– А разве нет? – удивился я.
Ингве рассмеялся, решив, что я прикалываюсь.
– Значит, я вообще никогда бифштекс не ел, – сказал я, – но мне пока только двадцать.
– Неужели? Тогда решено – сегодня вечером возьмем по бифштексу.
Если в Берген уже пришла осень, то во Флоренции по-прежнему стояло жаркое лето. Днем солнце припекало даже сквозь пелену облаков, а растения если и желтели, то от засухи. Мы ходили в галерею Уффици, бродили по ее бесконечным переходам и разглядывали картины, похожие до степени смешения, мы смотрели на «Давида» Микеланджело и незавершенные его работы, где люди словно завязли во мраморе и пытаются из него выбраться. Мы ходили по огромному собору, поднялись по лестницам под купол и дальше, по узкому коридору, выбрались наружу, на самый верх, так что вся Флоренция оказалась под нами; мы пили кофе в маленьких кафе, ели мороженое и фотографировали друг дружку, особенно Ингве старался, а я, в своих темных «рэй-бэнах», вставал на фоне всевозможных стен и позировал, одетый в черные мешковатые брюки и рубашки с разнообразными принтами. Теперь главное происходило в Манчестере, и если это еще не заметили в Италии, то уж никак не в Бергене. О Stone Roses я сперва прочел, потом пошел послушать их в магазине пластинок, но звук показался мне странноватым, и я не был уверен, что они хороши, но потом Ингве купил их альбом, он сказал, они крутые, тогда я тоже их купил и согласился с ним. Они звучали все лучше и лучше. Удивительно, но то же самое прежде произошло с The Smiths: в Кристиансанне я услышал их дебютный альбом после того, как прочитал о них в журнале NME, музыка их показалась мне странной, но когда их слава дошла до Норвегии, они зазвучали не странно, а как надо.
Мы гуляли по городу, прекрасному и живому, полному людей и уличных сценок, мопедов и дворцов, вечером мы пошли домой, переоделись и отправились в ресторан. Заведение мы выбрали пошикарнее, мне было не по себе, разговаривать с официантами я не любил, не любил, когда меня обслуживают, когда на меня смотрят, я не знал, как вести себя в такой обстановке – как пробовать вино, что делать с лежащей на тарелке салфеткой – но Ингве, к счастью, все взял на себя, и вскоре мы уже ели бифштексы и запивали их красным вином.
Потом мы курили и пили граппу, смахивающую на скверный самогон, и говорили о папе. Мы его часто вспоминали, рассказывали друг дружке истории, с ним связанные, и обсуждали его теперешнюю жизнь в Северной Норвегии, довольно близкую нам, хоть мы и виделись с ним раз-другой в год, да, может, еще перезванивались раз в месяц, и тем не менее в наших мыслях он по-прежнему занимал внушительное место. Ингве почти ненавидел отца, или, по крайней мере, не желал с ним мириться, отказывался верить, что отец изменился и хочет изменить отношения с нами, говорил, что это неправда, папа все тот же, он ради нас палец о палец не ударит, ему на нас плевать, а если он и демонстрирует нам перемены, то лишь потому, что ему так захотелось, а не оттого, что он правда изменился. Я соглашался, но я был слабее, говоря с папой по телефону, я старался подольститься к нему, и еще я отправлял ему фотографии из Академии писательского мастерства, хотя на самом деле мечтал, чтобы его не было, да, чтобы он умер.
Слабый – это правильное слово.
Я и рядом с Ингве был слабым. Если беседа прерывалась, то из-за меня, по моей вине. Я знал, что Ингве так не считает, его молчание не гнетет, он не рвется во что бы то ни стало заполнять паузы в разговоре, он уверен в себе. По этой же причине он имел друзей, а я нет. Он вел себя непринужденно, не придавая особого значения ни своим словам, ни поступкам, когда, например, отправлялся с Асбьорном побродить субботним утром по городу или посидеть в кафе, подумаешь, какая ерунда, а для меня все то же самое было настолько серьезно, что малейшая неверная нота, малейший диссонанс грозили стать роковыми, и я поневоле оказывался заперт, а то и сам себя запирал в своего рода немоте. Она-то и задавала всю атмосферу, а кому захочется в такой находиться? Кто выдержит соседство с подобной скованностью и неестественностью? Я и сам не желал причинять никому неудобство, предпочитая держаться в стороне или в тени Ингве, прятаться за его приветливостью.
Та же неестественность мучила меня, когда мы оставались с ним наедине, однако с той существенной разницей, что наша с ним связь не зависела от ситуации, как бы глупо я себя ни вел, – я все равно его брат, от меня ему никуда не деться, да он, наверное, и не хочет никуда деваться. Стакан, который я швырнул ему в лицо, подарил Ингве преимущество, теперь я навсегда его должник; впрочем, я считал это справедливым и заслуженным.
Мы расплатились и вышли в итальянскую ночь, я был слегка навеселе, мы поискали подходящий бар и наконец нашли – он недавно открылся, народа было мало, зато там играла хорошая музыка, а знакомств во Флоренции мы все равно не завели. Мы собирались просто пропустить по пивку, но официанты приняли со всей душевностью, расспрашивали о Норвегии и о Бергене, о том, какую музыку мы любим, и тотчас в баре загремели Stone Roses. Мы остались там, пьянели, и вся моя скованность, замкнутость, напряженность испарились, я сидел рядом с братом, мы разговаривали обо всем, что в голову придет, смеялись и радовались.
– Никто из твоих знакомых ничего не создает сам, – сказал я, – а ты мог бы. Ты играешь на гитаре и сочиняешь музыку. Не понимаю, отчего ты не соберешь группу и не начнешь играть всерьез. У тебя же хорошая музыка.
