Увольнению Пунина предшествовала статья подручного Серова — живописца Крума Джакова «Формалисты и эстеты в роли критиков». В ней автор обвинял Пунина в том, что он «отравляет сознание молодежи пропагандой буржуазной эстетики и космополитизма». Серов в газете «Вечерний Ленинград» называет Пунина «проповедником реакционной идеи „искусство для искусства“ и теоретиком формализма». Собственно, пропаганду французской живописи Пунину и вменили в приговоре.
В 1948 году и без того немалая эрмитажная коллекция импрессионистов, фовистов и кубистов пополнилась 98 работами из расформированного Государственного музея нового западного искусства. До смерти Сталина только восемь из них были выставлены в экспозиции. От «французов» избавились и в московском Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. В 1953 году в 112-м зале музея экспонировалась уже 21 работа. В 1956 году в 111–114-м залах третьего этажа экспонировалось уже 40 картин.
21 апреля 1956 года в 56 залах Эрмитажа открылась выставка «Искусство Франции XII–XX веков», где импрессионисты и постимпрессионисты были представлены много шире: 20 картин Матисса (и еще 7 рисунков из ГМИИ им. А. С. Пушкина), 17 — Гогена (из них 9 из Эрмитажа, остальные из ГМИИ), 18 — Сезанна (10 из Эрмитажа), 14 — Моне (5 из Эрмитажа), 16 — Пикассо (9 из Эрмитажа). С 22 октября по 25 ноября в Эрмитаже прошла выставка Поля Сезанна.
Все понимающий, но осторожный директор Эрмитажа Михаил Артамонов защищался от возможных обвинений так: «На выставках наших музеев не показываются произведения кубистического и абстрактного искусства как вовсе лишенные содержания и не вызывающие у наших посетителей так же, как и у всех психически здоровых людей по обе стороны границы, ничего, кроме удивления и досады. Пропагандировать это, с позволения сказать, искусство миллионам посетителей Эрмитажа было бы по меньшей мере глупо. Пусть оно остается достоянием узкого круга пресыщенных гурманов, извращенный вкус которых вовсе не является нормой для здоровых людей». То есть фигуративную живопись, пусть и импрессионистов, показываем, а нефигуративную живопись — нет. Президент Академии художеств СССР Александр Герасимов: «Если кто осмелится выставить Пикассо, я его повешу».
Еще важнее высказывание главы КПСС Никиты Хрущева, сделанное им на встрече с представителями творческой интеллигенции в мае 1957 года: «Иден меня спросил, а как я отношусь к Пикассо.
— А как вы?
— А я его не понимаю.
— А я тоже. (Аплодисменты.)
Пикассо коммунист, я не хочу его обидеть, но если бы я сказал, что буду уважать его, я бы грех на душу взял. Я не понимаю его. Вы можете сказать, что я некультурный, но я не понимаю его. Я не художник и плохой ценитель, и когда мне говорили, что нужно отойти от картины, будешь лучше видеть, то я отходил, но я ничего лучшего не видел. (Аплодисменты.)
Некоторые говорят, что надо картину понимать. А я не понимаю. Я слесарь по профессии, отец мой шахтер, я не могу понять. Говорят, что надо так картину смотреть, и я смотрел так, но я вижу уродов. Я не могу грешить против своей души, когда я вижу не то, что я хотел бы видеть.
Тов. Герасимов мне рассказывал, что художник, который всегда выступал против всяких футуристических произведений, вдруг представил на выставку картину, которая не соответствовала его направлению. Потом его спросили, как он сделал такое замечательное произведение, и быстро его сделал, что ведь всегда он был против этого течения. Он ответил, что очень просто: я взял осла, к хвосту привязал ему кисть, намазанную краской, полотно привязал, и когда осла мухи кусали, то он хвостом крутил и мазал по полотну. Я простой человек и этих ослиных художественных произведений не понимаю.
ИОГАНСОН. Да, осла кормили сахаром, морковью, привязали к хвосту кисть… (Смех, шум.)
ХРУЩЕВ. Я консерватор в этом деле, я не понимаю такого искусства. Это и неудивительно, и я не претендую на понимание. Я все-таки не последняя спица в колеснице, видимо, и другие не понимают. Так для кого же пишут?
ГОЛОСА. Для ослов…»
После XX съезда граница разрешенного прошла по Сезанну и Гогену. Но были и международные обязательства, и обстоятельства, с которыми приходилось считаться.
Пабло Пикассо, в нелюбви к творчеству которого сходились Никита Хрущев и Александр Герасимов, с 1944 года член Французской коммунистической партии, важнейшей (наряду с Итальянской) советской союзницы в Западной Европе. Заслуги Пикассо отмечены в 1950 году Сталинской премией мира.
В 1954 году 37 работ художника, не выставлявшиеся в это время в СССР, были отправлены в Париж на юбилейную выставку, приуроченную к 75-летию художника. В ответ тот выразил желание показать свои новые работы в СССР. В 1956 году такая выставка стала важна политически.
Разоблачение «культа личности» вызвало брожение во Французской компартии. Кто-то недоволен низвержением кумира, кто-то, наоборот, считает, что партия недостаточно очистилась от сталинского наследия. Коммунисты теряют поддержку в ряде важнейших профсоюзов.
