С этими словами я вышел. Жены мои недоумевали. У нас не было в обычае оставлять в живых обоих детей, когда рождались двойни. Тем временем я поспешно бежал к воротам Эмпозени.
— Я несу лекарства, слуги царские! — объяснил я страже.
— Проходи, — ответили они. Я прошел ворота и направился к шалашу Балеки. Около нее сидела Унанда.
— Ребенок родился! — сказала мне мать царя. — Взгляни на него, Мопо, сын Македамы!
Я взглянул. Ребенок был крупный, с большими черными глазами, как у Чеки, мать царя, Унанда, вопросительно смотрела на меня.
— Где же он? — шепотом спросила она. Я развернул циновку и вынул мертвого ребенка, со страхом оглядываясь кругом.
— Дайте мне живого! — в свою очередь шепнул я.
Она передала мне ребенка. Я выбрал в своих лекарствах снадобье и натер им язык ребенка. Это снадобье имело свойство заставить онеметь язык на некоторое время. Затем я завернул ребенка в узел с лекарствами и снова обмотал его циновкой.
Вокруг шеи мертвого ребенка я завязал шнурок, которым будто бы задушил его, и слегка завернул его другой циновкой.
Теперь я в первый раз обратился к Балеке:
— Послушай, женщина, и ты, Мать Небес, я исполнил ваше желание, но знайте, что еще раньше, чем я доведу до конца это дело, оно будет стоить жизни многих людей. Будьте безмолвны, как могила, она широко разверзается перед вами обеими! — Я ушел, унося в правой руке циновку с завернутым в нее мертвым ребенком. Узел с лекарствами, где лежал живой, был привязан к плечам.
Я вышел из спальни и, проходя мимо стражи, молча развернул перед ними циновку.
— Ладно! — сказали они, пропуская меня.
Но с этой минуты начались мои неудачи. Как только я вышел за ворота, меня встретили три посланных от царя.
— Царь зовет тебя в Интункуму! — Так называется жилище царя, отец мой.
— Хорошо, — ответил я, — сейчас приду, но сперва я забегу к себе взглянуть на мою жену Макрофу. Вот у меня в руках то, что нужно царю! — При этом я показал им мертвого ребенка. — Отнесите его к царю!
— Царь не давал нам такого приказания, Мопо! — отвечали они. — Он приказал, чтобы ты сию же минуту явился сам к нему!
Кровь застыла в моих жилах. У царя много ушей. Неужели он уже знает? И как я осмелюсь явиться перед царем с живым ребенком за спиной? Я чувствовал в то же время, что всякое колебание послужит моей погибели, так же как изъявление страха или смущение.
— Хорошо! Идем! — ответил я, и мы вместе направились к воротам Интункуму.
Надвигались сумерки. Чека сидел на маленьком дворике перед своим шалашом. Я на коленях подполз к нему, произнося обычное царское приветствие «Баете!» и, оставаясь в таком положении, ждал.
— Встань, сын Македамы! — сказал царь.
— Не могу встать. Лев зулусов! — отвечал я, — Я не могу встать, имея в руках царскую кровь, пока царь не дарует мне прощения!
— Где он? — спросил Чека.
Я указал на циновку в моих руках.
— Покажи!
Я развернул. Чека взглянул на ребенка и громко рассмеялся.
— Он мог бы быть царем! — сказал он, приказав одному из своих приближенных унести труп.
— Мопо, ты умертвил того, кто мог бы царствовать. Тебе не страшно, Мопо?
— Нет, царь! — ответил я. — Ребенок умерщвлен по приказанию того, кто сам царь!
— Сядь-ка, потолкуем. Завтра ты получишь в награду пять быков, ты можешь сам выбрать их из царского стада!
— Царь добр, он видит, что пояс мой туго стянут, он хочет утолить мой голод. Позволишь ли мне, царь, удалиться? Моя жена Макрофа родит, и я хотел бы навестить ее!
— Нет, посиди немного, скажи, что делает Балека, моя сестра и твоя?
— Все благополучно! — ответил я.
— Не плакала ли она, когда ты взял у нее ребенка?
— Нет, не плакала. Она сказала: воля моего властелина пусть будет моей волей!
— Хорошо. Если бы она плакала, то тоже была бы убита. Кто же был при ней?
— При ней была Мать Небес!
Чека нахмурил брови.
— Унанда, моя мать? Зачем она там была? Клянусь, хотя она и моя мать, если бы я думал… — и Чека остановился. На минуту он замолк и затем продолжал. — Скажи-ка, что у тебя в этой циновке? — Он указал концом своего ассегая на узел за моими плечами.
— Лекарства, царь!
— Ты носишь с собой такое количество лекарств? Да их хватило бы на целое войско. Разверни циновку и покажи, что в ней!
Скажу вам откровенно, отец мой, что от ужаса у меня кровь застыла в жилах. Если бы я открыл циновку и он увидел ребенка, тогда… — Это «шагаши» оно заколдовано, мой повелитель. Не следует смотреть лекарства!
— Открой, говорю тебе! — возразил он гневно. — Что? Я не могу видеть этого, что должен глотать? Я, величайший из царей?
— Смерть есть лекарство царей! — ответил я, взяв в руки узел, и положил его как можно дальше от него, в тени изгороди. Затем нагнулся, медленно развязывая веревки. Капли пота текли по моему лицу, подобно каплям слез. Что делать, если он увидит ребенка? А что, если ребенок проснется и закричит? Я должен буду вырвать копье из рук царя и ударить его. Да, решено! Я убью царя и затем себя самого. Наконец циновка была развязана. Сверху лежали коричневые корни целебных трав, а под ними бесчувственный ребенок, завернутый в мох.
