– Ты чего, уходишь? – удивился он.
– Уже не ухожу, – ответил я, – я просто думал, ты еще не скоро придешь.
Он отнес продукты на кухню, я снова уселся в гостиной.
– Я омлет хочу пожарить, – крикнул он мне, – будешь?
– Давай, ага! – крикнул я в ответ.
Мы ели молча, он положил перед собой пульт и переключал спортивные каналы. Потом он сварил кофе, на кухню заглянула соседка, Ингве пошутил, она засмеялась, я закурил и подумал, что пора идти, но здесь все же лучше, чем дома.
– Я, кстати, песню дописал на твои слова, – сказал Ингве, – хочешь послушать?
Я прошел за ним в комнату. Ингве перекинул ремень гитары через плечо, включил усилитель, подкрутил эхорегулятор и взял несколько аккордов.
– Готов? – спросил он.
Я кивнул, и он чуть смущенно заиграл. Пел Ингве не очень хорошо, но это не имело значения, мне хотелось услышать, как звучит песня, и тем не менее я старался не смотреть на него, а он пел, слегка наклонив вперед голову и с гитарой у бедер. Впрочем, получилось симпатично, простой, но цепляющий поп.
Я посмотрел на него. Он снял гитару через голову и поставил на подставку.
– Мне еще тексты нужны, – сказал он, – напишешь? Тебе ж это раз плюнуть.
– Попробую.
Мы вернулись в гостиную. Ингве сказал, что на следующий день собирается на вечеринку – кто-то с факультета устраивает, за городом.
– Хочешь со мной?
– Хочу, ага, – ответил я, – а Ингвиль пойдет?
– Наверное, да.
Я уже видел их вместе – раза два-три. Ощущение было странное, но все прошло нормально, все мы делали вид, будто так и надо, и теперь, когда я ни на что уже не рассчитывал, разговаривать с Ингвиль мне стало проще. Однажды мы остались с ней вдвоем за столиком в кафе «Опера» и беседовали легко и непринужденно, Ингвиль рассказывала про своего отца и отношения с ним, я слушал; говорила, как училась в гимназии, а я немного рассказал про свою учебу; она смеялась, как умела только она, глаза ее словно разбрызгивали смех. Мои чувства к ней не изменились, мне была нужна лишь она, лишь по ней я тосковал, но уж если это невозможно, если на пути у меня такая непреодолимая преграда, то и бояться разговаривать с ней я не буду. В начале их романа я избегал обоих, словно заразы, не желал их видеть, потом стал общаться с Ингве, но не с ней, а сейчас все переменилось: теперь мне хотелось, чтобы, когда я рядом с Ингве, она тоже была с ним. Мне хотелось просто смотреть на нее, находиться в той же комнате, что и она, наполняться этим.
С текстом для Ингве я просидел всю ночь. Это было интересно и совершенно не то же самое, что писать тексты для Академии писательского мастерства, здесь главное – набрести на фразы, которые хорошо звучат, и подобрать к ним рифму. Никакого повествования не нужно, и темы тоже, такой текст никуда не ведет, и это развязывает руки. Все равно что разгадывать кроссворд.
К трем часам ночи первый текст был готов.
Не укладывается в голове
Мне снится я гибну
Ночь в синей печали
Тебя позабыть
Сумею едва ли
Взвыть на луну
Мы лежим вдвоем
Растворились границы
В пространстве моем
Я знаю придет черед
И все пройдет
Я знаю придет черед
Но это пока не укладывается в голове
Ты улетаешь
В далекие дали
Возьмешь и меня
Да нет едва ли
Мне снится я гибну
Ночной окоем
Растворились границы
В пространстве моем
Я знаю придет черед
И все пройдет
Я знаю придет черед
Но это пока не укладывается в голове
На следующий день, заглянув к Ингве, я застал у него Ингвиль, и текст так и остался лежать в кармане пиджака. Я взял пива, уселся и с деланым равнодушием спросил, как у нее дела. На ней был знакомый мне белый свитер в синюю полоску и синие джинсы. Она тут как бы и освоилась, и как бы нет, и я подумал, что, возможно, ей вообще присуща такая двойственность, когда приходится постоянно следить за собой, а может, это происходит только здесь, у Ингве. Они сидели на диване, рядом, но не в обнимку, и с того момента, как я пришел, не притрагивались друг к другу. Из-за меня? Щадят меня? Или у них так всегда?
Ингвиль ответила, что у нее все хорошо и что в коллективном жилье на Нюгордсгатен ей нравится. По ее словам, это студенческое жилье появилось там еще в шестидесятых и когда-то там жил Хьяртан Флёгстад. А в соседях у нее знакомый Ингве, Франк из Арендала, если ей верить, странный тип, у него заскоки будь здоров, а еще Атле из Кристиансанна и две девушки.
Через некоторое время Ингвиль пошла в душ, и тогда я отдал Ингве листок с текстом. Ингве коротко взглянул на него. Хороший, похвалил он и сунул листок в задний карман брюк.
Из ванной показалась закутанная в полотенце Ингвиль. Я отвел глаза.
– Нам скоро выходить, – сказал Ингве, – давай по-быстрому.
– Хорошо, – ответила Ингвиль.
Мы выпили еще по пиву, потом Ингве встал и начал одеваться. Он приоткрыл дверь в комнату, где Ингвиль сушила волосы.
– Выходим, – скомандовал он.
– Погоди, я только волосы досушу, – послышался из комнаты ее голос.
– А раньше не могла? – спросил Ингве. – Ты же знала, что мы торопимся. – Он прикрыл дверь. – Хорошо хоть я такси пока не заказал, – сказал он, не глядя на меня.
– Это точно, – согласился я.
Мы замолчали. Девушка-соседка вошла в гостиную и включила телевизор.
