— Макарыч! — Мокров явственно увидел сальные губы зятя. — Макарыч! Ты это… вот че… Знаешь, как мы тебя все любим?! — голос в трубке стал густым и влажным, как ядовитые испарения над тропическим болотом. — Знаешь как! — лицо генерального директора «Родничка» от зловещего предчувствия сжалось в комок. — До смерти, до смерти, до смерти!!! — заухало в ушах. — Во как! Имей, сука, ввиду!
Глава 7
Весть о том, что «Надежда-прим2» вслед за «Надеждой-прим» благополучно провалилась в бездну, как перегретый ядерный реактор в вырытый загодя могильник, ввергла город в тяжелую затяжную депрессию. А все тяжелые затяжные депрессии на Руси неизбежно кончались тяжелым, затяжным, массовым запоем, смутным временем и, в конце концов, очередным светопреставлением. И уж совсем заколодило от того, что единственный, счастливчик, а по слухам и правопреемник международной игровой ассоциации господин Мокров категорически отказывался вступать в наследство, а, значит, и брать на себя связанные с ним обязательства и долги.
По городу подколодной змеей поползло четверостишие самого начала двадцатых годов, о том, как советский полпред Красин в Раппало, разумеется, от имени Ленина наотрез отказался платить по царским долгам: «Смысл русской пословицы ясен — долг платежом красен! Что ж делать, однако, коль Красин платить не согласен?».
Тогда большевистский императив красного полпреда довел до полной прострации старушку Европу, уже начавшую потихоньку политкорректничать и идти на болезненные уступки. Буржуи, скрепя сердцем, заставили себя забыть о царских долгах. Но советским людям времен гайдаровских реформ все еще была чужда и политкорректность и христианская всевдоуступчивость. И никаких долгов обанкротившимся баловням судьбы они прощать не собирались.
Бандиты, работники правоохранительных органов, городские чиновники и новые русские требовали от Мокрова «все и сразу!». Остальные, а их было большинство, пусть и не сразу, но непременно все!
По началу генеральный директор «Родничка» пробовал отшутиться, удивленно разводил руками и даже клеймил наиболее зарвавшихся игроков самыми позорными кличками. Но с пониманием относилась к нему только любимая овчарка Соня. Мокров легко убеждал ее в том, о чем другие не хотели и слышать.
— Понимаешь, Соня, мы — не они, они — не мы! — кричал в ее лохматое ухо перепуганный крутым поворотом судьбы хозяин, по-видимому имея ввиду исчезнувшее руководство «Надежды-прим». — Ты че-нибудь вобче понимаешь? Я — ниче! Эх, Надежда Викторовна, Надежда Викторовна — козырная дама! А попросту блядь! Извини Соня, но по другому не скажешь! А все просто чокнулись! Представляешь, решили, что я — козырной валет! А я… ты че, спишь, сука?! Ишь пригрелась зверюга! Давай плати! А то скормят нас с тобой… золотым рыбкам! Как челоноков Астаховых! Забыла што ль?
Соня удивленно косила на него красным во тьме глазом. И Мокров с ужасом вспоминал, кому кого скормили в смутные годы на улице Сталеваров. И глаз Сони начинал казаться ему кровожадным, а сама она — потенциальным врагом.
Глава 9
А тем временем, пока удрученный всем происходящим господин Мокров общался с Соней, его «железная леди», Васса Железнова и тому подобное в одном лице, короче, дражайшая супруга, поехала проведать свою дочку Марусю и еенного мужа. Она понятия не имела ни о том, как высоко вознесся в глазах общественного мнения ее супруг, ни о недавнем его разговоре с дорогим зятьком, ни о том, почем на Руси обыкновенное русское чудо.
Поэтому, когда дверь открыл горячо нелюбимый ею зять, она, помощившись, сказала ему:
— Ну здравствуй, зятек! Как твое ничего?
А он, насупясь, только боднул тещу головой, потом, очевидно, решив, что этого все же не достаточно для близкого родственника, неловко потянул с нее шубу и отрывисто, по-прапорщицки, гаркнул в комнату:
— Маруська, мать твою нехай! На выход! Встречай… мать твою!
Витек не то, чтобы не любил свою тещу, но как-то недолюбливал, то есть, из последних сил терпел. Спасало раздельное проживание. К тому же Витьку всегда казалось, что та постоянно прячет в рукаве пузырек с синильной кислотой и, того и гляди, плеснет ему в харю. Поэтому при встрече он всегда спешил повернуться к ней спиной и, по возможности, не слишком дразнить.
Мадам Мокрова мимо зятя по-хозяйски шагнула в комнату. Дочь Маша с радостными воплями, больше похожими на бабий вой по усопшему, бросилась ей на шею.
Маму она не то, чтобы очень любила, но смертельно боялась. Больше маньяка Чикатило или своего стасорокакилограммового мужа. Последнего она боялась не за характер, а за вес. Дело в том, что спали они на старой диван-кровати с широченной щелью посредине. Поэтому Маруся всегда ложилась с краю, а Витек у стены. Ни в какую щель, в отличие от своей не очень-то тушистой женушки он, разумеется, не мог. И все было бы хорошо, но когда он, кряхтя и постанывая, перелезал через свою Маруську, ей казалось, что над ней нависает страшный неопознанный объект: еще мгновенье и он размажет ее тень по дивану.
