Особенно внимательно я следил за Ингве, для меня было важно, чтобы он не сморозил никакой глупости и не предстал несведущим, то есть низшим по статусу, чем Асбьорн; но нет, они были равноправны, и это меня радовало.
Сытый и весьма довольный я поднимался в горку, возвращаясь домой, в руках я нес по пакету с пластинками, но, когда я почти дошел, мимо меня медленно проехала полицейская машина, и я вспомнил про юного убийцу. Если его ищет полиция, значит, он прячется где-то в городе. Представить только, как он напуган. Как он ужасно напуган. И как раскаивается в том, что совершил. Что убил человека, воткнул нож в тело другого человека, так что тот упал замертво на землю, и ради чего? Наверняка сейчас все в нем вопрошает: ради чего? Ради чего? Ради чего? Ради бумажника, нескольких сотен крон, безделицы. О, как же ему, должно быть, скверно сейчас.
Я приготовился к встрече с Ингвиль, но было только пять, и, чтобы убить время, я спустился вниз и постучался в дверь Мортена.
– Входите! – гаркнул он.
Я открыл дверь. Мортен, одетый в шорты и футболку, убавил громкость проигрывателя.
– Привет, сударь, – сказал он.
– Привет, – ответил я, – можно войти?
– Ну естественно, входи.
Потолки здесь оказались высокие, каменные стены были выкрашены белой краской, а под самым потолком виднелись два узеньких продолговатых окошка, почти непрозрачных. Меблировка – скромная, чтобы не сказать скудная: складная кровать, тоже белая, но с коричневым матрасом, обтянутым чем-то вроде вельвета, и большими коричневыми подушками из того же материала. Перед кроватью – стол, с другой его стороны – стул из тех, что попадаются на блошиных рынках и у старьевщиков, в стиле пятидесятых. Проигрыватель, несколько книг, среди которых выделялась красная – «Норвежское право». Телевизор на придвинутом к стене стуле.
Подложив две большие подушки под спину, Мортен уселся на кровать. Выглядел он еще более расслабленным, чем прежде.
– Неделя в проклятом универе, – сказал он, – а сколько их всего предстоит? Триста пятьдесят?
– Тогда лучше уж дни считать, – предложил я, – получится, что пять ты уже осилил.
– Ха-ха-ха! Ничего глупее не слыхал! Тогда останется две с половиной тысячи!
– Так и есть, – сказал я, – а если годы считать, останется всего семь. Но это означает, что ты и тысячной доли не одолел.
– Даже одного промилле, как выразился один мой одногруппник, – подхватил Мортен. – Садитесь же, месье! Собираешься куда-нибудь сегодня?
– С чего ты решил? – Я сел.
– Да вид у тебя такой. Причепуренный.
– Ага, собираюсь. Я сегодня с Ингвиль встречаюсь. В первый раз.
– В первый раз? Ты что, по объявлению с ней познакомился? Ха-ха-ха!
– Мы познакомились весной в Фёрде и провели вместе с полчаса, не больше. И я совершенно пропал. Ни о чем другом с тех пор вообще не думаю. Но мы переписывались.
– Ага, ясно. – Он потянулся к столу, подтолкнул к себе пачку сигарет, открыл ее и вытащил одну.
– Будешь?
– Почему бы и нет? Я табак у себя забыл. Но я тебе как-нибудь самокрутку сверну.
– Я как раз свалил от тех, кто сам себе скручивает курево. – Он кинул мне пачку.
– А откуда ты? – спросил я.
– Из Сигдала. Это такая маленькая вонючая деревня в Эстланне. Лес и безнадега. Там еще кухни производят. Кухни «Сигдал». Мы там ими гордимся. – Он прикурил и провел рукой по волосам.
– А что я причепуренный – это хорошо или плохо? – спросил я.
– Ясное дело, хорошо, – ответил он, – ты же на свидание идешь. Можно и марафет навести.
– Да, – я кивнул.
– А ты сёрланнец? – поинтересовался он.
– Ага. Я из маленького вонючего города на юге. Или, скорее, из конченого города.
– Ты из конченого города, а я из задроченной деревни.
– Задроченный – не замоченный, – нашелся я.
– Ха-ха-ха! Как ты это придумал?
– Сам не знаю, – ответил я, – просто в голову пришло.
– Да, ты и правда писатель. – Он откинулся на подушки и, закинув ногу на матрас, выпустил в потолок дым. – А какой ты был в детстве?
– В детстве?
– Ну да, когда маленький был, – какой?
Я пожал плечами:
– Да не знаю. По крайней мере, помню, я часто скулил.
– Скулил? – Он расхохотался так, что закашлялся.
Смеялся он заразительно, смех перекинулся и на меня, хоть я и не понимал, что его насмешило.
– Ха-ха-ха! Скулил!
– А что? – не понял я. – Так и было.
– Это как же? – Он выпрямился. – Ы-ы-ы-ы-ы-ы – вот так, что ли?
– Нет, скулил в смысле ревел. Или, по-простому выражаясь, плакал.
– А-а, вон оно что! Ты в детстве плакал! А я-то решил, что ты правда скулил!
– Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха!
Отсмеявшись, мы замолчали. Я вдавил окурок в пепельницу и закинул ногу на ногу.
– А я в детстве старался быть один, – сказал Мортен. – В школе только и мечтал свалить оттуда. Поэтому на самом деле это потрясающе – что я сижу вот тут, в собственной халупе, хоть она и жутковатая.
– Есть такое, – поддакнул я.
