Великая кофейная революция
Москве — чай, Петербургу — кофе. Виссарион Белинский писал: «Петербургский простой народ несколько разнится от московского: кроме полугара (водки. — Ред.) и чая, он любит еще и кофе и сигары, которыми даже лакомятся подгородные мужики; а прекрасный пол петербургского простонародья, в лице кухарок и разного рода служанок, чай и водку отнюдь не считает необходимостью, а без кофею решительно не может жить».
Чем объяснить эти кофейные пристрастия? Вероятно, влиянием местных немцев, прибалтов и финнов. Во всяком случае именно в Петербурге утренний кофе вошел в привычку.
В России кофе оказался при царе Алексее Михайловиче и служил средством от многих болезней, в том числе от мигрени.
Однако обычай пить кофе связывают с именем Петра I. Он часто бывал в Голландии, у амстердамского бургомистра Николая Витсена, известного кофеторговца. В Голландии Петр I и пристрастился к напитку, а по возвращении в Россию ввел его в обычай на своих ассамблеях. Он насаждал кофе с зверообразным усердием — как и ассамблеи, технические новинки, европейскую одежду и обычаи. Чтобы привлечь посетителей в первый русский музей — Кунсткамеру, посетителям бесплатно подавали водку и кофе.
Кофейные дома возникали и закрывались в Петербурге XVIII века, но большой роли не играли — их обычными посетителями были местные немцы и англичане. Кофе пили дома за завтраком, и после обеда и этот напиток постепенно становился все более популярным.
Знаменитый кофеман Вольтер заразил своей страстью Екатерину II, которая пила кофе из расчета фунт (400 г) кофе на 5 чашек: получается 4 столовые ложки кофе на чашку. Пила, впрочем, со сливками, что несколько смягчало крепость. А кофейную гущу царица смешивала с мылом и использовала как мочалку.
В конце века в петербургский порт ежегодно доставлялось от 300 до 600 тонн кофе. Благодаря Екатерине II кофе становится популярен при дворе. Страстно любили напиток Павел I и его супруга Мария Федоровна, которая говорила: «Немки любят кофе, ничем их нельзя расстроить больше, чем сварить кофе не по вкусу».
«Куда царь, туда и псарь» — утверждает русская пословица. Кофе проникает поначалу во дворцы вельмож. Для большинства он оставался напитком дорогим.
Финны начали употреблять кофе давным-давно. С 1700 года кофе впервые появился в Выборге, и как вредное новшество его запретила лютеранская церковь. В 1750 году кофе употребляли в Хельсинки 130 человек, а чай пили 116. В основном кофе смаковали богатые финны со шведскими корнями. А уже с 1800 года пить его начали позволять себе и семьи не очень богатые, с 1900 года кофе пили почти в каждой семье.
«Напиток сей укрепляет чрево, способствует желудку в варении пищи, засорившуюся внутренность очищает и согревает живот», — так сказал шведский естествоиспытатель Карл Линней.
Между тем в Россию проникает культура европейских кофеен. Их основателями стали швейцарцы из кантона Граубюнден (известному сейчас по высокогорному горнолыжному курорту Давос). Швейцария рубежа XVIII–XIX веков — страна бедная: малоземелье. Поэтому многие швейцарцы зарабатывают состояние вдали от родных Альп. Уроженцы кантона Тичино (Трезини, Висконти, Трискорни) служат в Петербурге архитекторами, а выходцы из Граунбюндена — Вольф, Беранже, Рица-Порта, Излер — владельцами кафе. В Петербург они проникают с севера — из Гельсингфорса.
Однако в 1807 году Россия примыкает к инициированной Наполеоном антианглийской континентальной блокаде, и подвоз кофе в Петербург резко сокращается: английский флот в ответ на введение блокады, в свою очередь, блокирует побережье континентальной Европы. И тогда быстро распространяется заменитель кофе — цикорий. Для получения суррогатного кофе используют его высушенные корни, в которых содержится сложный углевод инулин, придающий растению приятный горьковатый привкус и «кофейный» цвет. Цикорий сам по себе или в смеси с натуральным кофе много дешевле кофе подлинного. Разводили цикорий в Ростовском уезде Ярославской губернии, где жили самые искусные в России огородники. Именно к кофейному напитку и пристрастилось петербургское простонародье.
Первые кафе появились на Невском при Александре I как оазисы европейской свободы в российской интеллектуальной пустыне. Париж брали, видели, а вернулись оттуда славянофилами. Эпоха не располагала к покою, влекла к действию. Напитком было не кофе, а шампанское. А у Кондратия Рылеева на Мойке вообще принципиально пили водку, закусывали ее квашеной капустой, чувствовали себя русскими. Именовавшие европейцев «французиками из Бордо» использовали кафе утилитарно, зашел, выпил стакан оршада, встретился с секундантом, отправился на дуэль.
Ситуация меняется в следующее царствование — при Николае I. Заграница закрыта на замок, большинство — «невыездные». А сидя в «Доминике», «Излере», кондитерской у Вольфа и Беранже, почитывая европейские газеты, играя в домино, потягивая кофе, можно было представить себя членом оппозиции, свободным галлом или бриттом. В 1840-е «эмиграция» в кафе становится все более распространенным явлением.