Самому же Витьку перелазанье через замиравшую от ужаса жену доставляло огромное удовольствие и заменяло секс, как импотенту-садисту вырывание здоровых зубов у отказавшей ему красавицы.
Маруся много раз слезно просила его поменяться местами, но жирный Витек только презрительно косил на нее свои по-татарски узкие глазки, по-видимому, подозревая в каком-то чудовищном подвохе.
Зато зимой она испытывала поистине райское наслаждение, когда свернувшись клубком, грелась у него между ног, положа головку на огромный, как горбообразная плаха, живот.
Глазам Мокровой представилась знакомая до боли картина: Витек в грязной тельняшке «а-ля морская душа», между мутными окнами давно засохшая поздняя муха, на облупленном шифоньере хворый Васька, на потертом диване — доченькин лифчик — прошлогодний подарок мамы Витька.
Пока Маруська второпях собирала незапланированный ужин, Витек решил обработать тещу. Со всеми мерами предосторожности, разумеется. Теща — не Макарыч, может, и в глаз дать, невзирая на разность в комплекции.
Поэтому он сел за стол напротив нее и, как бы в раздумьи, стиснул татуированными кулаками по подбородок вросшую в туловище голову.
Теща долго как бы не обращала на него никакого внимания. Она, собственно говоря, пришла к Маруське. Но в конце-концов задумчивое сопение горячо нелюбимого ею зятька показалось ей неприличным.
— Ты че? — маломальски добрые слова подбирались с трудом. — Че затаился, как…
Воодушевленный внезапно возникшим интересом к его персоне, Витек не заставил себя ждать.
— А че? — посасывая жирные, как у сома, губы, мгновенно откликнулся он. — Я ниче! Я рад!
— То есть? — недоверчиво уставилась на него теща, прекрасно зная, что Витек может быть искренне рад только ее «светлому образу». — Чему это ты, к примеру, так рад?
И попыталась заглянуть в его татаро-монгольские глаза, от чего они окончательно сузились и превратились в два блестящих лезвия бритвы.
— Нууууууу… рад, к примеру, вашему приходу! Вы же теперя, шутка сказать, кто?!!
— Кто — кто? — на секунду замешкалась теща, как танк, подставив зятьку незащищенный броней бок. — Я…
— Вот именно — вы! — глаза Витька стали медленно расширяться от восторга. — Вы — жена генерального директора международной игровой ассоциации «Надежда-прим-2»! Вот кто!!!
Мадам Мокрова отмахнулась от него, как от дохлой мухи.
— Дурачина ты. простофиля! Облом деревенский! Белены объелся или че? Всему городу ведомо, кто генеральный директор «Надежды-прим»! Она же и его жена! — нервно похихикнула теща, обрадовавшись внезапно осенившему ее афоризму.
— Вот! Я же говорил, че какой-то подвох тут есть! — пудовая голова Витька стала медленно клониться к столешнице, пока не уперлась в нее лбом. — А то! Коробейникова — царствие ей небесное — бывший генеральный директор «Надежды-прим». А ваш мужинек — и ему то же самое! — генеральный директор «Надежды-прим-два»! И не бывший, а нынешний! Вы че это… до сих пор не в курсе? Не может быть!
— Я — жена генерального директора культурно-развлекательного центра «Родничок». И ты, дружок, это прекрасно знаешь! А вот кто такой ты, балбес ты этакий!
— Я?!!!!!!!! — наливаясь, как оголодавший лев, первобытным рыком, надвинулся на тещу зять. — Я — ваша жертва!!!
— Маруся! — только и успела крикнуть Мокрова, прежде чем Витек целиком покрыл ее набравшим громоподобную силу рычанием.
— Где мои бабки?! Две тыщи баксов! Где мои бабки?!!
Когда Маруся, напуганная несусветным ревом мужа, вбежала в комнату, ее мамаша уже пришла в себя и, как всегда в таких случаях по врожденной бабьей привычке брякнула первое, что пришло ей на ум.
— А мы вчера, дорогие мои родственнички, приобрели наш «Родничок». Да-да! На весь выигрыш, понимаешь. А че? Имеем право! Так что приезжайте, милки, на отдых: встретим, как самых дорогих гостей! С охереной скидкой! По-родственному, так сказать!
И уже на правах полновластной хозяйки этих и других мест небрежно приказала:
— Маруся! Ужинать!
Витек, как-то мгновенно присмиревший, утвердительно кивнул жене головой: мол, накорми маму.
И совсем уж ласково прочмокал:
— Так значит по-родственному? Ну-ну!
Глава 10
Следующие три дня телефон в квартире Мокровых, и в городе, и в «Родничке», завывал, как ночная милицейская сирена, то есть душераздирающе. Почтовый ящик был плотно забит письмами, открытками, записками на клочках газет, очень похожими на последние записки увозимых на казнь узников сталинских тюрем, и совсем уж неописуемыми предметами — точными копиями дикарских амулетов с острова Ява.
Поначалу Мокровы по привычке опорожняли почтовый ящик, потом перестали к нему подходить. А к вечеру третьего дня он был сожжен, сорван со стены и растоптан.
Вконец обескураженный свалившейся на его голову дурной славой господин Мокров, покорно снимал трубку телефона, молча выслушивал захлебывающиеся от восторга, обиды и ярости знакомые и совершенно чужие голоса, клал ее на место и шел к жене.