Многие упражняются в злорадном остроумии, заполняя книгу отзывов:
Что можно здесь сказать?
Картины я смотрел,
Затем в изнеможении присел,
Почувствовав, что так опикассел,
Что и сейчас мне верится с трудом,
Что это Эрмитаж — не сумасшедших дом.
Вскоре книгу прячут от посетителей, при этом поток желающих увидеть картины Пикассо только увеличивается.
Сергей Юрский:«По Сталинской конституции трудящимся Советского Союза разрешены собрания, митинги, шествия, демонстрации. Демонстрации и бывали, организованные специально 7 ноября, 1 мая и по специальным случаям. Но никому в голову не приходило демонстрировать что бы то ни было, даже верность партии, не в эти дни и по собственной инициативе. Поэтому то, что случилось 21 декабря, в день рождения Иосифа Виссарионовича Сталина, в городе Ленинграде вызвало у начальства чувство недоумения».
21 декабря к площади Искусств стекаются десятки желающих обсудить выставку Пикассо. Но пройти в сквер в центре площади им не удается. Операция по блокированию площади Искусств организована на высоком оперативном уровне. Группы студентов нейтрализованы хитроумно и без лишнего насилия.
Николай Солохин:«Я учился на отделении журналистики, а с филологами был только знаком по комсомольской работе. И все мы перебывали на выставке. Для многих это было первое знакомство с таким крупным художником модернистского направления, и споры в залах университета Эрмитажа, наверное, подвигли на необходимость встретиться и поговорить. Митинг устраивался на площади Искусств, я поймал одного своего приятеля, и мы пошли вместе. Это была вторая половина дня, учебный день кончился, дело шло к сумеркам. Мы только свернули с Невского на Бродского, как вдруг появились два таких крепких мужичка на углу за гостиницей и встали на нашем пути. Ну и мы тоже остановились. А они сразу вопрос так: „Куда идете?“ Мы сказали, что гуляем. Они посоветовали гулять нам в другом месте. Мы повернулись и пошли, так что и не участвовали в этом митинге».
Ирэна Вербловская:«Я пришла на эту площадь вместе с ныне покойной Вилей Шефтейник, это Вилена Анатольевна Пименова, жена Пименова. Мы пришли со стороны Инженерной улицы и хотели пройти в центр, к скверу. Но оказалось, что перейти дорогу невозможно. Мы видели, что люди подходили и с другой стороны, подходили с улицы, тогда она называлась улицей Ракова, то есть с Итальянской, входили с улицы Бродского, это значит с Михайловской, выходили от канала Грибоедова, и никто не мог попасть в центр площади. Потому что вокруг все время ходили поливальные машины. Вопрос: что можно было поливать 21 декабря на улицах нашего города? И снег был убран, там снега не было. А когда не было поливальных машин — маршировали солдаты. Примерно так — две-три машины, а потом рота солдат. Потом опять машины. И так все время, пять минут, десять, двадцать. Мы думали, что, наверное, они должны уйти, эти машины, и можно будет пройти туда, к скверу. Но пройти было невозможно. Поскольку мы долго стояли и ждали, чтобы это закончилось, можно было рассмотреть, что в центре скамейки были не пустые, там сидело довольно много людей. Но они были какого-то, я бы сказала, однородного облика: все в одинаковых каракулевых шапках, таких папахах. Это явно была не молодежь, нам было по двадцать, и в нашем понимании люди сорока лет были пожилыми. Они все были примерно одного возраста, только мужчины. Ну, в общем-то, не надо было никаких усилий, чтобы понять, что это военные люди, которые одеты в штатское. Потому что у них такая была выправка какая-то. Они сидели, стояли, гуляли там рядом».
Борис Вайль:«В тех местах, где студенты собирались в большие группы, милиция и люди в штатском вклинивались в них и, требуя документы, выгоняли с площади. Так постепенно вся публика рассеивалась с площади и из садика, а приходящие вновь, увидев милицию и солдат, тут же уходили.
Борис Вайль
Вдруг я увидел, как милиционеры заламывают назад руки молодому человеку, который громко цитирует статью советской Конституции о свободе „уличных шествий и демонстраций“. Кажется, это был студент университета Александр Гидони. Он был, конечно, арестован.
Да, мы готовились ко многому, но к тому, что мирная дискуссия о Пикассо будет упреждена милицией и войсками — к этому мы не были готовы.
Впоследствии я слышал, что разгон несостоявшейся дискуссии был согласован ленинградским начальством с Кремлем и что Булганин якобы сказал: „Начинается как в Польше, а кончится как в Венгрии“.
Через несколько месяцев, уже будучи под стражей, я спросил своего следователя лейтенанта Кривошеева:
— Почему вы нарушили Конституцию, не разрешив нам собраться на площади Искусств?
— Лучше нарушить Конституцию, чем допустить кровопролитие, — ответил он».