Время, когда кофейни были штабами молодых славянофилов, западников, писателей натуральной школы, закончилось со смертью Николая I. Люди царствования Александра II предпочитали заведения более брутальные: рестораны и загородные сады с канканными певицами. А кафе посещали на бульварах в Париже.
Кофе стало частью аристократической повседневности. «Анна Каренина»: «Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну». «Идиот»: «По чашке кофею выпивалось барышнями еще раньше, ровно в десять часов, в постелях, в минуту пробуждения. После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван».
Для среднего петербуржца кофе без цикория — непозволительная роскошь, о чем узнаем, например, из «Преступления и наказания»: «Именно-с, мое мнение, — что деньги нельзя, да и опасно давать в руки самой Катерине Ивановне; доказательство же сему — эти самые сегодняшние поминки. Не имея, так сказать, одной корки насущной пищи на завтрашний день и… ну, и обуви, и всего, покупается сегодня ямайский ром и даже, кажется, мадера и-и-и кофе».
С середины XIX века кофе и кафе в Петербурге перестали быть семиотичны. Они больше никак не маркировали человека. Другое дело — кафе парижских бульваров.
Вот как вспоминал одно из этих заведений Илья Эренбург: «„Ротонда“ выглядела достаточно живописно: и смесь племен, и голод, и споры, и отверженность (признание современников пришло, как всегда, с опозданием)». Вот далеко не полный список завсегдатаев — поэты Аполлинер, Кокто, художники Леже, Вламинк, Пикассо, Модильяни, Диего Ривера, Шагал, Сутин, Ларионов, Гончарова.
И уже эти новые парижские кафе, где собиралась европейская богема, пытались копировать знаменитые петербургские «Бродячая собака» и «Привал комедиантов». Другое дело — в «Ротонде» и в «Козери де Лила» пили кофе, абсент, перно и работали: писали, рисовали, вырабатывали доктрины и манифесты. Там собирались люди, у которых не было ни денег на ресторан, ни сколько-нибудь пристойного рабочего места.
Петербургская же «Бродячая собака» напоминала скорее берлинское кабаре, нежели парижское кафе. Никому и в голову не пришло бы писать там стихи и прозу, рисовать. «Грешники ночные», в отличие от Парижа, не соприкасались с обычными, пусть буржуазными, горожанами: сюда не ходили ни студенты, ни рабочие, ни предприниматели. Пижонское место.
В Петербурге в 1906 году существовало 16 кофейных, несколько десятков магазинов, специализирующихся исключительно на торговле кофе, в том числе фирма «Ява» Бернара Николаевича Крейса с шестью филиалами в самых фешенебельных городских кварталах.
К началу XX века кофе само по себе становится такой же интегральной частью Петербурга, как Белые ночи, неоклассическая архитектура, гвардия и корюшка. Ахматова говорила о понятных тройках предпочтений: «Чай — собака — Пастернак; Кофе — кошка — Мандельштам». Первая тройка — московская, вторая — петербургская. Как писал о визите в Петербург москвич Иван Бунин: «Все мне радостно и ново: запах кофе, люстры свет, мех ковра, уют алькова и сырой мороз газет».
Кофе как мечта о мировой культуре
Советская власть относилась к кофе как к предмету буржуазной роскоши, его приходилось покупать за свободно конвертируемую валюту, которой не хватало. До середины 1930-х кофе, как и другие деликатесные товары, продавалось только в ТОРГСИНах в обмен на золото и валюту. По воспоминаниям современницы, «в Торгсине пахло хорошим мылом, кофе и духами». В 1913 году в Россию ввезли 12 564 тонн кофе — по 72 грамма на душу населения. А в 1938 году — 1170 тонн, или по 7 грамм на человека. Сталинская империя была автаркией, все что можно было произвести внутри страны, пусть дороже и хуже качеством, старались здесь и производить. Каучук заменили коксагызом, колониальные товары — цитрусовые и чай — выращивали на Кавказе, «Мадам Клико» заменило «Абрау Дюрсо». Кофейное дерево на территории СССР не вырастить, а потребность в кофе, прежде всего в Ленинграде, оставалась.
Появились «Кофейный напиток с цикорием» или «Кофе из цикория». Из обжаренных и размолотых ячменя, желудей, сои вырабатывают кофейные напитки трех типов: с добавлением натурального кофе («Наша марка», «Новость», «Дружба», «Экстра», «Народный», «Арктика».); без добавления кофе и с добавлением цикория («Кубань», «Ячменный», «Балтика» и др.); без добавления кофе и цикория («Золотой колос»). «Ячменный» содержал 20 % цикория и 80 % ячменя, «Кубань» — 16 % цикория, 40 % ржи, 30 % ячменя и 15 % овса, «Здоровье» — с цикорием, ячменем и желудями, а для детей — «Артек», «Пионерский», «Детский», в состав которых помимо перечисленного была включена каовела — оболочка бобов какао и ореховая мука. В Советском Союзе выпуском кофейных напитков занимались Московский ордена Ленина пищевой комбинат, пищевые комбинаты в Ленинграде, Одессе, Львове, Риге, Ростов-Ярославский кофе-цикорный комбинат.