На вечеринке, где среди гостей были преимущественно аспиранты с факультета медиаведения да еще несколько студентов-музыкантов, меня воспринимали лишь как младшего брата Ингве. Девушки считали, что мы очень похожи и это прикольно, я почти все время молчал, открыл рот, разве что когда кто-то, поставив пластинку с классикой, спросил, что это за музыка, а никто из будущих журналистов ответить не смог; тут я, повернувшись вполоборота и стесняясь самого себя, ответил, что это Чайковский, поскольку это он и был. Ингве изумленно уставился на меня. Ты-то откуда знаешь, спросил он. Так совпало, ответил я, и это тоже была правда, у меня имелась пластинка с этой самой вещью Чайковского.
Ингвиль довольно рано уехала на такси домой, Ингве остался, и мне стало досадно, что он ее больше не ценит, что он отталкивает ее. Я бы на его месте носил ее на руках. Я бы ей поклонялся. Я бы ей отдал все, что у меня есть. А Ингве ведет себя иначе. Ему что, вообще на нее наплевать?
Нет, вряд ли. Просто он старше, опытнее, в нем горит иное пламя, не похожее на мое, глупое и наивное. И еще я видел, что он оставляет Ингвиль больше пространства, чем ей нужно, какого я никогда не мог бы ей дать, никак, ведь мы с ней существовали в общем пространстве неуверенности и мнительности, где бродили отчасти ощупью, отчасти цепляясь за его границы. Она нуждалась в Ингве не меньше меня.
После того как мы прошли в академии ряд драматургов и драматургических традиций, предполагалось, что мы сами напишем что-нибудь в этом жанре. Я дотянул с этим до вечера накануне крайнего срока, а потом отправился на Верфь, где собирался просидеть в аудитории всю ночь. Мы получили предложение неслыханной щедрости: теперь, если требовалось спокойное место, где можно писать после обеда и по вечерам, мы могли взять ключи и приходить в аудиторию, и я не единожды этим пользовался – мне нравилось оказаться в одиночестве в каком-нибудь общественном месте, может, потому, что ничто там не напоминало обо мне, сам не знаю, просто так было, и все, вот и в этот вечер тоже, когда я отпер дверь, прошел по пустому коридору и поднялся по пустой лестнице в пустые аудитории наверху.
Все остальные уже сдали работы – на столе в подсобке лежала стопка отксерокопированных листков. Я принес пишущую машинку, включил кофеварку и уставился на отражение аудитории в темных окнах, меня словно притягивала вода за окном. Было девять вечера, я решил не уходить, пока не закончу, пусть даже придется сидеть тут всю ночь.
О чем писать, я понятия не имел.
Кофе сварился, я выпил чашку, выкурил сигарету, разглядывая в стекле собственное отражение. Обернулся и посмотрел на стеллаж с книгами. Вряд ли у них тут найдется фотоальбом с полуобнаженными женщинами…
А вот книга по истории искусства нашлась. Я вытащил ее и пролистал. На некоторых картинах семнадцатого и восемнадцатого века обнаженные женщины присутствовали. Может, эта книга все же мне пригодится?
Слишком большая, под рубашку не засунешь. А тащить ее под мышкой я не хотел: едва ли, конечно, кто-нибудь заглянет сюда в это время суток, и тем не менее такое возможно, и как тогда мне объяснить, что я таскаюсь в туалет с книгой по истории искусства?
Я спрятал книгу в пакет и по винтовой лестнице спустился в туалет. Первой в глаза мне бросилась картина Рафаэля: две женщины у колодца, одна голая, другая одетая, голая – невероятной красоты, с маленькой торчащей грудью, – загадочно отводила взгляд, пах ее был прикрыт лоскутком ткани, зато ноги ничто не прикрывало, и у меня случился стояк; потом я поразглядывал рубенсовское «Похищение дочерей Левкиппа» (1616), где одна из двух обнаженных женщин была рыжеволосая, белокожая и веснушчатая, с маленьким подбородком и полным телом; потом перешел к «Рождению Венеры» (1485) Боттичелли, где видно одну голую грудь, и к тициановской «Венере Урбинской» (1538) – женщина на переднем плане, положив руку между ног, смотрит на зрителя уверенно и вызывающе. Я долго разглядывал голую грудь, широкие бедра и миниатюрные ступни, но меня манили и другие картины, я пролистал дальше, до «Вулкана и Майи» (1590) Бартоломеуса Спрангера, где крепкий бородач сжимает в объятьях женщину с полным желания взглядом, выставившую вперед колено. Белокожую, с упругой грудью и почти детским лицом. Эта женщина мне понравилась. Следующей была «Смерть Сарданапала» (1827) Делакруа: у женщины на переднем плане, повернутой к зрителю вполоборота, виднелась только одна грудь, выставленная вперед, потому что к горлу ее был поднесен клинок, зато задница, превосходной формы, была видна целиком. Перелистывая страницы и выбирая картину, я слегка подрачивал, но сдерживался. Может, Делакруа? Нет, на хер, лучше Энгр, «Одалиска с рабом» (1842), где она вытянулась, закинув руки за голову, и формы у нее прямо упоительные, или, ну конечно, «Турецкая баня» (1862). На ней вообще одни женщины, и почти все голые. Они стоят и сидят во всех вообразимых позах, всевозможных типов, – холодноватые и страстные, полуприкрытые и ничего не прячущие. Кожа, плоть и женские округлости куда ни кинь взгляд. Но кого, ох, кого же из них выбрать? Ту с полноватым лицом, что приоткрыла рот? Я обожал картины, на которых губы у женщин сомкнуты не до конца и видно зубы. А может, блондинку с высокомерным взглядом? Или ту с маленькой грудью, что задумчиво смотрит н