е шалости стали восприниматься как государственное преступление.
7 ноября 1956 года Михаил Красильников по обыкновению кричал на демонстрации бессмысленные лозунги. И после того, как крикнул: «Да здравствует кровавая клика Имре Надя! Ура!», а публика послушно ответила: «Ура!», к Красильникову подошли трое в сером, провели в машину…
Лев Лосев:«Миша потом говорил на следствии, что ничего не помнит, и, скорее всего, так оно и было, потому что он был весьма пьян. Очевидно, что его импульсы и мотивы были не политические, а эстетические. Он просто совершал хеппенинг».
Весной 1957 года на Дворцовой площади немногочисленные гуляющие наблюдали странное зрелище. Молодой человек стоит в кольце крепких правоохранительных господ, по-видимому, офицеров или солдат Комитета государственной безопасности, и по сигналу говорит: «Попупа, попупа, попупа, попупа». Один из правоохранителей отходит и что-то меряет с помощью электрического приборчика. Потом говорит: «Пожалуйста, еще раз, погромче». Молодой человек произносит: «Ляляля, ляляля, ляляля, ляляля».
— Очень хорошо.
Понятно, что нельзя было кричать то, что кричал Красильников на демонстрации. Например, «утопим Насера в Суэцком канале. Ура!». Но нужно было установить, была ли это антисоветская агитация, то есть слышно ли это было на трибуне. Оказалось — слышно. Результат — четыре года мордовских лагерей. Это и был последний хеппенинг поэтов филологической школы.
Хеппенинги остались в 50-х вместе с беззаботной молодостью. Стихи публиковать не удавалось. После окончания университета Михайлов и Кулле работали в многотиражке «Кадры приборостроению», Лосев был заведующим отдела юмора и спорта в детском журнале «Костер», Уфлянд и Еремин писали для театра. Кондратов писал научно-популярные книжки. Всемирной славы из представителей их поколения при жизни дождался только Бродский, но он эмигрировал, а они, кроме Лосева, ставшего американским профессором, — остались.
Филолог Илья Кукулин:«Я помню, что когда в Петербурге проходила конференция, приуроченная к пятидесятилетию Филологической школы, сначала были сделаны чинные доклады, а потом стали вскакивать пожилые сотрудники филфака Санкт-Петербургского университета и взахлеб, молодея на глазах, рассказывать о том, какие эскапады проходили в молодости вокруг них. Мы понимали, что при всей бедности тогдашней жизни вокруг них била ключом человеческая энергия. Возникало чувство острой зависти».
Осень 1956-го. Диспут о Дудинцеве
В августе 1956 года в журнале «Новый мир» — главном литературном журнале 1950–1970-х годов, публикуется роман «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева — фронтовика, несколько послевоенных лет работавшего корреспондентом «Комсомольской правды», — о тщетных попытках провинциального инженера «пробить» собственное изобретение, ускоряющее и удешевляющее жилищное строительство в послевоенной разрушенной стране. Роман, названный цитатой из Евангелия, вызывает огромный интерес, прежде всего у молодежи. В Ленинградском университете проходит диспут с участием автора.
Николай Солохин:«Это было на филфаке Ленинградского университета. В актовый зал послушать выступление Дудинцева пришли не только студенты филологического факультета, были и историки, и химики, и физики.
Мы очень много читали. И не только отечественную литературу, но и западную. Роман Дудинцева прочли все. В зале набралось очень много народу. Люди стояли в проходах, сидели на полу. Дудинцева мы ждали минут 20–30. Первое впечатление было очень приятным. Он оказался угрюмым, худощавым человеком, пришел в длинном пальто. Смотрел на все очень мрачно. Разговор начался с вопросов. Были даже какие-то выкрики. Кто-то кричал: „Медаль за отвагу автору!“ Он, по-моему, немного растерялся. Он ожидал более академической атмосферы. А студенты его не понимали. Ректор Александров пришел спасать Дудинцева, вышел на середину сцены и начал говорить, что так вести себя нельзя. Но ректора уже никто не слушал, хотя Александрова мы все уважали, он был „свой человек“. В зале стоял свист, крик. В какой-то момент мы увидели, что все из президиума встали и ушли. Так диспут и закончился».
«Не хлебом единым». Обложка книги издания 1957 года
Виктор Шейнис:«Самым ярким моментом диспута по роману Дудинцева „Не хлебом единым“, насколько я помню, была пикировка между Револьтом Пименовым и ректором Ленинградского университета Александровым. Наш ректор был человеком очень сложным, но интересным и неоднозначным. Как администратор, как воспитатель студентов, как руководитель университета, он играл позитивную роль. Пименов, комментируя книгу Дудинцева, заметил, что Дроздов, главный отрицательный герой романа, а вернее, не сам Дроздов, а дроздовы сидят даже в приличных, уважаемых людях. Он сказал, что как-то раз один очень уважаемый профессор доказывал ему, что антисемитизм в государственной политике вещь необходимая, может быть, даже хорошая. Она необходима в сложившихся условиях. Пименов не назвал имени профессора. После этого выступил Александров, который сказал, что профессор, о котором говорил предыдущий оратор, это он сам. И тогда зал освистал ректора».