Африка, автоматизация, Хемингуэй
В середине 1960-х совпало несколько значимых событий и тенденций.
Деколонизация Африки, появление стран третьего мира открывали новые перспективы перед советскими внешней политикой и внешней торговлей. Лидерам новых государств для самоуважения понадобились советские МИГИ, Т-54, «Калашниковы». А Советскому Союзу необходимо влияние в «неприсоединившихся» странах, базы для подводных лодок, аргументы в «Большой игре» с США. Никита Хрущев — кочующий деспот XX века — посетил в 1955 году Индию, в 1960 — Индонезию; с 1959 года нашим союзником становится Куба; при Хрущеве дважды посещал СССР эфиопский император Хайле Силассие. После военного переворота в Йемене СССР берется за инструктаж местной армии.
Все вышеперечисленные страны охотно покупают советское оружие. Наши специалисты строят там плотины, домны, железные дороги. Все срослось — к новым друзьям пошел транспорт с оружием, в советские порты — сухогрузы с колониальными товарами. Страны третьего мира расплачиваются с СССР по бартеру: кто-то какао, кто-то фруктами, а Индия, Йемен и Индонезия — кофе. При Никите Хрущеве кофе возвращается в бакалею и в общепит. Если в 1950 году в СССР ввозили тысячу тонн кофейных бобов, то в 1960-м — почти в 20 раз больше.
А при Брежневе у Советского Союза появились новые клиенты с кофейными бобами — Ангола и Никарагуа. Постепенно натуральный кофе перестает считаться аристократическим напитком: в 1985 году средний советский человек потреблял в среднем 141 грамм кофе (в два раза больше, чем до революции), в 1987-м — 208 грамм.
Еще одна тенденция хрущевского времени — автоматизация. При коммунизме все должно быть механизировано. Соединение большевистских темпов с американским размахом — залог строительства коммунизма в СССР. В передовицах газет 60-х замелькала аббревиатура НТР — научно-техническая революция. Граждане движущейся к коммунизму страны должны жить быстрее, чем их противники из капиталистических стран. Американская деловитость и русский размах. Посетивший в 1959 году США, Никита Хрущев вывез оттуда два главных впечатления: кукуруза и торговые автоматы. Кукурузу начали насаждать как картошку при Екатерине II. И стали автоматизировать все, что можно.
Так появляются магазины без продавцов, автоматы по продаже газированной воды, фотоавтоматы, прачечные и химчистки-автоматы, кафе-автоматы. Зашел, опустил монетку — получил товар, употребил, иди выполняй и перевыполняй план. Еще в 1932 году, по сообщению «Вечерней Москвы» «работник Ленинградского завода „Вена“ Агрошкин изобрел интересный аппарат. В каждом магазине посредством этого аппарата можно наладить производство газированной воды. Первый сатуратор уже готов и установлен в столовой Смольного». В 1960-е только в Москве установили десять тысяч таких автоматов (3 копейки — газировка с сиропом, копейка — без сиропа).
Появляются автоматы по продаже бутербродов (в Ленинграде они были установлены в заведении, открывшемся в 1958-м, «Кафе-автомат» на углу Невского и улицы Рубинштейна). Автоматы торговали газетами, плавлеными сырками, мороженым, папиросами, подсолнечным маслом, билетами на электрички, жетонами для проезда в метро. Необычайную популярность получили «автопоилки», автоматически наливавшие портвейн и пиво. По воспоминаниям Андрея Макаревича:«Три ступеньки вниз, автоматы, автопоилка, ты бросаешь в щелку 20 копеек, и в граненый стакан тебе наливается больше половины восхитительного портвейна медового цвета, и ты пьешь его залпом, но не спеша, маленькими глотками, и он нежно и властно заполняет твое нутро, оставляя во рту аромат диковинных фруктов, жженого сахара и чего-то еще совсем уже неуловимого, и все это фантастически вписывается в общую картину весны». Кофе по бартеру и автоматизация причудливо соединяются благодаря появлению в СССР эспрессо-машин.
Эспрессо-машину запатентовал в 1901 году миланский инженер Луиджи Бенца. В 1961 году миланцы начинают выпускать рожковые автоматические и полуавтоматические кофеварки. Мода на эспрессо распространяется в Западной Европе и Америке. Среди стран советского блока первыми обращают внимание на новейшее изобретение венгры, они известные кофеманы. В Италии закупили эспрессо-машины. Венгерская Народная Республика обязалась производить кофеварки «Омния» по итальянской лицензии для всего соцлагеря. Это безумно мощные машины. Приготовление кофе на них было целым ритуалом. Задействовалась система рычагов: открывая и закрывая рычаги, можно было получать кофе разной крепости и качества.
В 1964 году переводчик Никиты Хрущева Виктор Суходрев публикует в еженедельном приложении к «Известиям» — «Неделе» отрывок из посмертно опубликованной на Западе мемуарной прозы Эрнста Хемингуэя. Тогда же под заголовком «По старым местам» другой отрывок напечатал еженедельник «За рубежом». Четыре фрагмента под названием «Праздник, который носишь с собой» появляются в «Огоньке». Полный текст книги появляется в № 7 журнала «Иностранная литература» за 1964 год под названием, которое станет каноническим: «Праздник, который всегда с тобой» (перевели прозу Хемингуэя М. Брук, Л. Петров и Ф. Розенталь). Наконец, в 1965 году в «Прогрессе» выходит отдельное издание мемуаров с послесловием Серго Микояна.