Весной 1956 года Илья Эренбург, главный советский агент влияния среди западных интеллектуалов, возглавил Секцию друзей французской культуры при Всесоюзном обществе культурных связей с зарубежными странами и тотчас же начал переговоры со своим старинным другом Пикассо и с советским Министерством культуры.
24 октября выставка открылась в Музее изобразительных искусств в Москве.
Илья Эренбург вспоминал: «На открытие пришло слишком много народу; устроители, боясь, что будет мало публики, разослали куда больше приглашений, чем нужно. Толпа прорвала заграждения, каждый боялся, что его не впустят.
Директор музея подбежал ко мне бледный: „Успокойте их, я боюсь, что начнется давка…“ Я сказал в микрофон: „Товарищи, вы ждали этой выставки двадцать пять лет, подождите теперь спокойно двадцать пять минут…“ Три тысячи человек рассмеялись, и порядок был восстановлен. Конечно, на выставке люди спорили: так бывало повсюду — Пикассо восхищал, возмущал, смешил, радовал, никого он не оставлял равнодушным…»
12 ноября выставка в Москве закрылась и переехала в Ленинград. С 1 по 19 декабря выставка Пикассо проходит в Эрмитаже.
Политическая ситуация за это время серьезно изменилась. 4 ноября началась операция «Вихрь» — советские войска вошли в Венгрию, подавили после кровопролитных боев сопротивление народного ополчения в Будапеште, арестовали законное правительство Имре Надя. Это вызвало недовольство и сочувствие к венграм у части советской, в том числе ленинградской, интеллигенции. Появились листовки, начались первые аресты.
Выставка Пикассо в Ленинграде стала сенсацией и имела неожиданные последствия.
Кровавая мясорубка, устроенная Советской армией в Будапеште, приводит французских коммунистов к кризису. Поведение СССР в Венгрии критикуют близкие к коммунистам Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Жерар Филипп, Ив Монтан, Симона Синьоре, Пабло Пикассо.
Советские любители живописи приучены думать, что западное изобразительное искусство заканчивается серединой XIX века — дальше упадок, разложение. Посетители Эрмитажа воспитаны на Рембрандте, Рафаэле, Веласкесе, Делакруа. Творчество Пикассо было в Советском Союзе практически под запретом. Даже принадлежность живописца к Компартии не могла изменить идеологических установок. Абстракционизм и модернизм есть явления, чуждые советскому искусству.
Художник Валерий Плотников:«Реакция нашего руководства и наших учителей в СХШ была сформулирована таким образом: „Если кого-нибудь увидим на выставке Пикассо — исключим из школы“».
Запретный плод притягивает молодежь как магнит. С момента открытия выставки 1 декабря начинается массовое паломничество в Эрмитаж. Очередь в музей занимают с вечера.
Юрий Таиров:«Утром, часов в восемь, открылась касса, часам к трем мы попали, но только потому, что мы простояли ночь. При этом: никакого шума, никакого хамства, в этой очереди стояла все-таки интеллигенция».
Людмила Штерн: (в 1956 г. студентка Ленинградского горного института им. Г. В. Плеханова): «Я познакомилась со своим мужем в Горном институте. И в качестве элемента соблазнения его я его пригласила на выставку Пикассо. Он сказал, что был накануне, тем самым меня очень унизил».
Из дневников писателя Евгения Шварца:«20 декабря. Вчера я был на выставке Пикассо и позавидовал свободе. Внутренней. Он делает то, что хочет. Та чистота, о которой мечтал Хармс. Пикассо не зависит даже от собственной школы, от собственных открытий, если они ему сегодня не нужны.
Убедился, что содержание не ушло. Ушел сюжет. А содержание, которое не определить словами, осталось. Выставка вызвала необыкновенный шум в городе. У картин едва не дерутся.
Доска, где вывешиваются отзывы, производит впечатление поля боя. „Ах, как хочется после этой выставки в Русский музей“, — пишет один. „Ступай и усни там“, — отвечает другой. И так далее и тому подобное…»
Револьт Пименов:«Выставка вызвала большой резонанс: как же, впервые для нашего поколения в СССР выставляется нереалистическое искусство! Но обсуждать увиденное в Эрмитаже было негде. Споры завязывались с ходу, но служители их моментально пригашивали: не шумите! Все бурлило, не соглашалось, доказывало, требовало — а высказаться не могло. „Улица корчится, безъязыкая!“ Попытались было выпросить у дирекции помещение под дискуссию, но, насколько я понимаю, сотрудники Эрмитажа были более чем напуганы подобного рода просьбами и, не задумываясь, отказали. И вообще регламентом Эрмитажа не предусмотрено обсуждение. Висят полотна и висят, обсуждать их не положено. Положено восторгаться да внимать экскурсоводу. Тут было еще одно затруднение: из-за наплыва публики и ограниченности времени выставки в залы впускали на малый срок, минут на 15–30, а потом выгоняли, запуская новую партию».
Счастливчики, проникшие в заветные залы Эрмитажа, не могут скрыть изумления или разочарования. Большинству зрителей полотна всемирно известного Пикассо кажутся малопонятной мазней.