Ирэна Вербловская:«Выступали преимущественно преподаватели филфака. В президиуме сидел автор, который обликом своим скорее напоминал земского врача. Дудинцев почему-то очень нервничал. Видно было, что ему далеко не все здесь нравится.
Автору задавали вопросы. Его спросили о том, что он думает о венгерских событиях. Он как-то скукожился после этого вопроса, хотел уйти от темы. Такая реакция немного удивила публику, казалось, что он очень храбрый, раз написал такую смелую по тем временам повесть».
Людмила Иезуитова:Дудинцев держался очень скромно, выслушал с большим вниманием все то, что говорили. С самого начала он сказал несколько слов о себе. Потом начались выступления.
Выступил какой-то студент математического факультета. Он говорил с пламенным восторгом о книге. Сказал, что наконец-то появилось произведение, которое разоблачает окружающую нас рутину. Затем выступил журналист, сказав, что эта рутина существует в самом государстве, в чем повинны и директора заводов. Чем, например, отличается от Дроздова ректор Александров? После этого ректор вынужден был взять слово и рассказать, как он развернул большую программу «оттепели» в университете, если можно так сказать.
Попасть на диспут было очень трудно. Зал, в котором он происходил, надо было брать штурмом. У этой книги был очень большой резонанс. Хотелось сравнить человека 18-го года рождения с другим человеком, его ровесником, у которого была совершенно иная судьба. У Дудинцева в общем благополучная судьба. Он был юристом, прокурором, довольно известным журналистом, работал в «Комсомольской правде». В многочисленных поездках он сталкивался с различными административными нарушениями. Это его очень ранило, поэтому он написал такую книгу. Достать в то время роман было совершенно невозможно. Я была в трех библиотеках, и везде он был украден.
Старики смотрели на это скептически. Когда великого В. Я. Проппа спросили, пойдет ли он на диспут, он ответил, что нет, так как эстетическое значение этой книжки не очень велико. Он считал, что ему уже мало осталось жить на этом свете и он не может себе позволить тратить время на такие вещи. А заведующий нашей кафедрой И. П. Еремин ответил газете «Филолог»: «„Страсть как люблю диспуты“, — сказала щука, выброшенная на песок». Так он отреагировал на популярное в то время событие.
Пикассо
Пожалуй, ни в одной области художественного творчества каноны так называемого социалистического реализма не выдерживались так строго, как в изобразительном искусстве. Сталин любил читать, ходил по многу раз на «Дни Турбиных» в МХАТ и спрашивал Пастернака: «Мастер ли Мандельштам?» Даже невежественный Хрущев ценил Твардовского. Музыка слишком сложна для цензуры. Кино требует мастерства, дает деньги государству, сверхважно для пропаганды.
А изобразительное искусство, с точки зрения власти, должно было быть красивым, понятным, оптимистичным и годиться для «рассказа по картинке» — типичного упражнения на уроках словесности. В изобразительном искусстве, считалось, всякий понимает.
Литературу и музыку партия доверила Андрею Жданову — сыну инспектора народных училищ, выпускнику реального училища. А живопись — Климу Ворошилову, все образование которого сводилось к двум годам земской школы. С 1929 года государственные собрания (а других оставалось все меньше) не закупали «непонятное» искусство, с 1932-го советских авангардистов перестали выставлять на выставках.
7 июня 1936 года в «Правде» в рамках «борьбы с формализмом» появилась установочная статья П. М. Керженцева, председателя Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, «О Третьяковской галерее»: «В Третьяковской галерее почему-то считают необходимым выставлять даже нелепые произведения Кандинского и Малевича. Руководители Третьяковской галереи почтительно выставили даже такую издевательскую вещь, как „Черный квадрат“ Малевича. Через усвоение художественного наследия мастеров живописи-реалистов, через непримиримую борьбу с формализмом и грубым натурализмом мы проложим дорогу к расцвету социалистического изобразительного искусства».
«Непонятные» работы русских художников уходят из экспозиций в запасники.
В 1946 году борьбу с формализмом сменяет настоящая травля художников сначала за «низкопоклонство», потом опять же за «формализм». В Ленинграде все происходит еще грубее, чем в Москве. Заводилой становится невежественный и агрессивный живописец Владимир Серов, председатель Ленинградского союза советских художников, автор картин «Приезд Ленина в Петроград в 1917 году», «Ходоки у Ленина», «В. И. Ленин провозглашает советскую власть» и проч.
Травле подвергают знатока мирового искусства Николая Пунина. Осенью 1946 года изгоняют из Академии художеств, где он вел курс истории западноевропейской живописи, а в апреле 1949-го из ЛГУ; в августе арестовывают и приговаривают к десяти годам лагерей. Там, в лагере, он и умер.