Мемуарная проза Хэма о Париже 1920-х для русского юношества 1960-х годов стала поворотной. «В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была очень хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи, а ее черные, как вороново крыло, волосы закрывали часть щеки». Новая невероятная жизнь, главные атрибуты которой — пишущая машинка и чашечка кофе. Из нее следовало: молодой человек и правильная барышня могут жить в Ленинграде, как в Париже. Сидеть в кафе. Встречаться там с друзьями. И писать рассказы или стихи за столиком. С чашечкой кофе и сигаретой. Итак, все совпало: Хемингуэй, импорт кофе, появление эспрессо-машин. Результат не заставил себя ждать. В Ленинграде начинается, словами поэта Виктора Кривулина, «Великая кофейная революция».
Конец 1960-х, когда «дети Победы», семидесятники, пошли в кафетерии, было временем, моду в котором определяли их «старшие братья» — пятидесятники.
Сейчас вся Россия, от Верхней Салды до Николаевска-на-Амуре, может получить три сорта кофе простейшие: капучино, эспрессо и американо. А в середине 60-х для всего Советского Союза это был достаточно экзотический продукт. Рассказывали следующую историю: Н. С. Хрущев, отправленный в отставку в 64-м году, бывший генеральный секретарь ЦК КПСС, был приглашен в театр «Современник» на премьеру: давали знаменитый спектакль по пьесе Шатрова «Большевики». И вот после спектакля Олег Николаевич Ефремов и другие ведущие актеры театра пригласили Никиту Сергеевича за кулисы. И в это время секретарь принесла кофе и спросила: «Никита Сергеевич, Вам со сливками или с лимоном?». И Хрущев ответил: «И с тем, и с тем!».
Даже лидер государства с трудом представлял себе, что такое кофе — Россия пила чай.
Культура кафетериев пришла в Питер вместе с другими проявлениями бытового непокорства: фарцовкой, спекуляцией, самиздатом, самодеятельной песней, битломанией, кухонными разговорами о политике. На суровом субарктическом пространстве Невской дельты кафетерии служили убежищем от зимних ветров и осенних дождей.
Одна из особенностей Ленинграда по сравнению с Москвой — обилие коммунальных квартир и общий недостаток жилой площади. Практически все посетители кафетериев были обречены до старости жить с родителями, редко приветствовавшими большие компании, да и просто гостей. В Невской дельте большую часть года стоит отвратительная погода, и поэтому гуляние компаниями по улице не доставляет радости. Появление в середине 1960-х годов первых кафетериев превратило их в неформальные молодежные клубы, места встреч и обмена информацией.
Дешевизна кофе делала его доступным и студенту, и сторожу, и дворнику. Наконец, сама идея пить кофе считалась отчасти вызывающей и экзотической: иноземный кофе противостоял советскому чаю. Ленинград стал самым кофейным городом страны. Богатые москвичи собирались по квартирам, в провинции власть и родители не поощряли никакой самодеятельности. Кафе, в отличие от времени и родителей, выбирают. Середина шестидесятых: ленинградские беби-бумеры — старшеклассники и студенты — им как и молодежи всех времен и народов хочется проводить время вместе. Меж тем в городе страшный жилищный кризис — почти все молодые люди живут с родителями. Кофе был напитком новомодным. Первые настоящие потребители кофе в России — многочисленное поколение, появившееся на свет после Победы. В Ленинграде к нему принадлежат такие разные люди, как, например, Владимир Путин, Борис Гребенщиков, Михаил Боярский, Валентина Матвиенко, Виктор Кривулин, Владимир Казачёнок. Их детство и юность совпали со временем «оттепели», одним из самых многообещающих и радостных периодов советской истории. Открылось метро, застраивались Купчино и Дачное. В Эрмитаже — экспозиция французских импрессионистов, в БДТ — Товстоногов, на экранах — «Человек-амфибия».
Андрей Гайворонский:«Нас всех гнал из этого быта гнусного коммуналок поиск единомышленников, скорее так, нужно было найти кого-то, с кем можно было поговорить. При этом перед глазами экранный образ западной молодежи, просиживающей штаны за чашечкой кофе в уличных парижских кафе. Поэтому появление первых кафетериев с кофейными автоматами стало для молодежи шестидесятых событием».
Гагарин полетел в космос. В передовицах газет 60-х замелькала аббревиатура НТР — научно-техническая революция.
Игорь Мельцер:«В советское время закупались венгерские кофеварки, немецкие кофеварки и итальянские кофеварки. Итальянские кофеварки были марки Vega, мне встречались. Я не исключаю, что были какие-то другие кофеварки тоже — я слышал, что в системе Интуриста были кофеварки „Гаджа“».
Малая Садовая, бывшая Екатерининская улица, всегда была очень людной, а в шестидесятые годы, когда еще не миновала «оттепель», особенно: рядом Дворец пионеров, где работают многочисленные студии для одаренных молодых людей и девушек, неподалеку Университет, Публичная библиотека, ну и наконец Невский, со всеми его соблазнами. И вот как раз здесь, в кулинарии Елисеевского магазина, появился один из первых в городе автоматов эспрессо. Место стало не просто Малой Садовой, а как сказали бы англичане, the Малой Садовой, «Малой Садовой», местом, где встречались молодые поэты шестидесятых годов.
