И когда поутру из изрядно подкопченного огнем танков аквариума с узелками и подушечками-думочками по одному потянулись насмерть перепуганные, замученные бессонной ночью его защитники, россияне по-черному завидовали им: люди отправлялись отсыпаться в «Матросскую тишину», а они после точно такого же ночного кошмара должны были тащиться на работу.
Надежда Викторовна не завидовала опальным депутатам и не мечтала отоспаться на жестких нарах «Матросской тишины». Сейчас, как никогда, она была твердо убеждена, что ее ангел-хранитель и ангел-хранитель России — одно и то же лицо.
Подумать только, ведь подыми вчера эти засранцы, Руцкой с Макашовым, всех боеспособных мужчин, а Ельцин — обломись с «Альфой», сегодня над зданием бывшего обкома партии, что напротив, снова бы гордо реяло красное знамя с серпом и молотом, а у входа, как всегда в последнее время — после партии там располагался областной совет депутатов трудящихся — замерла бы охрана из какого-нибудь Союза красных казаков или русских коммунно-патриотов Рычкалова! А от этого офиса не осталось бы даже запаха ее духов, кстати, на этот раз настоящих французских, в упаковке, соответствующей мировым стандартам!
Хотя… и думать тут нечего: коммуняки уже давно — отстрелянные патроны, и Надежда Викторовна вместе со всем народом боиться их больше по врожденной привычке.
Буквально перед самым августовским путчем, в конце июля, в поисках первоначального капитала и моральной поддержки забрела она в один очень крутой райком партии, и к величайшему удивлению была тут же принята первым секретарем.
Робко и тогда еще довольно путано Коробейникова выложила перед ним кое-какие тезисы придуманой ею «игры на деньги». После первых же ее слов партийный босс, ухоженный мужчина лет сорока, с чистыми ногтями и грозным комиссарским взглядом, начал медленно вставать с места.
Надежда Викторовна мгновенно ощутила приступ смертной тоски, и уже хотела сказать, что она неудачно пошутила, но не успела. Первый через стол протянул к ней свои железные руки с японскими часами «Ориент» на левом запястье. Надежда Викторовна стремглав вскочила со стула: вот сейчас ее схватят за грудки, замкнут на руках наручники, даже не зачитают, а просто намекнут на смертный приговор, а стенку долго искать не придется! И не обязательно в глухом подвале, как писали в газетах, можно и прямо тут, не выходя из кабинета. Партия задергана Перестройкой, ей сейчас не до условностей!
Ну и дура же она! Прийти за подаянием в логово зверя, да еще в самый разгар течки и охотничьего сезона!
Но первый секретарь необычайно дружелюбно ухватил ее за плечи и усадил обратно на стул.
— Вы… удивительная женщина! — его комиссарские глаза, как после удачного расстрела, восхищенно блеснули. — Правда, правда! Как это вы сказали? Моя игра — синоним удачи? И вы, действительно, готовы в случае успеха оказывать благотворительную помощь инвалидам и малоимущим? Справедливое перераспределение богатств! Да ведь это же заветная мечта всех истинных революционеров! По крайней мере, мне всегда так казалось. К сожалению, история дала нам всего семьдесят лет, чтобы разрушить мир насилия и построить новый, где, кто был ничем… нда…О, семьдесят лет — это целая жизнь! Старый мир мы разрушили — это точно! С кровью, со слезами, с невиданным озверением масс… но до основания! А вот чтобы построить новый, как оказалось, одной человеческой жизни маловато. Нам бы еще лет десять! Как вы считаете? Ну пяток! Но без… Горбачева и этих жиддд… простите, еврейских сантиментов! Представляете, я уже год питаюсь в столовой райкома, по полчаса стою в очереди за комплексным обедом!
Первый многозначительно развел руками, как бы подчеркивая всю трагикомичность ситуации, и уж совсем доверительно подмигнул Коробейниковой:
— Как вы думаете, почему я с вами так откровенен?
Надежда Викторовна мучительно улыбнулась, пытаясь угадать державную мысль и при этом не обидеть ее обладателя. Больше всего на свете она боялась неожиданной и чрезмерной откровенности начальства.
— У меня есть все основания полагать, — первый секретарь теперь уже в упор смотрел на незваную гостью, — я просто уверен, что мы с вами очень скоро встретимся при совсем других обстоятельствах. Поэтому мне бы очень хотелось быть вам сегодня хоть чем-то полезным. Но как раз сегодня это… хм… совершенно невозможно. Более того, моя помощь может вас завтра дискредитировать. Да-да! Не спорьте! Такое подлое время! Партии приказано как бы аннигилироваться. Вы меня понимаете? Кем приказано? Об этом вам лучше не знать. Да и мне тоже. Такие приказы не подписываются. Но мы еще вернемся! Можете не сомневаться! Такая игра! Так сказать, жизнь после смерти! И вот тогда, кто знает, может быть вы будете полезны нам, а мы вам. А пока, так сказать, верхи — не могут, низы — не хотят! Или наоборот! Неважно! Революция-с, так сказать, повторение пройденного. Короче, полная прострация здравого смысла! Обком требует послать агитаторов на заводы подымать трудящихся на защиту советской власти. Райком закрыт: все ушли… Помните? В общем-то, неглупо, но кого прикажете посылать? Они думают у меня под рукой профессиональные революционеры, бывшие политкаторжане, Камо, Дыбенко, на худой конец, ренегат Троцкий! А у меня в райкоме инструктора — сплошь девчонки, бывшие пионерки-комсомолки, но совсем не герои. Я их посылаю туда, а их — прямиком оттуда!
