Фамилия Чернов встречается в списках Дома неоднократно. Дело в том, что имена и отчества кадетов в отчетных документах тогда не ставили, а однофамильцам присваивали номера. Поэтому в начале XIX века в заведении находились: Чернов 1-й, принятый в январе 1799 года; Чернов 2-й, принятый в сентябре 1801 года; Чернов 3-й, принятый в декабре 1807 года. Чернов 4-й впервые показан в тех списках, которые сохранились, в сентябре 1809 года, при этом указано, что он поступил в Дом 5 марта 1809 года.
Время выезда Ивана Чернова и Евгении Дуровой из Сарапула – февраль 1809 года. Ехать в Петербург они могли только по тракту через Вятку и Москву. Это расстояние, согласно «Указателю дорог Российской империи» достигало 1988 верст, и по зимней дороге его можно было преодолеть не менее чем за две недели.
Следовательно, к началу марта дети как раз и должны были появиться в столице.
Чернов 4-й фигурирует в списках малолетних кадетов роты капитана Обергарда с 1809 по 1811 год, что соответствует реальности, так как сыну Дуровой было в это время восемь, а затем девять лет. (РГВИА, ф. 25 оп 1/ 160, д. 816, л. 7 оборот – 8. Месячный рапорт Императорского военно-сиротского Дома за август месяц. Сентября 1-го дня 1809 года).
В ежемесячных рапортах Дома отмечались не только фамилии воспитанников, но и их поведение. Оно могло быть «хорошим», «изрядным», «посредственным» и «плохим». Судя по рапортам, Ванечка Чернов являлся примерным воспитанником и всегда получал оценку «изрядное поведение».
Повседневная жизнь в Доме укладывалась в рамки режима, определенного Высочайшим указом для всех кадетских корпусов того времени: подъем в 6 часов утра, общая молитва и первый завтрак – в 7 часов утра, начало занятий в классах – в 8 часов, в 11 часов – второй завтрак, после него – внеклассное приготовление уроков и прогулка, в 2 часа дня – обед, с 3 до 6 часов – снова занятия в классах, затем – прогулка, в 8 часов вечера – ужин, после 9 часов – общая молитва и сон.
Занятия в классах имели вид лекций, каждая из которых длилась около полутора часов. Одну лекцию от другой отделял перерыв в десять минут. Кое-что известно и о том, как распределялась учебная нагрузка. Например, в 1812 году в Императорском военно-сиротском Доме кадеты занимались немецким языком 15 часов в неделю, арифметикой – 16,5 часа, русской грамматикой – 18 часов, русским чтением и письмом – 15 часов, рисованием – 6 часов.
Таким было расписание в будние дни в течение всего учебного года, который продолжался с середины августа до середины июня. Кроме летних каникул, когда малолетних кадетов распускали по домам, а кадетов строевого возраста вывозили в лагеря, существовали еще и каникулы рождественские и пасхальные.
В возрасте 17–20 лет, в зависимости от усвоения учебной программы, кадеты покидали стены Императорского военно-сиротского Дома. Как правило, их производили в первый офицерский чин и распределяли на службу в армию – в артиллерию и пехоту. Гораздо реже они поступали на статскую службу. В этом случае им давали чин 14-го класса (коллежский регистратор).
Так, Чернов Федор Степанович, происходивший из обер-офицерских детей Санкт-Петербургской губернии и в списках Дома числившийся под номером 2, в 1815 году стал прапорщиком в Черниговском пехотном полку. Было ему в это время 19 лет. Чернов Александр Васильевич, сын отставного прапорщика и в списках Дома числившийся под номером 3, в 1817 году сам стал прапорщиком в 26-м Егерском полку. Было ему в это время 17 лет.
Иван Васильевич Чернов, согласно его формулярному списку, находящемуся в Российском государственном историческом архиве в Санкт-Петербурге, покинул Императорский военно-сиротский Дом в возрасте 16 лет, в сентябре 1819 года. Но по стопам своей знаменитой матери он не пошел и стал не офицером, а чиновником 14-го класса в Адмиралтейств-коллегии. Затем он служил в Департаменте внешней торговли, на петербургской таможне, в Комиссариатском департаменте, успешно продвигаясь по служебной лестнице (последний чин – титулярный советник, должность – столоначальник) и регулярно получая в награду за свои труды денежные премии.
В 1834 году Ванечка женился на Александре Бельской, сестре своего друга и жительнице Петербурга. Надежда Андреевна благославила этот брак. К сожалению, пока не найдены сведения о детях Чернова и Бельской, внуках и прямых потомках «кавалерист-девицы». Но трудный поиск продолжается. Его ведет ст. научный сотрудник музея-усадьбы Дуровой в Елабуге О. А. Айкашева.
Пока сын находился в Императорском военно-сиротском Доме, наша героиня брала отпуска в полку и ездила туда неоднократно. Только в книге «Кавалерист-девица. Происшествие в России» она постаралась как можно больше запутать описание своих поездок в Петербург, смещая даты и события.
«Три года с половиною отец не видел меня (то есть речь идет о начале 1810 года: побег из дома в сентябре 1806-го плюс три года и шесть месяцев. – А.Б.)… – пишет она в главе “Отпуск”. – Я поехала одна на перекладных, взяв с собою в товарищи только саблю свою, и более ничего…» Далее из рассказа выясняется, что поездка выпала на зимнее время. Во-первых, «кавалерист-девица» была в шинели. Во-вторых, «дорога зимняя начинала портиться» на ее обратном пути из Сарапула в Дубно, где стоял Мариупольский гусарский полк. По словам Дуровой, у отца она была недолго: «Беспрерывные расспросы наших провинциалов навели на меня такую грусть, что я почти с радостью увидела рассвет того дня, в который должна была ехать обратно в полк».