Андрей Гайворонский:«На Малой Садовой мне повезло больше всех, наверное, больше других, 12 или 14 мая 1964 года мой сосед по дому, мой приятель, старше меня, который лет на девять, покойный ныне Саша Шедин привел меня на Малую Садовую. Напоминало это все сцену Маяковский — Бурлюк. „Вот мой гениальный друг“ Саша исчез, и мне пришлось там свою гениальность как-то доказывать. Получилось так, как будто нас там ждали: то есть были умы начитанные, воспитанные люди, которым нужно было с кем-то делиться. Я в свою очередь привел своего замечательного друга Владимира Эрля, и благодаря его сподвижничеству как раз пришли на Малую Садовую и Александр Миронов, Тамара Буковская, Николай Николаев, Роман Белоусов, Евгений Вензель, Владимир Эрль».
Владимир Эрль:«Малая Садовая кофе и кулинария, и довольно большой ареал, где между посещениями этого места (три-четыре раза за вечер) клубились завсегдатаи. „Собачий садик“ на Ракова (Итальянской), перед Зимним стадионом (там сейчас памятник Ивану Тургеневу), площадь перед кинотеатром „Родина“, вестибюль Дома радио, жердочка перед Елисеевским магазином, фойе перед кассами Театра комедии, парадная слева от кулинарии, служебный вход, там тоже в парадной стояли, курили, а иногда просто прогуливались вокруг. И еще к Малой Садовой надо отнести, конечно, и студенческие залы Публичной библиотеки — зимой, например, мы просто доходили до Фонтанки, спускались на лед, по льду переходили Фонтанку и шли в библиотеку».
Андрей Гайворонский:«Мы как губка впитывали то, что нам давали старшие. Скажем, в „косом гофе“, в Собачьем сквере около Зимнего стадиона представьте сцену: вот сижу на одной лавочке я, а напротив человек пять, и совершенно серьезно обсуждают то, что я написал. Обсуждают нелицеприятно, а так, как могли бы обсуждать хорошие знающие, любящие друзья. То, что мы впитывали в этих беседах, то гнало нас, буквально гнало нас в Публичку для того, чтобы просто восполнить пробелы в знаниях, во-вторых, самое главное, что мы являлись частью вот этой вот среды, мы читали друг другу то, что мы написали и мы чувствовали реакцию».
Борис Иванов:«К группе, выражавшей наиболее протестные настроения, группе „поэтов Малой Садовой“ в первую очередь относятся Эрль, Хвостенко, Волохонский и так далее. То есть это крайний вид радикального такого абстракционизма и абсурдизма. Это была не только критика советской культуры, это было радикальнее — нигилизм к действительности как таковой. Было смешно все — и быт весь советский, и очереди, и политика, все! Это была критика без разбора».
Еще одной важной точкой стала «Академичка» в Таможенном переулке, рядом с Кунсткамерой. Ленинградский государственный университет имени Жданова в конце шестидесятых-семидесятых годов — крупнейшее и самое престижное учебное учреждение Ленинграда. Здесь училось примерно 9000 человек, жизнь кипела в коридорах Главного здания, но, пожалуй, самым важным для поколения беби-бумеров была столовая Академии наук, знаменитая «Академичка». Здесь стояли кофейные автоматы. Здесь решались и обдумывались вопросы, которые станут самыми главными для семидесятников в жизни. «Академичка» открывалась в 8 утра, а закрывалась в 6 вечера. Студенты-прогульщики пили маленький двойной с сахаром, пиво, писали научные работы, читали и передавали друг другу разные редкие и модные книжки. Так случилось, например, с тартускими «Трудами по знаковым системам», сочинениями Юрия Лотмана, Михаила Бахтина, только появившимся самиздатом. Любимыми играми «Академички» были «коробок» и «боп-доп», в ходе которой игроки со всей силы грохали по столу ладонью, под которой лежал пятак (впоследствии запрещенной из-за производимого игроками шума).
Павел Клубков:«Это была чисто академическая конфигурация, которая в других местах не встречалась. Там были два обеденных зала и еще отдельный зал для сотрудников Академии наук и кафетерий, в котором стояли два аппарата эспрессо, венгерских. Ну всегда возникал выбор, куда идти — на лекцию или в „Академичку“. И иногда, даже довольно часто, предпочтение отдавалось „Академичке“, куда мы приходили, сидели практически целый день, с переменным составом встречались, общались, играли в разнообразные игры, вроде „коробка“. Вот нынешние коробки уже ни на что не годятся (подбрасывает коробок, коробок все время падает на одну и ту же сторону, изображением наверх): „Ноль и передача хода (подбрасывает) — ноль и передача хода (подбрасывает) — ноль и передача хода“. Ну что делать. Если коробок встанет так (ставит коробок на большое ребро), это означало 5 очков и ход сохранялся. Если так (кладет коробок изображением вниз) — 1 очко. Ну а если так (ставит коробок на меньшее ребро) — 10 очков. Надо было набрать 21 очко. Своим образованием я обязан в большей степени общению в „Академичке“, ну и отчасти еще ходьбе по букинистическим магазинам, чем аудиторным занятиям в Университете. Потому что, скажем, написать научный текст в „Академичке“, не на салфетке, а на тетрадочке какой-нибудь тоже можно было. И тут же высказать любую идею, касающеюся фонемы или метрики или чего угодно».
