Благодаря бочке, менестрель заметно отставал от товарищей по несчастью. Они это заметили и не преминули выразить неудовольствие. Особенно усердствовал вынырнувший всё-таки бородач. Ланс уже начал жалеть, что не его пырнул тесаком.
Первым из их весёлого общества исчез дельфин. Куда его уволокло? В какие глубины? Никто из трагерцев не рассказывал, какой отметки достигает лот между островами Святого Игга. Может, потому, что не нашлось смельчака, который попытался бы замерить? Ланс попытался прикинуть, на сколько сможет задержать дыхание и как глубоко успеет опуститься, прежде, чем давление воды не расплющит грудную клетку и не лопнут барабанные перепонки?
Один за другим в бездне скрывались моряки и деревянные обломки. Наконец Ланс остался наедине с парой бочек, если не считать той, с которой почти сроднился благодаря крепкой верёвке. На перекладине не вздёрнули, так сам себя привязал…
Внезапно «стены» воронки поли мелкой рябью, которая становилась всё крупнее, превращаясь в полноценные волны. Дно, куда исчезали поглощаемые водоворотом люди и неживые предметы, вспучилось, как если бы из глубины поднимался наверх огромный пузырь. Упругая водяная поверхность подхватила менестреля и неразрывно связанную с ним бочку, подбросила. В голове у Ланса крутилась единственная мысль — в мире, под солнцем и луной, нет ничего равного по мощи океану. Если когда-нибудь море и суша вступят в схватку, то нет никаких сомнений, кто выйдет победителем. Мир станет тогда сплошным океаном, как и до начала Творения, когда Вседержитель, носившийся над морем, задумал создавать твердь.
Краткий миг, в течение которого музыканту казалось, что он летит… А потом всё остановилось. Они с бочками болтались на ровной поверхности, изрытой мелкими оспинками зыби. Но очень недолго. Течение никуда не делось и поволокло Ланса к скалам. Теперь он выглядели более высокими, но не такими страшными. Когда волна стихает, всё в море кажется не особенно опасным. Но это только на первый взгляд. Люди, которые покинув сушу и ступив на палубу, допускают беспечность и не ожидают денно и нощно подвоха со стороны стихии, обычно погибают. Впрочем, погибают и те, кто находится в состоянии постоянной готовности к борьбе за свою жизнь. Но реже. Зато как пошутил один из наёмников, с которым Ланс делил обед и палатку в северной Вирулии, те, кто сопротивляется смерти, приходят в Горние Сады усталыми и вспотевшими. Геттен альт Коцбах звали его, уроженец Унсалы. Мастер клинка. Прикрывая отступление своего десятка, он заколол четверых вирулийцев и ранил не меньше дюжины. Но, следуя заветам старшего товарища, ведь альт Коцбах по возрасту годился менестрелю в отцы, Ланс расслабился и наполовину прикрыл глаза. Чему быть, того не миновать… Но из-под ресниц всё-таки поглядывал на приближающиеся скалы. Не зря в народе говорят — бережёного и Вседержитель бережёт. У народа вековая мудрость, тот с ним, как и с праном Геттеном, не поспоришь.
Позже альт Грегор, обдумывая всё, произошедшее с ним в этот день, пришёл к выводу, что ему несказанно везло. Причём, с самого утра. Ведь любой его поступок, любое движение, любой замысел мог привести к совершенно противоположному исходу. Например, тесак он мог выронить до драки с матросом, а не во время её. Пожалуй, можно смело сказать — запас везения он исчерпал на несколько лет вперёд.
Бочку тащило вперёд, привязанный к ней человек отставал. Со стороны это напоминало забаву, любимую в Унсале — езда в лёгких саночках за скачущим по полю всадником. Обычно сани на поворотах сильно заносило, иной раз ездоки даже вываливались. В море вываливаться некуда, но один раз Ланса занесло на скалу, и он пребольно стукнулся коленом. Может быть, даже рассёк кожу, но под водой этого не почувствуешь.
На следующей паре камней бочку заклинило.
Потратив немало времени, альт Грегор всё-таки перетёр верёвку о более-менее острый выступ. Освободившись, он забрался на верхушку скалы, откуда смог наблюдать, как зарождается новый водоворот. Поверхность моря, почти неподвижная на вид, если не считая мелких волн, вдруг пошла резкой и частой зыбью. На ней явственно проступили полосы противоборствующих течений — словно тугие жгуты мускулов, вздувшиеся под кожей силача, принимающегося за неподъёмный груз. На границах потоков море вспенилось, заплескалось вразнобой, то здесь, то там начали появляться мелкие водовороты. Даже, можно сказать, водоворотики. Такие возникают на речной стремнине и зовутся омутами. Потом движение воды упорядочилось, широкие полосы пены указывали его лучше иных примет. Течение закрутилось посолонь, сгладив и волны, и буруны, и отдельные воронки. И тогда, словно старый барельеф, безуспешно скрываемый под слоями штукатурки, проступил гигантский водоворот Святого Игга. Провал в теле океана, утаскивающий всё, что угодило в его цепкие объятия.