Ирэна Вербловская:«И вот кто-то стал передавать по цепочке: „Идем в Дом искусств“, то есть в Дом художников, сейчас это Большая Морская улица, тогда она была улицей Герцена, 36. И вот мы тоже громко говорим: „А теперь идем в Дом искусств“, так, чтобы рядом с нами люди слышали. И слышно, как те передают куда-то еще. И вот так совершенно неорганизованно вышли на Невский, не зная друг друга. Сколько нас народу шло, мы не знали. Но тем не менее дружно отправились все туда, на улицу Герцена. А там шло, оказывается, в этот день, обсуждение осенней выставки».
В зале почтенные соцреалисты — авторы полотен о вождях партии, героях войны и труда. Атмосферу скучного собрания нарушает появление десятков возбужденных студентов.
Револьт Пименов:«До того, как туда явилась молодежь, зал пустовал, были разве лишь родственники юбиляра да скучал президиум. И вдруг — валом народ. Председатель расцвел: пользуется-таки искусство популярностью, — охотно стал давать слово желающим. Но выступавшие почему-то все, словно сговорившись, ораторствовали об ином, а не о картинах чествуемого художника и не о выставке. Кажется, единственно, кто упомянул об этих картинах, была студентка консерватории Красовская, которая в их адрес выразилась: „Изобразить задний двор — это еще не значит совершить революцию в искусстве“. Ей картины понадобились как трамплин, дабы потребовать „свободного искусства“ и провозгласить, что „у нас сейчас аракчеевский режим“, в связи с тем, что негде высказываться о Пикассо. Разумеется, ей бурно аплодировали. В зале царило ликование.
Кроме выступления Красовской запомнилось еще: некто лысый бубнил: „Соцреализм — это родная березка на холме“. Некий пенсионер, бывший милиционер, горячо разъяснял: „Кукуруза вполне может стать достойным объектом искусства. Художники обязаны показать, как она растет в полную мощь в одном колхозе, где ее любят и лелеют, и как она гниет в другом, где не понимают важности разведения кукурузы“. Уже не на тему выставки непосредственно перед Красовской говорил студент филфака Алексеев (тот, что позже вместе с женой попал на 10 лет за попытку перехода границы в Иран). У него зазвучали слова: „наше эстетическое отставание“, „сорок лет рабства мысли“, „оторванность от мирового искусства“. Насколько я вспоминаю, нашими делалась запись хода выступлений, но ее дальнейшая судьба мне неизвестна. О какой-то записи мне говорили, но я забыл, была ли она у ГБ или ГБ искало ее».
Юлия Красовская была арестована на следующий день. Ее продержали в тюрьме те двенадцать рабочих дней, в течение которых тогда можно держать в тюрьме человека без предъявления обвинения, а затем выпустили.
Дело антисоветской группы в конце концов развалится. Юлия Красовская за слова «аракчеевский режим» получит лишь несколько суток ареста. Остальные отделаются легким испугом. История с диспутом о творчестве Пикассо обернется анекдотом. Но мораль анекдота будет невеселой: партия снова закручивает гайки.
Венгрия-1956
В декабре 1956 года Хрущев всерьез занялся наведением порядка в стране. И тому есть весомые причины. Молодежь, возбужденная революционными событиями в Польше и Венгрии, от шуток переходит к делу.
19 декабря парторганизациям разослано закрытое письмо ЦК под зловещим названием «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских враждебных элементов»: «Жалкие остатки антисоветских элементов в нашей стране, будучи враждебно настроены против социалистического строя, пытаются использовать в своих гнусных целях все еще имеющиеся у нас трудности. КГБ, прокуратуре, судам поручено сосредоточиться на борьбе с контрреволюционным охвостьем».
Советским людям предлагается забыть недавнюю хрущевскую декларацию о независимости социалистических стран и поддержке правительства Имре Надя. Пропаганда клеймит венгерские события как фашистский путч. Но многие понимают: в Венгрии восстали рабочие, крестьяне, студенты.
Василий Аксенов:«В нашем институте было очень много венгерских студентов. И многие наши друзья, окончив курс, вернулись на родину. Однажды в киножурнале перед сеансом мы увидели нашего сокурсника, который стоял среди повстанцев с автоматом на груди. Его звали Жигмунд Тодт. Мы ходили с другом пятнадцать раз в кино, чтобы удостовериться, что это он. И это был он».
Советская молодежь воспитана на романтических идеалах революции. Каждый школьник знает: только революция даст людям свободу. Восставший народ всегда прав, а те, кто в него стреляет, — нет. Подавив венгерское восстание, считают многие, Советский Союз предал дело Ленина и возвращается к сталинизму.
Василий Аксенов:«Я тогда был готов идти на защиту Венгрии. Если бы я оказался в Будапеште, я бы, конечно, был там, на баррикадах».
В нескольких городах советские студенты пишут листовки в поддержку восставших венгров и поляков. В Ленинградском горном институте участники студенческого литературного объединения сочиняют стихи, клеймящие действия наших войск в Будапеште. Наиболее известным становится стихотв