В начале 1960-х годов на первом этаже под рестораном «Москва» открылся моднейший коктейль-холл, который завсегдатаи называли «Подмосковьем». Сам ресторан не принадлежал к лучшим в городе и посещался в основном командировочными и любителями танцев. В 1964 году в пространстве, вытянутом вдоль Владимирского проспекта, появился самый большой в городе кафетерий, где одновременно работало шесть кофе-машин Omnia.
Поэтому вскоре появилось отдельное название: некоторое время новый кафетерий называли «Петухи» — по персонажам стилизованного под украинское народное творчество керамического панно, украшавшего стену (нарисовал петухов, между прочим, сайгонский же персонаж Евгений Михнов).
По мере того как новое заведение набирало в городе все большую популярность, у него появилось неформальное, быстро ставшее общеупотребимым название «Сайгон».
Топос связан с главной международной новостью тех лет — войной во Вьетнаме — и несет в себе несколько смыслов. СССР, как известно, поддерживал в той войне коммунистический Северный Вьетнам, столицей которого был Ханой. Самоидентификация посетителей с враждебным проамериканским Сайгоном означала западничество и вызов существующим политическим нормам.
С другой стороны, в тогдашней советской публицистике вьетнамский Сайгон представал вместилищем пороков, прифронтовым городом, наполненным барами, проститутками, наркотиками, гангстерами. В этом была макаберная юношеская романтика. Дверь в заведение располагалась точно на юго-восточном углу Владимирского и Невского.
Посетитель попадал на некое «плато», в котором размещался буфет, наиболее аристократическая часть кафетерия, где продавали коньяк и дорогие бутерброды. Здесь выпивали свои рюмочки не чуждые духовности молодые инженерши в лайковых черных пальто, книжные маклаки из букинистических магазинов Литейного, залетные фарцовщики. От «плато» шло несколько ступенек вниз, там располагалась длинная стойка с венгерскими эспрессо-машинами. К машинам тянулись змеи очередей. Постоянный посетитель имел привилегию выкрикнуть через головы стоящих в очереди: «Розочка, маленький двойной». К кофе полагалась упаковка из двух кусков рафинада. Пили эспрессо, стоя за круглыми столиками. В самом конце зала был небольшой кулинарный отдел от ресторана «Москва», где желающие, а их было немного, могли утолить голод куриными котлетами или люля-кебабом. «Сайгон» постепенно превратился в зал ожидания для следующего за довлатовским поколения беби-бумеров, появившегося на свет после войны.
Популярность «Сайгона» росла по двум причинам: топографической и социальной. Расположенный на одном из самых оживленных перекрестков Петербурга — Ленинграда, он был легко доступен благодаря находящимся рядом станциям метро.
Сайгон. Вид с крыши бывшего кинотеатра «Титан». Фото С. Семенова
«Сайгон» достаточно вместителен и поэтому не мог быть монополизирован одной компанией. Здесь было устойчивое ядро посетителей, которое обтекалось потоком относительно случайных для этого места горожан, то есть это было кафе в строгом социологическом смысле — не кабак, где сидят всегда одни и те же люди и зайти куда небезопасно, не ресторан, где, как правило, каждый вечер ужинают люди новые, а как бы пруд с проточной водой, со своими завсегдатаями и новичками.
Социальная основа процветания «Сайгона» — наступившая после 1968 года, когда возможности самореализации в официальной культуре становились все уже, а размягченная тоталитарная машина все меньше следила за трудовой дисциплиной и почти не вмешивалась в частную жизнь. Важно учесть и особенности Ленинграда, где интеллигентной молодежи было много, а достойных рабочих мест для нее во много раз меньше, чем в Москве.
Наиболее значимой для заведения тогда была компания поэтов, познакомившихся в литературном клубе «Дерзание» при Дворце пионеров. Это были Евгений Вензель, Виктор Топоров и ставший позже театральным режиссером Николай Беляк. К ним примыкали более молодые творцы, считавшиеся учениками трех мэтров, — Геннадий Григорьев, Николай Голь. Кроме этого, в «Сайгоне» постоянно бывал бет нуар тогдашнего литературного Ленинграда, бретер, покоритель женских сердец Виктор Ширали, Петр Чегин, из Царского Села приезжал Борис Куприянов, постоянно торчал в «Сайгоне» Петр Брандт, будущая звезда русской поэзии в Израиле Михаил Генделев.
Все они, кроме Виктора Топорова, который вскоре стал профессиональным переводчиком, не печатались и, естественно, не имели никакого литературного заработка. В некотором смысле «Сайгон» заменял неофициальным поэтам, поздним петербуржцам, как их позже назвал Топоров, и ресторан ЦДЛ, и концертную площадку. Здесь стихи читались, обсуждались, им выносился строгий и нелицеприятный приговор.
