нигу Бодрийяра об Америке, и Петра, к моей радости, заинтересовалась. Когда она вышла в туалет, Ингве сказал, что она ему нравится, симпатичная, я согласился, но предупредил, что иногда она бывает ужасной язвой.
Такси возле «Весселстюэн» мы ждали двадцать минут, пока наконец не уселись на заднее сиденье «мерседеса», и тот мягко заскользил по блестящим от дождя улицам в сторону моего дома. Я расплатился, отметил про себя, что ни возле входной двери, ни возле двери квартиры записок мне никто не оставил, отпер дверь, ничуть не тревожась насчет того, что Петра подумает обо всем, что там увидит, хотя, будь вместо нее кто угодно еще, я бы переживал; потом заварил чай, поставил Velvet Underground, почему-то они у меня с ней ассоциировались – может, из-за ее цинизма и в то же время городской искушенности; Петра сказала, что Ингве очень приятный, и спросила, какие у нас с ним отношения, я ответил, хорошие, но здесь, в Бергене, я от него завишу, по крайней мере, самому мне так кажется, собственных друзей у меня пока не появилось, разве что одногруппники из академии, вот я и цепляюсь за Ингве. Младший братишка – это на всю жизнь, сказала она. Мы выкурили по сигарете, я сказал, что лишнего одеяла у меня нет, но я отдам ей свое, Петра фыркнула и сказала, что пледа ей вполне хватит, спит она прямо в одежде, она часто так делает, поэтому ничего страшного.
– Ну ладно, – согласился я, – может, тебе тогда простыню дать?
Она снова фыркнула, я махнул рукой – мол, как хочешь, – и встал.
Мне что, раздеваться у нее на глазах? Или тоже спать в одежде?
Ну уж нет, на хер, я у себя дома, подумал я, и стал раздеваться. Петра отвернулась и не обращала на меня внимания, пока я не устроился в постели, опершись на локоть. Она посмотрела на меня.
– А это у тебя чего такое? Фу, вот гадость-то! – воскликнула она. – У тебя чего, три соска?
Что она такое несет?
Я взглянул себе на грудь.
И правда. Совсем рядом с одним из сосков вырос еще один, такого же размера.
Я с ужасом пощупал его указательным и большим пальцами.
А вдруг это рак?
– Фу! – повторила она. – Знала бы я, что ты урод, не пришла б к тебе ночевать.
– Уймись, – успокоил ее я, – это всего лишь прыщ. Вскочил на сосудике или как там они называются. Вот, гляди! – Я сдавил этот новый сосок, и на грудь выплюнулась желтая жижа.
– Фу-ууу! Что ты делаешь?! – завопила она.
Я встал, взял из шкафа полотенце, вытер грудь, посмотрел на сосок – теперь совершенно обычный – и снова улегся на кровать.
– Выключишь свет? – попросил я.
Она кивнула, подошла к выключателю, нажала его и, усевшись на диван, сунула ноги под белый плед.
– Спокойной ночи, – сказал я.
– Спокойной ночи, – ответила она.
Меня разбудили ее шаги. Я сел в кровати.
– Ты уходишь? – спросил я.
– Собираюсь, ага, – ответила она, – уже девять. Прости, что разбудила.
– Ничего страшного. Завтракать не будешь?
Она покачала головой.
– А ты ночью такое шоу устроил. Помнишь?
– Нет…
– Вскочил, одеяло на пол сбросил и давай его топтать, изо всех сил, и долго топтал. Я спрашиваю – ты чего? А ты орешь: там норка в одеяле! Я чуть со смеху не померла. Ну и видок был у тебя.
– Серьезно? А я ничего не помню.
– Честное слово. Ну ладно, спасибо за ночлег. Увидимся!
Я слышал, как она прошла по коридору, как хлопнула входная дверь, потом шаги за углом, и все стихло. Перед глазами всплыла вдруг размытая картинка: животное в пододеяльнике, я вспомнил и его, и как в ужасе и отвращении отбрасываю одеяло. Как я топчу его, воспоминаний у меня не сохранилось. Мне сделалось слегка не по себе: что, если я такие номера откалываю каждую ночь?
Прошло два дня, вечером в дверь позвонили, и я подскочил: кто мог ко мне прийти, как не Ингвиль?
Это был Юн Улав.
Он спросил, куда я подевался, я что, круглые сутки сижу сочиняю?
Да, как-то примерно так.
Он спросил, не хочу ли я выпить с ним пива, воскресенье – самый подходящий день, повсюду покой и умиротворение.
Я сказал, пожалуй, нет, полно работы.
– Ясненько. – Он встал и надел куртку. – Ну, рад был повидаться.
– И я тоже. Пойдешь сегодня куда-нибудь?
– Подумаю. Кстати, я вчера Ингвиль встретил.
– Правда? Где?
– В Мёленприсе, на вечеринке. Там была куча народа.
– Что она сказала?
– Да ничего особенного. Мы с ней, считай, и не разговаривали.
– А еще кто-нибудь из знакомых там был?
– Да, полно. Несколько из тех, кто был у Ингве на вечеринке. Один Асбьорн, другой – кажется, Ула? Очень приятный, кстати.
– Это да, – сказал я. – А кто вечеринку устраивал?
– Понятия не имею. Меня туда позвали друзья друзей. Но туса получилась зачетная. Почти весь Хёйден собрался.
– А я дома сидел, – сказал я.
– Да, ты говорил. Не хочешь сейчас наверстать?
– Хочу, но не получится.
– Ладно. Уважаю тружеников!
