизнь. Все замирало в душе, когда Берггольц читала свои стихи. Ей верили люди. Тогда из рук в руки передавали ее стихотворение „Круг“.
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролет
Без слез, разбитыми губами
Твердили „Родина“, „Народ“.
И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей.
О дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы!
А те, что вырвались случайно,
Осуждены еще страшней.
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
И молча, только тайно плача,
Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
Эти стихи очень хорошо передают настроение того времени. Да, многие вернулись, но ведь все боялись. Реабилитированные боялись говорить обо всем, что им пришлось перенести.
Настроение было очень настороженное. Более того, в 90-х годах, во время перестройки, когда мы получали гуманитарную помощь, я тогда сама ходила в архив собеса, чтобы найти фамилии тех людей, которые пострадали в дни репрессии. Их надо было выискивать потому, что они сами боялись афишировать свою жизнь».
Александр Кушнер:«Не было такой семьи, в которой никто не погиб. Мой двоюродный дед, поэт Борис Кушнер, был расстрелян в 37-м году. При мне родители всегда замолкали, боялись сказать какое-нибудь слово, чтобы я, не дай бог, по глупости в школе что-нибудь не сболтнул.
Летом 55-го года мы с мамой были в Анапе. Снимали дом на Таманской улице. В этом же доме рядом с нами жили гости из Москвы. Отец с сыном. Сын был моего возраста. Его отец выглядел очень странно: он был изможден и никогда не улыбался. Он только гулял по тропинке, иногда подходя к морю, долго смотрел на него и никогда не купался. Гладил розы в саду. Я это помню очень хорошо. Но я никак не мог понять, в чем тут дело. И почему вместе с ними нет их мамы. Потом узнал, что он вернулся из лагеря. Наверное, мать ушла к другому мужчине. Вот он с сыном приехал к морю, может быть, после 10 или 20 лет проведенных в лагере.
В то время возвращались многие люди, которых я знал. А. К. Гладков, друг Мейерхольда и Пастернака. Замечательный прозаик Камил Икрамов. Я не видел человека более счастливого, чем он. Он умел быть счастливым, чувствовать радость жизни, потому что 20 лет был ее лишен».
Юрий Таиров:«Мне было 25 лет. Я уже побывал в ссылке, успел посидеть. Вернулся я благодаря хрущевской оттепели. В 54-м году попал под амнистию. Позднее вернулась моя мать, а в 56-м году вернулась уже вся семья. Отец совершенно случайно не был расстрелян. Его репрессировали по „Ленинградскому делу“. Он был арестован и приговорен к 25 годам тюрьмы. Отсидел всего пять лет. Для нас после освобождения все возродилось.
Мне хотелось себя как-то утвердить, поэтому я поехал в те места, где проходила моя ссылка. Я поехал туда уже в другом качестве. Это был какой-то поворот в моем сознании. Я, наверное, был один такой интересующийся. Я не думаю, чтобы еще кто-нибудь решил вспомнить те времена таким образом.
Была такая статья — 17–35. По этой статье человек считался социально опасным. В это время в Ленинграде первым секретарем был Адрианов. Он написал специальную записку в Политбюро, в которой говорилось о том, что семьи репрессированных здесь наводят какую-то смуту. Такие люди мешают революционному Ленинграду нормально трудиться. В чем заключался смысл этой записки, я не знаю. Никто мешать, естественно, не мог. В то время даже никто подумать ни о чем дурном не мог. Тем не менее сначала арестовали мою мать, потом меня вместе с сестрой. Маленького брата отправили в детский дом. Вот так вся наша семья каким-то образом мешала революционному Ленинграду».
Борис Фирсов:«Я живу в городе Ленинграде с самого рождения. С 35-го года живу в одном и том же доме. Никуда не переезжал, блокаду пережил в этом доме. Я коренной житель Петроградского района. В нашем доме четыре лестницы, на каждой лестнице по десять квартир. В четырех квартирах из десяти происходили аресты в дни репрессии.
В нашей квартире были арестованы коммунистка Лидия Ефимовна Фирсова и молодой коммунист Максим Фирсов. После возвращения моя мать рассказала мне историю моего отца. Отец был арестован в 38-м году. Я помню день ареста. Маме и бабушке нужно было как-то объяснить мне тот беспорядок, который стоял у нас в доме после обыска. Я в тот момент был в школе. Они не успевали убрать квартиру к моему приходу. Им надо было мне что-то сказать. Они сказали, что за папой приезжали из милиции. Его забрали, но, наверное, он скоро вернется домой. Мама хотела меня как-то успокоить. Я уже все понимал, что происходит.
С отцом произошло „чудо“. Он выиграл в лотерею свое освобождение из тюрьмы. Руководство репрессивного аппарата решило доказать мудрость Сталина. Его человеческое отношение ко всему происходящему. Якобы под руководством Сталина была проведена проверка, и небольшая часть людей была выпущена на свободу. Этот факт демонстрировал то, что справедливость в жизни все-таки есть. Папу несправедливо арестовали, но ведь его и освободили. Ему даже дали справку о том, что он освобожден. Он отсидел три месяца. Освободился за отсутствием состава преступления. Я не знал, что его били в тюрьме. Когда его арестовали, он уже болел туберкулезом. Побои ускорили его смерть. Он вернулся из тюрьмы 15 декабря 1938 года. Немедленно слег в кровать. Через две недели он умер. Это было 30 декабря.
В 56-м году я узнал всю подоплеку ареста. Мама мне объяснила, в чем его обвиняли. Отец был обвинен в том, что, находясь в красном подполье, в городе Краснодаре, в 19-м или в 20-м году, якобы выдал белым красное подполье. Я помню его изуродованные руки. Белые его пытали, загоняя ему под ногти иглы. Они хотели выпытать у отца фамилии всех подпольщиков. Вот и вся история. Окончательно все разъяснилось в 65-м году. Из Краснодара приехали представители, которые искали семью Максима Фирсова. Эти люди знали, что Максим Фирсов был репрессирован и выпущен из тюрьмы. Они искали моего отца, интересовались его судьбой. Они искали всех героев подполья».