– Но юридический меня слегка пугает. По-моему, это не мое.
– Ты же только в понедельник учиться начал. Рановато еще говорить, не?
– Пожалуй.
В коридоре хлопнула дверь.
– Это Руне, – сказал Мортен. – Все время моется. Невероятный чистюля. – Он снова засмеялся.
Я встал.
– Я с ней в семь встречаюсь, – сказал я, – мне еще надо кое-что успеть. А ты идешь сегодня куда-нибудь?
Он покачал головой:
– Нет, почитаю.
– Юриспруденцию?
Мортен кивнул:
– Удачи тебе с Ингвиль!
– Спасибо!
Я поднялся к себе. Вечер за окном стоял на редкость светлый, за деревьями и крышами домов проглядывало алеющее небо, а ближе ко мне на нем чернели слои облаков. Я поставил старые синглы Big Country, съел булочку, надел черный пиджак, переложил туда ключи, зажигалку и монеты из карманов брюк, чтобы они не оттопыривались, убрал пачку табака во внутренний карман и вышел на улицу.
Войдя в «Оперу», Ингвиль заметила меня не сразу. Она сделала несколько шагов и нерешительно огляделась. На ней был белый свитер в синюю полоску, бежевая куртка и синие джинсы. С первой нашей встречи волосы у нее успели отрасти. Сердце у меня так заколотилось, что стало трудно дышать. Наши взгляды встретились, но зря я надеялся, что Ингвиль просияет от радости, – она лишь слабо улыбнулась, и все.
– Привет, – сказала она, – ты уже здесь?
– Да. – Я привстал.
Вот только мы едва знакомы, обниматься – это перебор, но взять и нырнуть обратно за стол, как чертик в табакерку, тоже нельзя, поэтому я все же выпрямился и повернулся к ней щекой, а она, к счастью, коснулась ее своей.
– Я надеялась прийти первой, – сказала она, вешая на стул сперва сумку, а потом куртку, – и опередить тебя. – Она снова улыбнулась и села.
– Хочешь пива?
– Ну да, точно, – проговорила она, – нам надо выпить. Возьмешь мне пива? А я потом тебя угощу.
Я кивнул и пошел к бару. Посетителей прибывало, в очереди передо мной уже стояло несколько человек, я старался не смотреть на Ингвиль, но краем глаза видел, что она глядит в окно. Руки она сложила на коленях. Я радовался передышке, радовался, что не сижу с ней; но тут подошла моя очередь, я взял два бокала по пол-литра, и надо было возвращаться.
– Как дела? – спросил я.
– С вождением? Или мы это уже обсудили?
– Не знаю, – ответил я.
– Ужасно много нового, – начала она, – новое жилье, новый университет, новые книги, новые люди. Впрочем, старых университетов у меня как-то не было, – добавила она и рассмеялась.
Наши взгляды встретились, и я узнал смешливые глаза, на которые запал, впервые увидев.
– Я же предупреждала – вот я и побаиваюсь! – сказала она.
– Я тоже, – сказал я.
– Тогда выпьем! – сказала она, и мы осторожно чокнулись бокалами.
Затем Ингвиль склонилась над сумочкой и достала оттуда пачку сигарет.
– Итак, как поступим? – спросила она. – Может, попробуем снова? Я захожу, ты тут сидишь, мы обнимаемся, ты спрашиваешь, как дела, я отвечаю и задаю тебе тот же вопрос. Получится намного лучше!
– Да у меня все примерно так же, – ответил я, – много всего нового. Особенно в академии. Но у меня тут, в Бергене, брат учится, поэтому я с ним тусуюсь.
– А твой чокнутый двоюродный брат тоже здесь?
– Юн Улав, да!
– У нас дача рядом с домом его бабушки и дедушки. Пятьдесят процентов вероятности, что это и твои бабушка с дедушкой.
– В Сёрбёвоге?
– Да. У нас дача на противоположном берегу, под самой Лихестен.
– Правда? Я туда каждое лето приезжаю, с детства.
– Бери лодку и заплывай как-нибудь в гости.
Я подумал, что об этом только и мечтаю – о выходных наедине с ней на даче у подножья могучей горы Лихестен: что может быть лучше?
– Было бы здорово, – сказал я.
Мы умолкли.
Я старался не смотреть на нее, но не получалось, прекрасная, она разглядывала столешницу, а между пальцами у нее дымилась сигарета.
Она подняла глаза и перехватила мой взгляд.
Мы заулыбались.
Тепло в ее глазах.
Свет вокруг нее.
И в то же время какая-то неловкость и робость, когда она, стряхивая пепел, следила за собственной потянувшейся к пепельнице рукой. Я знал, откуда это берется, я по себе это знал, – она оценивала себя, примеряла к ситуации.
Мы просидели так почти час, это было настоящее мученье, никто из нас не решался взять на себя ответственность за ситуацию, та словно существовала отдельно от нас, огромная, тяжелая, непосильная. Когда я говорил, получалось робко, и всякий раз робость пересиливала то, что я говорил. Ингвиль смотрела в окно, ей – и ей тоже – не хотелось находиться там, где она оказалась. Но – такая мысль несколько раз приходила мне в голову – возможно, время от времени ее внезапно захлестывает такая же радость от того, что она сидит здесь вместе со мной, как и меня, что я сижу здесь вместе с ней. Наверняка я не знал, мы с ней были едва знакомы, и как она себя обычно ведет, я не представлял. За окном стемнело, но без обычных дождевых туч сумерки выглядели летними, открытыми, легкими, обещающими.