На самом деле прошение об отпуске Надежда Андреевна подала в октябре 1808 года, причем обратилась прямо к военному министру, что являлось нарушением установленного порядка. По-видимому, командование полка не одобрило намерение молодого офицера, только в феврале 1808 года начавшего службу, уже через восемь месяцев просить, как тогда говорили, «домовой отпуск». Дурова же знала, что сын ее уезжает на учебу в Санкт-Петербург и хотела в этом длинном путешествии его сопровождать хотя бы от Сарапула до Москвы. «…Мог получить отказ, которого в рассуждении моих обстоятельств ничего не могло быть хуже», – пишет она Аракчееву.
Отпуск на два месяца ей дали. Надежда Андреевна отправилась в Сарапул через Москву, где была 8 и 9 января 1809 года, что и отмечено в рапорте Московского ордонансгауза. Обратно корнет Мариупольского гусарского полка Александров проследовал через Москву, согласно такому же рапорту, 20 февраля. Тут совпадают две даты. Если в Москве они находились 20 февраля, то к 5 марта 1809 года, означенному в рапорте Императорского военно-сиротского Дома как поступление Чернова 4-го, дети непременно должны были прибыть в Северную столицу, потому что дорога из Москвы в Петербург зимой занимала от 6 до 9 дней.
Замечание о зимней дороге, которая «начинала портиться» (в феврале-то! – А.Б.), можно отнести к обычному для Надежды Андреевны приему, который она не раз применяла в книге, когда хотела скрыть, затушевать факты своей жизни, по ее мнению, читателям ненужные. Сведения о сыне были не просто не нужны читателям «кавалерист-девицы». Разглашение их было прямо-таки ей запрещено царем Александром I.
О своем втором отпуске, еще более длительном (три месяца, с 13 декабря 1810-го по 15 марта 1811 года), Дурова в «Кавалерист-девице…» вообще не упомянула. Но была она в это время в столице. Об этом свидетельствует ее письмо графу Аракчееву, написанное в Санкт-Петербурге: «…простите мне ваше сиятельство, что я осмелился писать к вам, тогда когда мог бы иметь щастие лично благодарить вас за все милости, которыми был вам обязан, но мундир мой в таком состоянии, что я против воли должен лишить себя щастия явиться вашему сиятельству…»
Интересно то, что этот отпуск Дуровой совпадает с рождественскими каникулами в Императорском военно-сиротском Доме (с 24 декабря по 10 января), когда кадетов отпускали к родителям или к родственникам, живущим в столице. Как известно, брат А. В. Дурова Николай жил в Петербурге в доме Кузьминой, расположенном на Сенной площади. О том, что она была в гостях у своего дяди, Надежда Андреевна в книге написала. Однако она отнесла этот визит к какому-то своему мифическому отпуску в 1816 году, о котором в ее формулярном списке ничего не сообщается.
«Квартира его на Сенной площади, и он говорит, что имеет всегда перед глазами самую живую и разнообразную картину, – пишет она в книге. – Вчера он подвел меня к окну: посмотри, Александр, не правда ли, что зрелище живописное?.. Слава Богу, что дядюшка не сказал – прекрасное!.. Не понимаю, как можно находить хорошим что-либо неприятное для глаз! Что занимательного смотреть на толпу крестьян, неуклюжих, грубых, дурно одетых, окруженных телегами, дегтем, рогожами и тому подобными гадостями!..»
Сенная площадь получила свое название от Сенного рынка, располагавшегося на ней в начале XIX века. Крестьяне из пригородных деревень торговали здесь сеном, овсом, хомутами, колесами, кожей, колымажной мазью, подковами и другими предметами для упряжек и упряжных лошадей. Похоже, корнет Мариупольского гусарского полка Александров не только из окна дядиной квартиры рассматривал это торжище и все «гадости», продававшиеся на нем. Зимой 1810–1811 гг. во время ежедневных прогулок по городу Надежда Андреевна, наверное, часто проходила между рыночными рядами, придерживая одной рукой, чтобы не испачкать, полы широкой офицерской шинели с пелериной и бобровым воротником, а другой – сжимая ладошку своего девятилетнего сына, кадета малолетнего возраста Императорского военно-сиротского Дома. Но описывать в своем произведении она, верная слову, данному своему государю, должна была только рынок, а не дорогого ее сердцу ребенка.
Побег из отцовского дома
Наконец настало решительное время действовать по предназначенному плану! Казаки получили повеление выступить; они вышли 15 сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города должна быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимой наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни. В день СЕМНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ я проснулась до зари и села у окна дожидаться её появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждёт меня в бурном свете! Не понесётся ли вслед за мною проклятие матери моей и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце моё стеснилось, и слёзы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный след её, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо напротив окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула её из ножен и, смотря на неё, погрузилась в мысли; сабля эта была игрушкою моею, когда я была ещё в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на военном поприще». «Я буду носить тебя с честию», – сказала я, поцеловав клинок и вкладывая её в ножны. Солнце взошло. В этот день матушка подарила мне золотую цепь; батюшка – триста рублей и гусарское седло с алым вальтрапом; даже маленький брат отдал мне