Из университетской «Академички» (сейчас на ее месте «Старая таможня») в «Сайгон» пришла смешанная компания. В нее входили автор этих строк с Сергеем Чарным, тогда студенты экономического факультета, участвовавшие в постановке Николаем Беляком «Свадьбы» Чехова.
Здесь мы встретились с Евгением Вензелем, рисовавшим декорации к спектаклю, и он отвратил нас от театра Беляка и стал нашим гуру. Большим табуном перешла из «Академички» в «Сайгон» компания биологов. Студенты этого факультета уже на первом курсе получали почти не ограниченный доступ к спирту и быстро приохочивались к выпивке. Главным здесь был очаровательный, блестяще образованный, похожий на Федора Протасова Николай Черниговский, сын академика, директора Института физиологии АН СССР.
Постоянными посетителями были и однокурсники Топорова по филфаку, начинающие специалисты по истории символизма Александр Лавров и Сергей Гречишкин. К ним примыкал элегантный Леон Карамян, один из немногих в нашем кругу, у кого была отличная собственная квартира, где он время от времени устраивал приемы с настоящим шотландским виски.
Несколько позже появился в «Сайгоне» Толя Ромм, или, как его называли товарищи, Кит, один из самых обаятельных мужчин в городе, шармёр и богема, он имел многочисленные знакомства среди едва зарождавшегося поколения рок-музыкантов. Его приятелями были, в частности, Сергей Курёхин и Борис Гребенщиков.
Кроме этой большой компании в «Сайгоне» бывали и представители других сообществ: от левых художников до книжных маклаков и глухонемых. В конце концов народу здесь стало так много, что часам к семи в узком помещении вдоль Владимирского было не протолкнуться. Внушительная толпа стояла и по стеночке, у сайгонских окон. Сайгонцы оккупировали расположенную рядом мороженицу (Владимирский, 2), которую Кит прозвал «Придатком».
Своеобразной сайгонской колонией стала и другая мороженица — на Загородном, ее называли «Зеркала». В середине десятилетия открылся кафетерий при ресторане «Невский» — «Ольстер», куда тоже перешла часть постоянных посетителей из «Сайгона». Конечно, алкоголь играл более важную роль, чем кофе. Но клубная функция была важнее. Важно было не сколько выпить, а с кем — нажраться-то можно и ближе к дому. «Сайгон» был и местом для самоидентификации, понимания того, кто ты и какое место занимаешь среди сверстников, и источником информации, книг, идей, территорией, где завязывались контакты с противоположным полом, и убежищем от опостылевших родительских нотаций, и защитой от мерзкой ленинградской непогоды.
Михаил Файнштейн:«Сайгон получился как нормальный клуб, то есть там всегда можно было встретить в районе шести друзей, получить информацию необходимую, ну и дальше уже распорядиться вечером так, как уже хотелось — или выпивать, или в театр, или в гости. В шесть часов очень удобно было там быть, чтобы понимать, что происходит в городе».
Борис Иванов:«70-е годы как раз и было освобождение полностью идеологическое и организационное из-под опеки всех советских учреждений, культурных в том числе, и выход в свободное плавание».
В Сайгоне нельзя было курить, а куряки все по молодости были страшные. Выходили из Сайгона, садились на подоконники вдоль Владимирского. Курили, потом шли еще пили кофе или разбредались по дворам, беседовали и всегда чего-то ждали.
То ли будет спектакль Гротовского, то ли приедет Боб Дилан, то ли в жизни молодого человека появится какая-нибудь невероятная красавица, то ли придет Солженицын и объявит, что уже свобода, то ли Бродский будет читать стихи — что-то должно случиться, ожидание стоит. Это такой огромный зал ожидания для молодежи семидесятых годов.
Николай Беляк:«Для меня „Сайгон“, как сейчас я понимаю, напоминает больше всего международный аэропорт — это как бы зона ничейная, в которой не действуют законы ни одной страны, а собственно пространство коммуникаций. И вот это ощущение от того, что здесь ты реализуешься, пусть даже бытово, но свободно. И это кофе, конечно. Потому что до этого кофе возникает чаще всего в ситуации какой-нибудь ночной затеи, а здесь кофе хороший. И вот это все вместе, конечно, дает внутреннее ощущение… шанс на настоящую жизнь».
Однако в 1964 году для молодых писателей прозвучал тревожный звонок: за «лица необщее выраженье» был арестован, а потом и приговорен к пяти годам ссылки поэт Иосиф Бродский. Стало ясно: сколько-нибудь непокорным вход в официальную советскую литературу заказан. Заморозки в Ленинграде всегда наступали на несколько лет раньше, чем в Москве. Брежневское время — это: «Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои». Поэт — герой. Поэтическое поведение — прямое высказывание. Тем, кто ощущал себя поэтом, вписаться в брежневскую систему было невозможно. Для молодых литераторов, открывших для себя «маленький двойной» в середине шестидесятых, «Сайгон» становится все более важной площадкой для самовыражения.
Время еще оставляло надежды. Весь мир жил молодежной культурой. Историю делала молодежь. Середина 60-х — время Вудстока, парижских студенческих баррикад, протестов против войны во Вьетнаме, «Битлов», Годара, Збышека Цыбульского. Но 19 августа 1968 года танки стран Варшавского договора вошли в Прагу. Попытка совместить юношеский романтизм с реальным социализмом провалилась. В СССР тут же закрутили гайки. Вскоре начался так называемый застой.