Он ушел, а я засел за работу. У меня уже имелись три законченные беседы, и перед сном я собирался написать еще одну. Двое преступников разговаривают в кафе, но, едва заметив микрофон, который соглядатай исподволь кладет на стол, они уходят.
Я рано лег спать и заснул, как всегла, сразу. В семь утра я внезапно проснулся – меня разбудил сон, хотя обычно такого не случалось.
Мне снилась вечеринка, на которой были Ингве и Ингвиль. Я вышел в коридор и остановился на пороге гостиной – они стояли в комнате возле окна. Ингвиль посмотрела на меня, тряхнула головой, они поцеловались с Ингве.
Я откинулся на подушку.
У Ингвиль роман с Ингве.
Поэтому она и не пришла.
Я обдумывал эту мысль все утро. Я верил в сны, верил в то, что они говорят нам о жизни и что в их глубине кроется истина. Если это так, то двух толкований у моего сна быть не может. Они стояли вместе, Ингвиль посмотрела на меня, а после поцеловала Ингве.
Нет, такого быть не может?
Боже милосердный, сделай, чтобы это оказалось неправдой! Однако я знал, что сон вещий, истина весь день сжигала мне нутро. Тело ныло, желудок сводило, время от времени я даже дышать не мог, – так колотилось сердце.
Господи, скажи, что все не так.
Внезапно я опомнился, это же сон, я что, совсем тупой, кто вообще в такое верит?
Это всего лишь сон!
Я взял кроссовки и старый спортивный костюм, когда-то доставшийся мне от Ингве, я счел это добрым предзнаменованием – Ингве ни за что не причинил бы мне боль, – вышел на улицу и побежал вверх по склону. Я не бегал с тех самых пор, как уехал из Северной Норвегии; через несколько метров дыхание стало сбиваться. Но нужно было избавиться от этой дурацкой фантазии, сломать ее, а для этого следовало измотать себя, бежать и бежать, пока силы не иссякнут, а потом принять горячий душ и открыть какой-нибудь роман о чем угодно, кроме любви, и после, чувствуя себя, как ребенок в конце долгого дня, улечься спать, чтобы, проснувшись, окунуться в новый день, где нет места ревности и беспочвенным подозрениям.
План не сработал, сон помнился мне целую неделю, однако такого смятения больше не вызывал, мысли мои были заняты учебой, и когда я позвонил Ингве, чтобы обсудить поездку в Сёрбёвог, ничего особенного в его поведении я не заметил.
Это всего лишь сон.
В пятницу мы не учились, и я решил сесть на катер в четверг ближе к вечеру, а Ингве собирался приехать днем позже. Мама тоже взяла на пятницу отгул, чтобы встретить меня на причале в Рюшедалсвике.
Когда я вышел из автобуса и направился к паромному терминалу, лил дождь. Катера с заведенными двигателями дожидались пассажиров. Вода в заливе Воген поднялась, сине-серая, она колыхалась, медлительная, непохожая на яростные капли дождя, хлещущие о ее поверхность. В киоске я купил билет туда и обратно, прошел по пристани, поднялся по трапу на борт и отыскал сиденье впереди, откуда в скошенное стекло, когда распогодится, будет видно окрестности.
«Подводные крылья» – волшебное название из детства, наряду со словами «катамаран» и «судно на воздушной подушке». Точно я не знал, но предполагал, что этот катер с его словно разделенным на две части корпусом тоже оснащен подводными крыльями. Название мне по-прежнему нравилось.
За боковыми окнами спешили пассажиры, с чемоданами и сумками, нахохлившись от дождя, спустя минуту они уже усаживались неподалеку от меня, повторяя движения друг друга. Снимали дождевики, закрывали зонтики, убирали их на полку над сиденьем, прятали под сиденье сумки, откидывали столики, протискивались мимо пустых сидений к своему креслу и выдыхали. На корме открылся киоск, приглашая всех купить газеты и кофе, хот-доги и шоколад. Большинство пассажиров, похоже, были родом из деревень губернии Согн-ог-Фьюране, судя по их несвойственной горожанам манере одеваться, но не только, – они вели себя так, словно им не приходило в голову, что кто-то на них смотрит, – и возможно, по внешности тоже: по телосложению и чертам лица. За недели, прожитые в Бергене, я научился распознавать бергенские лица, в них имелось нечто общее, будь то парни, пожилые женщины, мужчины средних лет, у них были сходные черты, которых я больше нигде не встречал. Эти лица мелькали среди других, сотен, а может, и тысяч непохожих, но те растворялись, едва исчезнув из поля зрения, а бергенские лица возвращались – о, снова этот типаж! Берген стал городом еще в раннем Средневековье, и мне нравилось думать, что с тех времен сохранились не только замок Хоконсхаллен и церковь Марии, да еще, разумеется, пейзаж вокруг, не только покосившиеся ганзейские дома, простоявшие на набережной Брюгген с пятнадцатого века, но и типажи, они воспроизводятся в новых поколениях и все еще встречаются в городе. Того же рода сходство я заметил и у пассажиров на борту, однако его я связывал с хуторами и деревнями вокруг фьордов к северу от Бергена. Мама рассказывала, что во времена ее бабушек и дедушек уроженцам разных хуторов приписывали различные качества. Это семейство такое, а то – сякое, причем представления эти переходили из поколения в поколение. Такой образ мысли, присущий совсем иной эпохе, был для меня совершенно непостижим, я не встречался с ним в тех местах, где я вырос. Там все принадлежали к первому поколению, все происходило впервые, ничто – ни фигуры, ни лица, ни привычки, ни языки – не вырастало из окрестного ландшафта, не развивалось с ним в связке и поэтому воспринималось иначе.