— Скверная штука! — сказал царь, нюхая щепотку табаку. Смотри-ка, Мопо, какой у меня верный глаз! Вот тебе и твоим лекарствам! — С этими словами он поднял ассегай и намеревался пронзить им узел, но в эту минуту, когда он прицелился, мой добрый змей внушил царю чихнуть, и вследствие этого копье пронзило только листья моих целебных трав, не задев ребенка.
— Да благословит небо царя! — сказал я, как того требовал обычай.
— Спасибо, Мопо, это хорошее пожелание, — сказал царь, — а теперь убирайся! Следуй моему совету. Убивай своих, как я убиваю своих. Я делаю это для того, чтобы они не надоедали мне. Поверь мне, лучше потопить детенышей льва!
Я поспешно завернул узел, руки мои дрожали. О, если бы в эту минуту ребенок проснулся и закричал! Наконец я завязал узел, встал, поклонился царю и, согнувшись вдвое, прошел мимо него. Не успел я переступить ворота Интункуму, как ребенок начал пищать. О, если бы это случилось минутой раньше!
— Что это, — спросил меня один из воинов, — спрятано у тебя под поясом, Мопо?
Я не отвечал и бежал, не останавливаясь, до своего шалаша. Когда я вошел, обе мои жены были одни.
— Я вернул ребенка к жизни! — сказал я, развязывая узел. Ананди взяла ребенка и стала его разглядывать.
— Мальчик кажется мне больше, чем был!
— Дыхание жизни вошло в него и раздуло его! — объяснил я.
— И глаза его совсем другие, — продолжала Ананди. — Теперь они большие и черные, похожие на глаза царя!
— Дух мой глянул в них и сделал их красивыми! — ответил я.
— У этого ребенка родимое пятно на бедре. У моего, что я дала тебе, такого знака не было!
— Я прикладывал лекарства к этому месту! — ответил я.
— Нет, это другой ребенок, — сказала она угрюмо. — Это подмененное дитя, оно принесет несчастье нашему дону!
Тогда я вскочил в ярости и проклял ее, я понял, что если я не остановлю ее, язык этой женщины погубит нас.
— Замолчи, колдунья! — крикнул я. — Как ты смеешь так говорить? Ты хочешь навлечь проклятие на наш дом! Ты хочешь сделать нас всех жертвами царского гнева! Повтори еще твои слова — и ты сядешь в круг, Ингомбоко сочтет тебя за колдунью!
Я продолжал браниться, угрожая ей смертью, пока она не испугалась и, бросившись к моим ногам, молила о прошении.
Признаюсь, однако, я очень боялся языка этой женщины, увы — не напрасно!
УМСЛОПОГАС ОТВЕЧАЕТ ЦАРЮ
Прошло несколько лет и об этом происшествии, казалось, все забыли, но это только казалось. О нем не говорили, но и не забыли, и скажу тебе, отец мой, я очень боялся того часа, когда о нем вспомнят.
Тайна была известна двум женщинам: Унанде, Матери Небес, и Балеке, сестре моей, жене царя. Другие две — мои жены, Макроса и Ананди, подозревали ее. При таких условиях тайна не могла быть сохранена навсегда. К тому же, Унанда и Балека не умели скрывать своей нежности к ребенку, который назывался моим сыном, но, в сущности, был сыном царя Чеки и сестры моей Балеки и, таким образом, приходился внуком Унанде.
Частенько то та, то другая заходили в мой шалаш под предлогом посещения моих жен, брали ребенка на руки и ласкали его. Напрасно просил я их воздерживаться от этих знаков особенного внимания к нему, любовь к ребенку брала верх, и они все-таки приходили. Кончилось тем, что Чека однажды увидел мальчика, сидящим на коленях своей матери Унанды.
— Какое дело моей матери до твоего мальчишки, Мопо? спросил ой меня угрюмо. — Разве она не может целовать меня, если ей так хочется ласкать ребенка? — И Чека дико расхохотался.
Я ответил незнанием, и вопрос на время замолк. Но с этого дня Чека приказал следить за своей матерью.
Тем временем Умслопогас из мальчика превратился в здорового крепкого отрока, подобного ему не было далеко кругом. С самого детства характер мальчика был немного угрюм, он говорил мало и, подобно отцу своему, Чеке, не знал чувства страха. Он любил только двух существ на свете — меня, Мопо, которого называл отцом, и Наду, считавшуюся его сестройблизнецом.
Надо сказать, что если среди мальчиков Умслопогас выделялся силою и храбростью, то, в свою очередь, Нада была прелестная, самая красивая девочка.
Скажу тебе откровенно, отец мой, мне кажется, она не была чистокровной зулуской, хотя поручиться в этом не могу. Во всяком случае, глаза ее были нежнее и больше, чем у женщин нашего племени, волосы длиннее и менее курчавы, и цвет лица ближе подходящий к цвету чистой меди. В этом отношении она вся была в мать свою, Макрофу, хотя красивее матери — красивее, чем кто-либо из виденных мною женщин. Мать ее Макрофа, жена моя, принадлежала к племени Сваци и попала в крааль царя Чеки вместе с другими пленными после одного из его набегов. Она считалась дочерью вождя из пл