Александр Кобак:«Атмосфера была душная. В общем, податься было некуда. Можно было стать инженером, работать в этом качестве 20 лет, добиться зарплаты в 120 рублей и читать Булгакова, вышедшего под зеленой обложкой. Но это было довольно скучно, и многие молодые люди начинали искать какие-то свои пути. И эти поиски и стали началом формирования целой среды, которая через несколько лет, уже к середине 70-х, стала самодостаточной. Там было фактически все».
Дмитрий Шагин:«После СХШ работал в коллективе „Иван Фёдоров“, в коллективе таком, нормальном, но не смог, потому что я, видимо, как-то не вписывался. В „Мухе“ тоже в общем-то была такая атмосфера, она мне не очень понравилась — вроде все пили вместе, но, по-моему, все друг за другом следили».
Брежневским Советским Союзом, а значит, и Ленинградом, управляли в сущности два человека — Суслов и Андропов. Задача Суслова — «косить поляну», то есть уничтожать все, не укладывающееся в рамки. Андропов работал с теми, кто отказывался в такие рамки укладываться. Стратегия КГБ определялась словом «профилактика». Андропов был согласен на культурное гетто для инакомыслящих. Сажали тех, кто хотел из этого гетто вырваться.
Брежневское время многие вспоминают с ностальгией, да и, по правде говоря, есть чего хорошего вспомнить. Это как будто такая жизнь в не слишком благополучном, довольно разгепанном, но в общем родительском доме — рубль на обед всегда дадут. Есть кому за тобой присмотреть, прочитать нотацию, поставить в угол, сказать, что ты делаешь правильно, что ты делаешь неправильно. Жизнь представляла некий коридор, абсолютно ровный, по которому человек всю жизнь и шел. Детский сад, пионерская организация, выпускной вечер, армия или высшее учебное заведение, распределение, инженер, старший инженер, пенсия, два раза в жизни можно было съездить в санаторий, можно было поехать в Крым, ну и потом похороны за государственный счет.
Формообразующих личностей в «Сайгоне» было двое. С одной стороны — пропагандист новой культуры Константин Кузьминский, поэт, архивист и издатель.
Дмитрий Шагин:«В Сайгон меня привел Боря Смелов, это фотограф удивительный. Я познакомился с ним на выставке „под парашютом“ — такая была квартирная выставка, потолок затянут парашютным шелком, у Кости Кузьминского. Собственнно, тогда Костя и был главным центром, где все происходило — собирались и поэты, художники».
Борис Иванов:«Постоянно, чуть не ежедневно собирались десятки людей, были выставки фотографов, живописцев, не говоря уже о чтении поэтов, потому что он сам был поэт, и он выпускал еще совершенно замечательные тома антологии неофициальной культуры и отправлял ее на Запад, где это стало публиковаться. И вообще стали узнавать, а что такое там происходит».
Бродильным началом «Сайгона» стал поэт Виктор Кривулин, инвалид с детства, передвигавшийся по городу на костылях.
Дмитрий Северюхин:«Виктор Кривулин был очень крупной фигурой в неофициальном движении Ленинграда не только потому, что он был крупным, я бы может даже сказал, великим поэтом (хотя это тоже важно), а потому, что он был очень уважаемой фигурой, вокруг которого сходились разные линии, отдельные течения, отдельные потоки неофициального культурного движения».
Благодаря Кривулину и Кузьминскому перезнакомились начинающие поэты, философы, историки, музыканты, люди театра. Сформировалась творческая среда. Кривулин назвал эту среду «второй культурой», подразумевая под первой — официальную, советскую. В первой культуре, на страницах журналов не существовало ни Гумилева, ни Солженицына, ни Набокова, ни Бродского, ни Бердяева. Запрещены Фрейд и Ницше. Хармс — малоизвестный детский поэт. Библию нельзя прочитать даже в библиотеке. От «Сайгона» же полуподпольное знание об истинном соотношении ценностей расходилось по городу.
Дмитрий Северюхин:«Такие центры, как „Сайгон“, а несколько ранее Малая Садовая, имели очень большое значение для развития свободы независимой культуры. Я предпочел бы именно эти слова — не „неофицальная“, а „свободная“, „независимая“ культура. Почему? Потому что именно там эти кружки, эти личности имели возможность объединиться, поговорить друг с другом, обменяться книгами, мнениями, рукописями, прочитать друг другу свои стихи. И я думаю, что роль „Сайгона“ очень важна в консолидации неофициального свободного культурного движения, которое набирало свои обороты и уже со второй половины 70-х годов выступало как мощное культурное движение, которое генерировало идею, порождало творческие проекты, которые потом и сегодня, теперь, просто вошли в нашу культуру».
Борис Иванов:«Как раз момент внутреннего общения стал главным. То есть не перестрелка с офицалами, не попытка работать на их территории, а, наоборот, удаление как от зоны, зараженной неисправимыми болезнями, то есть от этого нужно держаться подальше и разговаривать с офицалами было невозможно — они думали совершенно иначе. Это не эскапизм, это переход на новые позиции».