войны, участвовал ли кто-нибудь в Сопротивлении и квартировали ли тут немцы. Мы перешли дальше, к месту для следующего столба, и дедушка заговорил об апрельских днях тысяча девятьсот сорокового. Узнав о вторжении, дедушка с приятелем пошли в Восс, где проходила мобилизация. Они отправились пешком, одолжили лодку, перебрались через Согнефьорд, потом через гору, – дело было в апреле, ночи стояли светлые и лунные, так он сказал, – и пришли в Восс, в местный призывной пункт, куда собирались все вестланнцы. Дедушка покачал головой и засмеялся. Там все оказались пьяные, а оружия почти не было. И военной формы тоже. Офицеры сидели в отеле «Флейшер» и нагружались спиртным. Когда выпивка кончилась, рассказывал он, они конфисковали ее запас на круизном лайнере «Стелла Полярис». Судно стояло у причала в Бергене, так что выпивку доставили поездом.
– А вы что? – спросил я.
– Сначала попытались достать оружие и форму. Ходили по Воссу и спрашивали каждого, кто в форме, не поможет ли он нам. Но никто не помог. Одному дежурному мой приятель сказал: ты же знаешь, что мы солдаты, хоть и без формы, может, позвонишь кому-нибудь? Нет, сказал тот и показал нам на телефонный провод – а тот перерезан. Тогда мы пошли домой. Гребя через Согнефьорд, мы прихватили с собой с северного берега другие лодки, чтобы немцам труднее было перебраться. Но когда мы добрались до дома, страну уже оккупировали.
Рассказывал он долго, не упуская ни единой мелочи, даже вспомнил, какой лай подняли собаки ночью, приветствуя его возвращение, и когда он закончил, оставался лишь один столб. Я вбил его в землю, дедушка принес моток сетки, и мы стали ее крепить: дедушка придерживал, а я скобами приколачивал сетку к столбам.
– Немцы здесь стояли, да, – продолжал дедушка, – с одним из них я близко познакомился. Австриец, в молодости бывал в Норвегии, в тридцатых летом детей из бедных семей часто сюда отправляли, вот и он тоже приезжал. Такой видный парень. Интересный.
Дедушка рассказал, что в окрестностях располагался лагерь для военнопленных, где держали югославов и русских, которые строили дорогу. У дедушки был грузовик, немцы его реквизировали, поэтому дедушке приходилось ездить в лагерь – тот находился в Фуре. Он брал с собой еду для пленных, рассказывал он, бабушка собирала съестное, а дедушка потом прятал его под камнями на территории лагеря. Наверное, сказал он, охранники знали, но смотрели сквозь пальцы. Как-то раз пленного застрелили у него прямо на глазах.
– Он стоял перед немецкими солдатами и выкрикивал: Schiesst! Schiesst![15] И тогда кто-то его застрелил. Но офицеры рассвирепели. Дисциплина, сам знаешь. Так что солдата, который выстрелил, отправили на Восточный фронт. Немецкие солдаты мечтали служить в Норвегии, по сравнению с остальными местами тут была красота. В конце войны сюда отправляли в основном стариков и мальчишек. Помню, однажды прислали новобранцев, и кто-то из офицеров их спрашивает: «Was wollen Sie hier, alte Leute?»[16]
Дедушка засмеялся. Я вбил скобы и дотянул сетку до следующего столба. Дедушка продолжал рассказывать. Австриец, с которым, судя по дедушкиному рассказу, они почти подружились, сбежал незадолго до немецкой капитуляции, сел в лодку с одной женщиной из деревни и двумя ее сыновьями и был таков. Позже сыновей нашли на другом берегу фьорда, они лежали в воде, убитые, похоже ударом камня.
Я уставился на него. Что он такое говорит?
– Тут недавно книга об этом вышла. У меня она есть. Очень интересная. Кто бы мог подумать, что он окажется способен на такую жестокость? И все-таки это он их убил, это точно. И пропал. Вообще без следа. Может, до сих пор жив.
Я выпрямился и помог дедушке подтянуть сетку к следующему столбу, натянул ее потуже, вбил две скобы, снизу и сверху, чтобы сетка не упала, и стал вбивать остальные.
– А какой он был? – Я посмотрел на дедушку, он окинул взглядом фьорд.
– Очень приятный человек, – ответил дедушка, – вежливый, образованный, симпатичный. Ничего плохого о нем сказать не могу. Но, похоже, внутри он был другой.
– Да, – сказал я. – Как по-твоему, он спасся или погиб?
– Трудно сказать. – Дедушка пожал плечами. – Скорее всего, умер в пути.
Столб оказался последним, дедушка отрезал сетку, и я понес оставшийся моток и кувалду в подвал, а дедушка шагал рядом. Когда мы, раскрасневшиеся от дождя, вернулись в гостиную, мама пекла на кухне блинчики. Бабушка сидела в кресле, она взглянула на меня и что-то сказала. Я подошел ближе и наклонился.
– Часы. – Кажется, она сказала именно это. – Он забрал часы.
– Кто? – не понял я.
– Он. – Бабушка посмотрела на сидящего на диване дедушку.
– Он забрал часы? – переспросил я тихо, чтобы не услышал дедушка.
– Да, – прошептала она.
