ак чуть не трахнулся с другой, как влюбился по уши в шестнадцатилетнюю и как у нас с ней почти завязался роман, как я пил там до потери разума и как продолжил это здесь, не понарошку, не чтобы повыделываться, а по-настоящему, и как боюсь чего-нибудь натворить. Если я даже собственного брата пытался искалечить, я на все способен. А попадись мне тогда под руку нож – я что, прирезал бы его? Я рассказал и о бабушке, о достоинстве, которое она сумела сохранить, даже став заложницей своей беспомощности. Больше всего я говорил про Ингвиль. Я рассказал о наших встречах, о том, какая она чудесная и как я с самого начала совершал ошибку за ошибкой. Я сравнил себя с лейтенантом Гланом, заявил, что тоже готов выстрелить себе в ногу ради того, чтобы она хоть раз на меня взглянула и, возможно, подумала обо мне. Да, кстати, у меня шрам на ноге, я поставил ногу на перекладину барного стула, вот, гляди, это у меня с того раза, когда я перед Ханне пнул ногой петарду. Ханне – это кто, спросил он. Девушка, в которую я был влюблен, ответил я. Как, еще одна, рассмеялся он. Рассказы Гейра о себе не просто отличались от моих – он оказался полной моей противоположностью.
По его словам, он милитарист, обожал уклад жизни в военном училище, сигнал побудки по утрам, запах кожи и оружейной смазки, униформу, автоматы и дисциплину, он мечтал об этом всю жизнь, дома, в Арендале, состоял в молодежном подразделении сил территориальной обороны и, окончив гимназию, ни секунды не сомневался насчет дальнейшей карьеры.
– А чего тогда бросил? Если тебе так нравилось?
– Не знаю. Может, обнаружил, что я это умею, понял это, и мне захотелось делать что-то, чего я не умею. И еще там ты теряешь индивидуальность. Я поговорил тогда с командиром, сказал, что не хочу становиться стадной овцой, и он ответил, что быть ведомым – не самое худшее, хуже всего – это место, куда тебя поведут. И был, в сущности, прав. Но решающий момент наступил, когда я увидел устав. Тогда я понял, что кому-то всегда будет известно, где именно я нахожусь. А это меня не устраивало. Поэтому я бросил учебу и сознательно пошел в отказ.
– Ты? Пошел в отказ?
– Да. Но тем не менее мне нравится топот марширующих сапог.
Самому мне и в голову не приходило, что армию можно любить, – она воплощала все, чего я не принимал. Войны, насилие, авторитеты, власть. Я был пацифистом, но несчастным, а он, милитарист, – счастливым. Поди пойми, кто прав. Еще Гейр рассказал, как однажды утром шел с девушкой, к которой давно питал нежные чувства, солнце поднималось над пустым городом, они, держась за руки, шли по парку, направляясь домой к Гейру, где у него был огромный водяной матрас, – момент во всех отношениях прекрасный. Рассказал обо всем, что изучал на социальной антропологии, и смеялся над некоторыми причудливыми ритуалами. Надо мной он тоже смеялся, но так, что меня это не оскорбляло, наоборот, я тоже вдруг стал смеяться над собой. Я решил, что у меня появился новый друг. Так оно и оказалось, правда, ненадолго, потому что затем Гейр признался, что в начале осени переезжает в Упсалу. Я огорчился, однако ничего не сказал. «Фектерлофтет» закрывался, мы порядком напились и пошли по ночным клубам, закончив в «Шлактерие», традиционном финишном пункте бергенских ночей, и, возбужденный видом светлого неба и веселых людей, наводнивших улицы в начале июня, я предложил навестить Ингвиль, чтобы Гейр увидел ее собственными глазами, а я поделился бы своими мыслями о ней. Гейр согласился, мы двинулись по Нюгордсгатен, мне вдруг стукнуло в голову, что в гости с пустыми руками не ходят, я метнулся к клумбам возле Григхаллена и принялся выдергивать рододендрон, свежераспустившийся, красивый, выдрал его и дождался, когда Гейр выдерет свой. После мы перешли дорогу, я подобрал несколько камушков и стал кидать их ей в окно. Было часа четыре, может, полпятого утра. Ингвиль открыла окно, сперва не хотела нас впускать, но я умолял, и она сказала – ладно, я сейчас спущусь. Едва она открыла дверь, как из-за угла вывернула полицейская машина и остановилась возле нас. Из нее вышел полицейский, Ингвиль скрылась за дверью, полицейский спросил, чем это мы занимаемся, я ответил, что мы пришли подарить этой молодой женщине цветы, но сейчас я понимаю, что мы это зря, мы сорвали их возле Григхаллена, вот только корни-то еще целые, видите, мы сбегаем посадим их обратно, и они приживутся. Ладно, сказал полицейский, и когда мы вернулись сажать кусты, машина поехала следом, они дождались, пока мы закончим, и укатили.
– Повезло нам, – сказал я.
– Повезло? Полиция приехала!
– Вот именно – могли бы оштрафовать или в вытрезвитель посадить. Ладно, пошли.
– Кажется, до меня дошло, – сказал Гейр, – ты хочешь обратно к Ингвиль?
– Ага. Пошли.
