Откуда столько крови?
Когда мы пришли в первый раз взглянуть на папино тело, похоронный агент предупредил, что папа весь в крови, – так и сказал, – и добавил, что выглядит это жутковато. Тело, разумеется, обмыли, однако полностью убрать кровь не смогли, она будто въелась в кожу. И нос у него был сломан. Но в гостиной, где его нашли, никакой крови не было. Может, из-за сильной боли он вскочил, упал, например на камин, сломал нос и заполз в кресло, где его и нашли? Или он сломал нос днем ранее, когда ходил в город? Или как раз из-за этого перелома и кровопотери сердце и остановилось?
Но куда девалась кровь?
Я решил на следующий день позвонить врачу и узнать, что именно произошло, когда папу нашли.
Вернувшись, я увидел, что бабушка сидит на кухне. Лицо ее на миг озарила радость: сидеть в одиночестве ей не хотелось, ни секунды, каждый раз, когда мы с Ингве уходили, она шла за нами. Я поставил на плиту кофейник, пошел в гостиную и позвонил Ингве, но сперва прикрыл дверь к бабушке.
– Ты с врачом говорил? – спросил он.
– Нет еще. Собирался завтра поговорить.
– Хорошо, – сказал он. – Как там вообще дела?
– Я сегодня скосил почти всю траву в саду. Или сено. Не знаю, как это правильно назвать. А завтра хочу прибраться.
– А со священником что?
– Точно! Я разберусь. Позвоню тебе потом. Но, по-моему, похоронное бюро с ним уже связалось.
– Это да. Но саму церемонию необходимо обсудить. Ему надо будет что-то сказать про папу, вот ты и расскажешь, что именно.
– А что мне рассказать?
– Просто вкратце про его жизнь. Учитель на Трумёйе, принимал участие в местной политике, филателист. Двое детей от первого брака, один от второго. Хобби… Какие, кстати?
Я беззвучно плакал.
– Рыбалка, – подсказал я, – он любил рыбалку.
Мы помолчали.
– А… как думаешь, мне надо что-то говорить про последние годы? – спросил я.
– Напрямую, наверное, нет.
– Что ему пришлось тяжело?
– Да. Этого, пожалуй, и хватит.
– Как же хочется, чтоб все побыстрей закончилось.
– Понимаю. Мне тоже.
– Ты когда приедешь?
– Скорее всего, в день похорон. Или накануне вечером.
– Ладно. Но я тебе завтра все равно позвоню.
– Давай, звони.
– Пока.
– Пока.
К вечеру тучи разошлись, низкое солнце озарило оранжевым светом город, а тем временем по земле к нему медленно подкрадывались сумерки, они поднялись и заполнили все пространство до небес, последнего оплота света, где и повисли, синие и глубокие, а затем, почти незаметно, загорелась звезда, слабая, словно новорожденное дитя, она становилась все ярче, вокруг появились другие звезды, и вот они уже усыпали светлое летнее небо.
Пока бабушка смотрела в гостиной телевизор, я стоял на веранде и переводил взгляд с небес на город и море. Я вспомнил о книге, написанной в пятидесятых, которую мне подарил папа. Он читал ее здесь. Мечтал, как и полагается детям, о Вселенной, фантазировал о будущем с его ракетами и роботами, открытиями и изобретениями. Каково ему жилось в ту пору?
Каким он был?
Летом, когда они познакомились с мамой, им обоим было семнадцать, то есть случилось это в 1961-м, он тогда сказал ей, что у него рак яичка и, возможно, детей иметь он не сможет.
Разумеется, он соврал, как и в тот раз, когда сказал мне, будто у него рак и он умирает.
Но слова о том, что он умирает, ложью не были.
Может, не так он и врал, утверждая, будто не может иметь детей? Он просто не хотел их, знал, что иметь детей ему нельзя?
Господи, да им тогда было всего двадцать. Наверняка такие же незрелые, как и я в свои двадцать, они просто выполняли очередную жизненную задачу.
Я затушил сигарету и вернулся в дом.
Зазвонил телефон.
– Возьми, ладно? – бросила бабушка, не глядя на меня.
Она опять словно разговаривала еще с кем-то, не со мной, совсем другим тоном, и этот еще кто-то был не кто иной, как папа.
Я прошел в столовую и снял трубку.
– Привет, это Гуннар. Вы как?
– Учитывая обстоятельства, неплохо, – ответил я.
– Да, Карл Уве, это все ужасно, – сказал он, – но мы завтра хотели вас позвать на дачу. Хоть развеетесь немножко. Погоду обещают хорошую. Что скажешь?
– Отлично!
– Тогда договорились. Мы завтра с утра за вами заедем. Постарайтесь проснуться к нашему приезду! Лучше пораньше выехать, чтобы время впустую не тратить, согласен?
– Ага, – сказал я, – правильно.
Легли мы с бабушкой одновременно, я поднялся следом за ней по лестнице, в коридоре она обернулась, пожелала мне доброй ночи и скрылась в спальне, я открыл дверь в свою комнату, уселся на кровать, закрыл лицо руками и долго плакал. Сперва я хотел лечь прямо в одежде, но на следующее утро мы ждали Гуннара, выглядеть помятым не хотелось, поэтому я собрался с силами, доплелся до ванной, почистил зубы, умылся, снял одежду и развесил на стуле и лишь потом улегся в постель. Я страшился этой секунды, худший момент – это когда закрываешь глаза, лежишь и ничего не видишь, тогда на тебя обрушиваются самые жуткие мысли, вырываются наконец на свободу; то же произошло и в этот вечер, и пока я медленно, точно покачиваясь, погружался в сон, я успел подумать, что похож на крючок на леске, которую грузило утягивает вниз, а после наступила темнота и я исчез из мира.