Надежда Викторовна задумчиво положила руку на трубку телефона и загадочно улыбнулась. А как однако он был прав этот последний комиссар первого ранга районного маштаба! Как тонко чувствовал обстановку! В отличии от своего областного начальства, которое всего через месяц вон из того монолитного здания, что напротив, слало в мятежную Москву факс за факсом: народ Урала единодушно поддерживает ГКЧП, в городе сохраняется социалистический порядок и законность, правда… на площади Павших революционеров с утра митингует крошечная группа каких-то хулиганов, но население обходит их стороной.
А в это самое время центральная площадь под окнами обкома партии в десять тысяч голосов орала: «Долой ГКЧП!» и «Ельцин, Ельцин, Ельцин!», а Чебаркульская танковая дивизия отказалась выполнять приказ центра о наведении социалистического порядка и законности. Но первый секретарь обкома партии не хотел верить своим глазам и расстраивать Москву непроверенными слухами…
Коробейникова вспомнила все это и тут же забыла. Прошлое теперь мало интересовало ее. А собственное прошлое — просто раздражало. Оно было безвкусным, как много раз пережеванное мясо.
— А пережеваное мясо волку не впрок! — гордо повторила Надежда Викторовна ставшую совсем недавно любимой поговорку, как всегда при этом, смешно оскалила зубы и решительно сняла трубку.
Глава 2
Претендент на пост советника генерального директора «Надежды — прим» имел на редкость русскую внешность. Наверное, именно такими были лица русских людей до татаро-монгольского нашествия. Волосы цвета свеже-засушеной соломы, исключительно прямой нос, излишне доверчивые, безмятежные голубые глаза, волевая, гранитная челюсть. Среднего роста, крупноголовый, с квадратным торсом он походил одновременно на каждого из трех репинских богатырей, и ни на кого конкретно. Более точному сходству мешало отсутствие бороды, усов, ну и, конечно, соответствующей родословной.
Он первый в городе стал являться на презентации в черном смокинге. Любил дзю-до, охоту, девочек и пошлые анекдоты. Писал по способностям, но деньги хотел получать, как все, по потребностям. Очевидно, родная газета считала это блажью, потому что платила все меньше и меньше, а в последнее время и, вообще, перевела на полный хозрасчет, искренне полагая, что для собкора в эпоху дикого капитализма вполне достаточно и ее солидной марки.
Если бы это было не так, Надежда Викторовна, скорее всего, никогда не услышала бы от своих скороспелых друзей его истинно русской фамилии и, уж точно, не корпела бы над его гороскопом до позднего вечера.
Вообще-то, с некоторых пор она не очень-то нуждалась в советах посторонних людей и охотно советовалась только с собой.
Но иметь в советниках собкора крупнейшей столичной газеты все равно, что русскому человеку на Молдаванке в Одессе, иметь попугая, говорящего на идиш, Это ж — большими буквами во весь экран, да просто — золотая рыбка на посылках!
Собкор опоздал на полчаса и был для такого утра чересчур возбужден и весел. Надежда Викторовна не без основания решила, что это по случаю бессонной ночи и взятии Белого дома. Но собкор тут же внес ясность.
— Хэлло! — по-хозяйски поприветствовал он Коробейникову, как шеф молодую секретаршу, сел в кресло напротив и без спросу потянулся к апельсинам в граненой хрустальной вазе. — Представляете, вчера был в гостях. Такие девочки — первополосный материал! Предлагали заночевать, вокзал все же — горячая точка! Но мне же утром к вам. Неудобно как-то являться… небритым. А у них три бритвы, и все — для ног! Вы, кстати, какими пользуетесь? А то могу порекомендовать! Вообще-то, надо было остаться: один раз откажешься, в другой — не предложат. Но черт дернул отказаться! И черт его знает, почему! Наверное, из ревности! Я и ушел, на ночь глядя. Иду. Темнотища кругом, фонари там, как светофоры — только на перекрестках!
Собкор доел апельсин и взял второй. Коробейникова машинально потянула вазу к себе. Не из жадности, просто, чтобы обратить на себя внимание. И на миг отключилась.
— Иду себе, песни пою, — настиг ее мужественный голос претендента, — готовлю репортаж о событиях в Москве, вдруг там наши чего-то не заметили, а по телевизору же все четко, особенно, когда крупным планом. Вдруг у них там в номере дырка, а я тут как тут! Знаете, я специалист по… забиванию дырок!
Собкор внимательно посмотрел на Коробейникову. Кажется, поняла буквально. А жаль: такая метафора пропала!
— Когда раз на углу, у самого моего дома — трое из ларца. И сразу по делу: давай махаться! А я же дзюдоист, соображаю мгновенно: если больше одного, это уже не спорт. Одного завалю, а остальные меня порвут — не склеишь. А главное, как же я завтра, то есть, сегодня, к вам попаду… небритый? Ну и махнулись: я им слаксы и адидасную куртку, а они мне вельветовые джинсы и телогрейку. Шпана вокзальная! Но когда вынули из слаксов корочку «Комсомолки», столько было вопросов! Не поверите! Я уже как-то к этому попривык, а тут даже гордость взяла за контору: уважает народ газету! Корочку мне вернули. Я уже и заметку в Москву об этом отправил. Вместо репортажа, ну того, из Белого дома.