Чайки и буревестники носились над воронкой, стремительно падая вниз и выхватывая что-то из воды. Наверное, очумевшую рыбу. Они черкали по напрягшейся, как натянутый за углы платок, глади бурыми и белыми крыльями. Сталкивались в воздухе, ссорясь из-за добычи, взмывали ввысь. Этот безумный танец в полосах солнечного света над стремительно кружащейся водой, создавал сказочную картину, заставляя усомниться в здоровье разума наблюдающего. Если мы Ланс умел писать картины, он воссоздал бы увиденное на огромном полотне. Трудно даже предположить, за какие деньги могли бы выкупить такую работу сильные мира сего. Но от менестреля нельзя требовать, чтобы он был на «ты» с кистями и мольбертом. Перед магом-музыкантом ставятся иные задачи. Пусть рисунками занимается какой-нибудь Ак-Карр из Дома Жемчужного Нарвала, а у Ланса альт Грегора другое предназначение в этом мире.
Менестрель не долго колебался. Чувства, переполнявшие его грудь, рвались наружу, требовали выхода и сами собой оборачивались Силой. Магия, как всегда, отозвалась легко и доверчиво. Словно хорошо выезженная лошадь, которая повинуется малейшему движению шенкеля. Да что там шенкеля! Отвечает на наклон головы вправо-влево. Силы бурлила и играла, готовая заставить петь и скалы, и море и даже воздух, гудящий от тугих струй ветра на воронкой.
Такого ощущения Ланс не знал никогда ранее! Лишь отдалённая мысль, бившаяся с самом тёмном и пыльном закутке сознания, напоминала: нельзя, не вздумай, зачерпнуть столько магии — верная смерть. Хватило уже случая на каракке и в королевском дворце. Достаточно. Тогда он поплёвывал на опасность, играя с жизнью и смертью в «чёт-нечет». Сейчас Лансу альт Грегору мучительно хотелось выжить, выбраться из западни, в которую загнала его судьба. Без права на ошибку, без дозволения на риск. Он должен спастись и, похоже, святые с Вседержителем придерживаются того же мнения, но они ничего не дают человеку просто так, без испытаний и преодоления трудностей. Проверяют, хитрецы…
С магией нужно осторожно. По чуть-чуть. Так перенёсших голодовку кормят вначале совсем понемножку, а потом только переводят на полноценное питание, когда тело обвыкнется.
Преодолевая себя, менестрель направил малую толику силы во флейту, которая до сих пор бесполезной ношей торчала у него за поясом. Вначале робко, а потом всё увереннее, она отозвалась, повела мелодию. Прихотливо, тоненько, как дудочка пастуха, но превосходя её шириной музыкальной палитры и глубиной звучания.
Стороннему наблюдателю предстало бы неподражаемое зрелище, заставившее его усомниться в трезвости рассудка. На одной из скал, которые торчали посреди моря, как гребень на спине невиданного чудовища, сидел, скрестив ноги, босой человек в промокшей насквозь одежде. Тёмно-русые с проседью волосы увязаны в «хвост», но отдельные выбившиеся пряди трепещёт на ветру, обрамляя худое бородатое лицо. Вместо того, чтобы метаться в ужасе, отыскивая спасение из безвыходного положения, он смотрит в даль невидящим взором, пронизывая белесую дымку до самого окоёма. Море закрутилось могучим водоворотом у подножья скалы. Птицы — бурые и белые с чёрными крылами — мечутся над его головой, тревожно крича и выделывая немыслимые пируэты, каприоли, баллотады[1] и прочие фигуры из высшей школы верховой езды. В лицо летела солёная и мокрая пыль. А он играл. Направлял клокочущую силы в маленькую флейту-пикколо, что лежала у него на коленях. Звуки плясали над волнами, куда там чайкам и буревестникам. Выделывали такие коленца, что не снились даже чеглоку, кружащемуся в восходящих потоках, или охотящейся на стрекоз пустельге.
Прихотливая мелодия, рождалась под влиянием мимолётного порыва. На неё влияло всё — дуновение ветерка, летящая капля, острый уголок скалы, который упёрся менестрелю в седалище, холод, голод и жажда, тоска и надежда. Как всегда, это был импровиз, как и вся жизнь Ланса альт Грегора — охотника за приключениями и новыми ощущениями. Он шёл среди людей, подчиняясь своим желаниям. Вернее, пытался делать это настолько удачно, насколько позволяли обстоятельства. Но больше всего на свете ценил независимость и свободу. Охотно соглашался выступить перед правителями и богачами, но никогда не поступал на службу к ним. Он записывался в роты вольных наёмников, но оставался там лишь до тех пор, пока ему хотелось подчиняться приказам командиров. Он добивался успеха у многих женщин, но ни с одной из них не решился связать жизнь. Жизнь — поиск, жизнь — движение вперёд и погоня за… Нет, не за удовольствиями. Их менестрель считал чем-то побочным, наподобие маленького вознаграждения за стремление к чему-то большему. Погоня за новыми достижениями, за новой музыкой, новыми успехами. За славой и признанием, в конце концов. Гордился ли он успехом у слушателей? Несомненно. До недавнего времени думал, что это единственное, ради чего стоит жить. Жить и творить. Эти понятия неразделимы. Создавать музыку столь же свойственно, как дышать. Лиши человека воздуха, и он умрёт. Лиши менестреля музыки, и он зачахнет, как цветок, лишённый солнца и влаги. Но ведь есть, наверное, в жизни каждого, в том числе и самого талантливого мага-музыканта, нечто, более важное, чем самовыражение и, по большому счёту, самолюбование. Вот только не каждому удаётся понять, что вот оно — протяни руку и хватай…