Я проснулся в восемь, бабушка уже встала. Она надела то же заляпанное платье, в котором ходила все эти дни, пахло от нее неприятно, и она совершенно потерялась в собственных мыслях.
Ей следовало бы принять ванну, переодеться во что-то свежее, чистое. Матрас ее лучше выкинуть, положить новый и застелить свежим, хорошим бельем. Ее следовало накормить, приготовить что-нибудь вкусное, горячее и дать отдохнуть.
Ничто из этого сделать для нее я не мог.
– Они скоро приедут, – сказал я.
– Кто? – спросила она, зажав в пальцах дымящуюся сигарету.
– Гуннар и Туве, – ответил я, – они нас хотели на дачу отвезти, помнишь?
– Точно, – кивнула она. – Это замечательно.
– Да, – сказал я.
В десятом часу возле дома остановилась их машина. Бабушка выглянула из окна совсем так же, как выглядывала в моем детстве, потом обернулась ко мне и быстро поправила волосы на затылке.
– Это Гуннар, – сказала она.
– Спускаемся? – спросил я.
– Разве они не в гости? – удивилась она.
– Они же нас на дачу отвезут, – напомнил я.
– Точно, – вспомнила она.
Я спустился следом за ней по лестнице. Гуннар ждал в прихожей – загорелый, светловолосый, высокий и худой. Он ласково посмотрел на меня.
– Ты как? – спросил он.
– Ничего. – На глаза у меня навернулись слезы. – Нам полезно будет проветриться.
Бабушка накинула пальто, зажала под мышкой сумку, и мы спустились с крыльца к машине. Туве, щурясь от солнца, поздоровалась с нами, взяла бабушку под локоть и помогла усесться в машину. Я обошел машину и сел с другой стороны.
Дача располагалась километрах в двадцати к востоку от города, в шхерах. В последний раз я был здесь много лет назад. В детстве мы ездили туда примерно раз в год. С такими поездками было связано множество ритуалов, и все казалось сказочным. Даже сама парковка – обычная лесная поляна, где на каждом парковочном месте лежал камень или деревянная чурка с написанным на них номером машины. Дедушка заезжал на положенное место возле каменной изгороди, под пятнистую тень большого дуба, я открывал дверь и словно окунался в теплый воздух, благоухающий землей и травой, деревьями и цветами. Тишину здесь нарушал разве что щебет птиц и иногда отдаленные голоса или гул лодочного мотора с маленькой пристани, куда мы и направлялись.
Поляна вместо парковки!
Большая квадратная сумка-холодильник, которую бабушка доставала из багажника. Сухой мох между камнями изгороди, запахи вокруг, некоторые – сырые и тяжелые, ведь стоило приподнять камень, и из сырости под ним разбегались во все стороны мелкие букашки. И жесткая трава, она пахла сухостью и теплом, но под ней, если ковырнуть, жили другие запахи, более глубокие и насыщенные, близкие к гнилостным.
Шмели, жужжащие над кустами шиповника за каменной изгородью. Воздух над тропинкой, который кое-где, там, куда все утро светило солнце, превращался в прогретые столбы, куда мы заныривали и откуда выныривали. Усиливающийся запах морской соли и преющих водорослей. Крики чаек.
На остров нас возил один и тот же шкипер. Дедушка с бабушкой спускались на пристань и передавали ему вещи, которые мы привезли с собой, шкипер укладывал их на дно лодки, после мы и сами залезали внутрь и рассаживались. Бабушка, элегантная дама чуть за шестьдесят, то и дело приглаживающая растрепанные ветром локоны; дедушка, обеспеченный мужчина несколькими годами моложе, с темными, зачесанными назад волосами и чувственными губами. Старый шкипер, в сапогах и черной фуражке, одна рука – на рычаге подвесного мотора, другая – на коленях. Мы медленно двигались вперед, пересекали пролив, причаливали у берега, совсем рядом с простеньким, выкрашенным в белое дачным домиком. И Ингве, и я скучали по этому месту. Там росла вишня и яблони-дички. С валунов возле домика мы ныряли. С пристани ловили крабов. Мы выходили на весельном «Пионере» – маленькой красной лодочке. Но больше всего мы любили играть в футбол на небольшом пятачке возле домика, к нам и взрослые присоединялись, дедушка с Гуннаром, а иногда и папа тоже.
В то утро я смотрел вокруг сквозь эти воспоминания. Парковку, прежде обычную поляну, заасфальтировали. Долгую дорогу через лес мы преодолели за несколько минут. Никакой шкипер нас не ждал, он, должно быть, давным-давно умер; исчез трудовой настрой, который ощущался на пристани и рядом, – теперь стиль задавали дачники со своими моторками.
И все же.
Лес остался прежним, звуки и запахи – прежними, и море с его шхерами и островками тоже было прежним.
Гуннар подтянул лодку к причалу, Туве помогла бабушке в нее забраться, и мы уже шли через пролив, а над нами голубело высокое небо. Бабушка сидела неподвижно, глядя перед собой, словно не замечая окружающего пейзажа, открытого и легкого. Здесь на ее бледное, по-птичьи заострившееся лицо смотреть было еще больнее, чем дома. Потому что место это – для бронзового загара после многих дней солнца, для соли в волосах после купания, для смеха и улыбок, для радостных, игривых взглядов вечерами, когда все едят креветок, крабов и омаров.