Он покачал головой, но пошел. Я кидал в окно камушки, но на этот раз она не открыла, Гейр тащил меня прочь, ему хотелось домой, я сказал, чтобы он шел один, я пока ложиться не хочу. Когда он ушел, я отправился через Хёйден до Мёленприса, подергал дверцы машин, заглянул во дворы, поискал непристегнутые велосипеды, уселся на крыльце покурить, близилось утро, солнце уже показало краешек. Я подошел к телефонной будке возле футбольного поля и позвонил в дом, где жила Ингвиль. Услышав в трубке мужской голос, я попросил позвать Ингвиль к телефону; ты вообще знаешь, сколько времени сейчас, спросил он, она спит, все спят, не звони сюда ночью, я кладу трубку. Я несколько раз ударил трубкой о телефон, но тот не сломался, я вышел и пнул красную телефонную будку ногой.
И тут рядом нарисовалась еще одна полицейская машина!
Она остановилась возле меня, стекло опустилось, и полицейский спросил, что я такое делаю. Я сказал, что очень расстроен, потому что накануне вечером расстался с девушкой, вот я и пинаю телефонную будку, простите, больше не повторится.
– Иди-ка домой и проспись.
– Хорошо.
– Давай, вперед. Я прослежу.
Я поплелся к «Хюлену», а они следили за мной из машины. Когда я повернул за угол, они поехали следом и отстали лишь после того, как я вошел в парк.
Когда я проснулся, меня раздирали страх и стыд. Я готов был встать посреди комнаты и заорать, я так ничего и не усвоил, снова оказался в том же месте, вне контроля и вне границ, где может случиться все что угодно. Из меня рвался вопль, но он стихнет. Надо или перетерпеть, или с кем-нибудь поговорить. Это его ослабит и приглушит. Я спустился к Мортену, и тот, развалившись на диване, выслушал меня, внешне он полностью переменился, больше не носил лоферы и красную кожаную куртку и юриспруденцию не изучал, теперь он заделался студентом-гуманитарием и обзавелся всеми подобающими атрибутами – черными брюками, черными футболками, черными ботинками, кольцом в ухе и пластинками Raga Rockers. В них он здорово поднаторел и нередко в завершение дискуссии отсылал к одному из их альбомов, «Maskiner i Nirvana»: «Мы все машины в нирване, Карл Уве, мы машины в нирване».
На следующий день я получил письмо из издательства «Каппелен». Открыл я его не сразу, а вообразил, что это своего рода кот Шредингера: пока я не вскрою конверт и не прочитаю, что в письме, я могу в равной мере считать себя принятым или отвергнутым. Конверт пролежал на столе все утро, я время от времени поглядывал на него, а когда ходил в магазин, только про письмо и думал, наконец около четырех я не выдержал и вскрыл его.
Разумеется. Отказ.
Этого я и ожидал, и тем не менее разочарование оказалось настолько сильным, что оставаться в одиночестве было невыносимо. Я спустился к Мортену, но его не было дома. Подумал про Юна Улава, однако демонстрировать ему поражение не хотелось. И Ингве тоже. Я вспомнил про Гейра – до него всего несколько минут ходу – и подался к нему. Гейр уже собрал вещи, на полу стояли коробки, и все же он волшебным образом организовал две чашки растворимого кофе, мы уселись на пол, и я процитировал ему фразу из письма:
– «Мы с интересом ознакомились с ним, но, к сожалению, не имеем возможности опубликовать. Ваш роман увлекателен и написан живым языком, однако создается впечатление, будто сказать вам особо нечего, отчего роман выглядит затянутым. По этой причине мы можем лишь поблагодарить вас за рукопись – ее мы вам возвращаем», – проговорил я.
Гейр рассмеялся.
– Впечатляет, во-первых, то, что ты выучил это наизусть, – сказал он, – во-вторых, что ты вообще написал роман. Никому из моих знакомых даже мысль такая в голову не пришла бы.
– Слабое утешение, – отрезал я.
Он фыркнул:
– Напиши другой!
– Тебе легко говорить, – сказал я.
– Это ты так думаешь. У меня считай что дислексия. Я пока сюда не приехал, и романов-то не читал. А кстати, если вдруг решу прочитать, ты что порекомендуешь?
– Может, «Ничью» Эрлинга Йелсвика?
– Это лучший роман из прочитанных?
– Нет-нет. Но для начала, по-моему, пойдет.
– Ты меня зря недооцениваешь. Подумай еще. Что самое лучшее из того, что ты читал?
– Наверное, «Лассо вокруг госпожи Луны» Мюкле? Или «Пан» Гамсуна? Или «Роман с кокаином» Агеева.
– Тогда прочту Мюкле – ты ведь назвал его первым. А «Пана» ты мне и так уже пересказал.
– Да, кроме того, что он в конце концов наложил на себя руки. Этого я не рассказывал.
– Ха-ха.
– Но это так и есть!
– Ты что, хочешь мне испортить удовольствие от книги? – спросил он.
– Это же все знают, – сказал я.
– Я не знал.
– Теперь знаешь.
– А есть еще что-нибудь, что мне будет полезно знать, мистер Литератор?
– Вообще-то да, – сказал я, – я пару недель назад открыл такую штуку. Я лежал в кровати и смотрел на книжную полку. И читал имена писателей задом наперед.
– И что?
– Знаешь, как будет задом наперед T. Eliot[20]?
– Как?
– Toilet.
– Жаль, что там еще S затесалась. Если поставить его после T, получилось бы toilets