– Вряд ли, – усомнился я. – Зачем они ему?
Я выпрямился, желудок свело, я направился к маме и прикрыл дверь, чтобы никто не слышал.
Держа половник над большой сковородой, мама осторожно лила на нее тесто, которое с шипением застывало.
– Бабушка говорит, дедушка забрал ее часы, – сказал я. – То есть, как я понимаю, украл.
– Да, мне она тоже это говорила, – сказала мама, – это у нее от лекарств, она делается подозрительной и выдумывает невесть что. Ей сейчас совсем плохо. Но это пройдет.
– Ясно.
Почему-то захотелось расплакаться, и я выскочил в коридор, надел сапоги и встал под навесом покурить.
На дороге возле школы остановился автобус. Спустя несколько минут к дому подошел Хьяртан, темноволосый и белокожий, в одной руке он нес сумку, в другой – несколько писем и газеты. «Классекампен», на моей памяти он только ее и читал.
– Добрый день, – поздоровался он.
– Привет, Хьяртан, – ответил я.
– Вчера приехал? – спросил Хьяртан.
– Ага.
– Ну, попозже потолкуем, – сказал он.
– Ладно. Мама блинчики печет. Минут через пятнадцать будут готовы.
Он подошел к двери, остановился и оглянулся.
– А вот и одноногая ворона! – воскликнул он.
Я сделал несколько шагов и посмотрел туда, куда он показывал, – на электрический столб. На самой его вершине и впрямь стояла ворона с одной ногой.
– Это Юханнес как-то ей ногу отстрелил. С тех пор ворона здесь отирается. – Он коротко рассмеялся и скрылся за дверью.
Я вдавил окурок в мокрый гравий, поднял его и отнес в мусорное ведро под раковиной.
– Тут, кстати, Ингве звонил, – сказала мама, – он сегодня вечером дежурит, поэтому приедет только завтра утром. На машине.
– Жалко, – сказал я. – Я накрою на стол?
– Давай, – согласилась она.
Мы поели в гостиной перед телевизором: теперь, когда бабушке стало тяжело подниматься по лестнице, их с дедушкой спальню перенесли в столовую. После еды Хьяртан посмотрел на меня и предложил зайти к нему поговорить. Я кивнул, и мы поднялись в его светлые комнаты на верхнем этаже, Хьяртан поставил вариться кофе, я уселся на диван и оглядел стопку книг на столике.
Бобровский. Гельдерлин. Финн Алнес, первый том «Огненного торжества», его главного произведения, на котором писатель, по маминому мнению, и обломал себе зубы, по крайней мере, вышло всего два из обещанных пяти романов. Эти книги на протяжении многих лет оставались страстью Хьяртана: насколько я понимал из его разговоров, его притягивало в них ощущение космоса.
– Ну как, чему-нибудь научился в академии? – спросил он из кухни.
– Конечно.
– А я познакомился с Сагеном, – сказал он, – он на писательских курсах в Согне лекции читал.
– Он у нас пока ничего не ведет, – ответил я, – только Фоссе с Ховланном.
– Этих я не знаю. – Он принес из кухни две кофейные чашки, еще влажные, он их только что ополоснул, и на дне моей еще виднелись остатки кофе, почти растворившиеся в воде.
– Мы закончили курс поэзии, – сказал я.
– Ты стихи писал?
– Да, пришлось. Но у меня не получилось.
– Ой, брось, – сказал он, – тебе всего-то девятнадцать. Когда мне было девятнадцать, я вообще с трудом представлял, что такое стихи. Тебе невероятно повезло.
– Да, – согласился я, – а ты что-нибудь сочинил?
– Несколько стихотворений.
Он поднялся и подошел к столу в гостиной, где стояла пишущая машинка, взял стопку бумаг, достал несколько листков и протянул их мне.
– Взгляни сам, если хочешь.
– Конечно! – И я принялся читать, растроганный тем, что он обращается со мной как с равным.
река мелеет
кумжа гложет
зеленые камни
в темных струях
покачивается тина
солнечная рыба
бьет хвостом
– Что такое кумжа? – спросил я.
– Кумжа? Форель. Как тебе?
– Очень хорошо! – похвалил я. – Особенно концовка. Она словно приподнимает весь текст.
– Да, – сказал он, – тут в омуте всегда форель бывает.
Я продолжил чтение.
с полным ртом пышной церковной травы
враскачку бреду по дорогам пью сияние веры
на берегах вечности
и веду вперед свое тело
как буланую лошадь
сквозь сумерки к лесу
К глазам подступили слезы, на этот раз от стихов, от образа тела-лошади, которую он ведет сквозь сумерки к лесу.
Я расплакался, слезы словно копились у меня внутри и только ждали повода выплеснуться наружу.
– Потрясающее стихотворение, – сказал я.
– Ты правда так думаешь? – спросил он. – Это ты про какое?
Я протянул ему листок. Хьяртан взглянул на него и фыркнул.
– «На берегах вечности…» – продекламировал он. – Видишь ли, здесь это ирония.
– Да, – сказал я, – и тем не менее.
Он встал, принес колбу с кофе, разлил его по чашкам и поставил ее на газету.
Внизу открылась дверь – судя по звуку, пришла мама.
– Вот вы где! – сказала она.