– Думаешь? – спросил он.
– Разумеется, – кивнул я, – все остальные только болтают про музыку и группы. Тебе этого вряд ли достаточно.
– Да, мне, конечно, хотелось бы играть. Но надо найти с кем.
– Пол вроде хорошо играет?
– Да. Получается двое. Если ты сядешь на ударных, будет трое. И еще нужен вокалист.
– В Бергене двадцать тысяч студентов. Кто-то из них наверняка умеет петь.
– Ладно, что-нибудь придумаем.
Теперь мы даже к бару заказывать не ходили – едва наши бокалы пустели, как официанты сами бросались к нам, шутили и спрашивали, какую еще музыку нам поставить. Когда мы собрались уходить и встали, то нас порядком шатало. Впрочем, мы благополучно добрались до гостиницы, обсудили новую группу, погасили свет и проспали следующие полдня.
Вечером мы вернулись в это потрясающее место. Однако теперь там толпились посетители, и официанты нас не узнали. Невероятно, но они нас не помнили, хотя накануне мы просидели там весь вечер, значит, сейчас они просто притворяются? Зачем? Мы взяли по пиву, выпили его и по совету путеводителя отправились в дискотеку на берегу реки; мы шагали вдоль нее по широкому проспекту, и чем дальше мы шли, тем меньше прохожих нам встречалось. Начался дождь, улицы блестели, рядом медленно текла темная река, вокруг – ни души. Мы уже давно должны были дойти до нее, сказал Ингве. Может, проскочили, предположил я. Мы успели пройти квартала три, да еще и свернули. Хмель давно развеялся. Дождь лил стеной. Фонари на том берегу словно парили в воздухе. Мы больше не разговаривали, сосредоточившись на ходьбе. Через полчаса Ингве остановился. Неподалеку виднелось что-то вроде танцпола, сверху свисали провода и темные лампочки, с краю стояли составленные в штабели стулья. Думаю, это тут, сказал Ингве. Тут? – не поверил я. Ага, просто сезон закончился. Ладно, пошли спать.
Спустя два дня мы прибыли на вокзал Бергена, этого города-воронки, шагнуть в который оказалось приятно – все такое домашнее и привычное, мое место на земле. Вечер только начался, и я, понимая, что сидеть дома одному, проведя неделю с Ингве, будет невесело, пошел к ним с Асбьорном, там мы открыли привезенную бутылку виски и стали пить. Асбьорн сказал, что у него, к сожалению, плохие новости. Правда? Мы вопросительно посмотрели на него. Да, ваша бабушка умерла. Не может быть. Умерла? Да, ваша мама звонила, когда вы были в Италии. Она сказала, когда похороны? Да, уже прошли. Она сказала, что никак не смогла с вами связаться.
Опьянев, мы отправились в «Хюлен», народу там, благо будний день, было немного, мы околачивались возле барной стойки и пили, а когда бар закрылся, вернулись домой и продолжили пить там. Мне сделалось хорошо, я как будто оказался внутри глаза тайфуна из людей и событий. В какой-то момент я напялил костюм Супермена и прямо в красном плаще пил виски или скакал под музыку по комнате. Я проникся праздником, у меня создалось впечатление, будто вокруг полно народа, я лавировал между людьми, заглядывал в холодильник, пил, ставил другую музыку, подпевал, болтал с Ингве и Асбьорном, не снимая чудесного костюма Супермена, пока это ощущение не схлынуло, точно сильный отлив, поставив меня перед фактом: здесь только Ингве, Асбьорн и я. Больше никого. Праздник был лишь у меня в голове. А бабушка – бабушка умерла.
Музыка никуда не делась, но в голове у меня словно повисла тишина.
Я закрыл лицо руками.
Оооооо.
– Ты чего, Карл Уве?
– Ничего, – пробормотал я, но плечи мои тряслись, а по лицу текли слезы, так что пальцы стали мокрыми.
Музыку выключили.
– Ты чего? – снова спросили они.
– Не знаю, – ответил я и посмотрел на них. Я всхлипывал, не в силах сдержаться: – Ничего.
– Переночуешь тут, а? Так лучше будет, – предложил Асбьорн.
Я кивнул.
– Ложись на диване. Все равно уже поздно.
Я послушался – лег на диван и закрыл глаза. Кто-то кинул на меня плед, и я уснул.
На следующее утро все снова стало хорошо, не считая стыда за вчерашнее, за то, что я плакал у них на глазах. У Ингве еще куда ни шло, но у Асбьорна?
Да еще и этот дебильный костюм Супермена!
Я снял его, выпил с ними кофе в гостиной, Асбьорн ворчал, что Ингве не убирает молоко в холодильник, а то приходишь домой, мечтаешь выпить молока, а оно теплое, как моча, – прекрасно!
Я улыбнулся и сказал, что они прямо как муж с женой. Это им не понравилось. Я взял свой старый чемодан и пошел в Мёленприс, отпер комнату и принял душ. С мокрыми волосами, в липнущей к плечам и груди рубашке я сел за книгу. Я уже добрался до конца восемнадцатого века, эпохи, изобилующей английскими поэтами и романистами, французскими драматургами, среди которых, это я знал, важнее всех Расин, а еще философами и мастерами эпистолярного жанра. Прикрыв глаза, я попытался запомнить имена и по одному произведению у каждого, потом перешел к девятнадцатому веку, отложил книгу и достал расписание лекций, одна стояла в нем уже сегодня после обеда, и я решил на нее сходить. Лекция была о современной литературе, я достал сборник текстов и заглянул в него перед выходом. Стэнли Фиш. Вот так имечко. И Харольд Блум. Меня зовут Рыба. Да что вы говорите? А я – Цветочек. А вон там Поль де Ман, вы его знаете? Да, я его фан.