Рядом с ней из меня будто что-то уходило. Темное светлело, искривленное выпрямлялось, причем странным казалось то, что приходило это не извне, не она рассеивала мою тьму, нет, но изнутри, ведь я смотрел на себя не только собственными, но и ее глазами, а ее глаза не видели во мне ничего плохого, как раз наоборот. Таким образом, равновесие сдвигалось. Находясь с Гунвор, я больше не желал себе зла.
Как мы с Эспеном и договаривались, на следующий день я направился к нему в горы за железнодорожным вокзалом и по длинному пустырю добрался до Алрека, где прежде бывал лишь однажды, четырьмя годами ранее приехав в гости к Ингве.
Когда я пришел, Эспен готовил ужин на общей кухне. Тушеная курица с помидорами, будешь, предложил он.
Еда оказалась острой, но вкусной, я похвалил ее, он просиял.
После он сварил кофе в необычном кофейнике – маленьком, блестящем и фигурном, с выгравированным изображением человечка в шляпе; сперва Эспен развинтил его, налил в одну емкость воды, после насыпал в штуковину, смахивающую на воронку, мелко размолотого кофе, вставил ее в емкость с водой, прикрутил верхнюю часть с крышкой, на которой красовался черный шарик, и поставил все это на конфорку. Я решил не спрашивать, что за кофе он варит, а с видом знатока попробовать все, чем он меня угостит.
Взяв чашки, мы пошли к нему в комнату.
Ого, кофе оказался крепкий, как эспрессо.
Эспен просмотрел пластинки.
– Любишь джаз? – спросил он.
– Ну та-ак, – протянул я, – сам я его не особо слушаю, но отношусь неплохо.
– Может, классическое что-нибудь поставить, Kind of Blue, например?
– Давай, – сказал я, всматриваясь в обложку и пытаясь разобрать, кто выпустил пластинку. Майлз Дэвис.
Эспен уселся на кровать.
– Я был на его концерте в Осло. Билета у меня не было, поэтому пролез так.
– Без билета? Как тебе удалось?
– Вошел в соседнее здание, спустился в подвал, нашел там какие-то стулья и потащил их, типа я сотрудник. Просто-напросто открыл дверь и вошел в зал. – Он рассмеялся.
– Правда?
– Да. Концерт был потрясающий.
Комнату наполнили тихие меланхоличные звуки. Эспен достал шахматы, положил между нами доску, взял пешки, белую и черную, спрятал их за спиной, поменял местами и выставил сжатые кулаки.
– Вот эта, – показал я.
Он разжал кулак. Черная.
– Не помню, как их расставляют, – сказал я. – Вроде пешки спереди?
– Да. – Он стремительно расставил фигуры. Я последовал его примеру.
Шахматы я ненавидел, мне казалось, будто проигрыш в них намного серьезнее и унизительнее, чем когда проигрываешь, например, в теннис. Мне не хватало ума, не хватало сообразительности, я не мог понять партии, как ни ломал голову, не умел планировать больше чем на два хода вперед, по крайней мере в детстве, играя с папой или Ингве, – они меня неизменно обыгрывали. С тех пор я за шахматы не садился, но, с другой стороны, подумал я, сейчас я взрослый. Возможно, накопленный опыт так или иначе мне поможет. Ведь на самом деле все сводится к решению задачи.
– Без хронометража? – уточнил он.
– Без, – ответил я.
Мы принялись играть, и спустя три минуты он уже поставил мне мат.
– Хочешь отыграться?
– Давай.
Через три минуты я снова проиграл.
– Добьем до трех? У тебя еще есть шансы.
– Давай.
Он еще раз обыграл меня. Но, когда он молча убирал доску и сворачивал самокрутку, никакого ликования я в нем не заметил.
– Ты часто играешь? – спросил я.
– Я? Да нет. Мне просто нравится.
– А шахматные колонки читаешь?
– Есть такое дело. Бывает интересно проследить ходы в классических матчах старых гроссмейстеров.
– Ну да.
– Но есть стандартные приемы, которые несложно выучить. Дебюты и все такое. Если хочешь, я тебе покажу.
Я кивнул:
– В другой раз, ладно?
– Да.
За окном из-за туч выглянуло солнце. Косые лучи сделали ландшафт, раскинувшийся внизу, пронзительно-ярким на фоне тускло-серых окрестностей.
– А ты вообще что читаешь? Из современных норвежцев? – спросил он.
– Всех понемножку, – ответил я, – Хьерстада, Флёгстада, Юна Фоссе. Все, что попадется. А ты?
– Тоже много кого. Эйвинн Берг хорош. Тур Ульвен просто потрясающий. Уле Роберт Сунде, читал? Целый роман о том, как главный герой идет до киоска и обратно. Как Одиссей. Повествование движется во все стороны. Бесчисленные отступления, почти эссе. Прочитай обязательно.
– Я о нем слышал, да, – сказал я, – по-моему, в «Виндюет» про него писали.
– И Экелёф, разумеется. И Ян Эрик Волд! «Эссе энтузиаста» – это, наверное, моя любимая книга. Такая разная. Читал?
Я покачал головой. Эспен вскочил и, просмотрев стопку книг на столе, протянул мне толстое синее издание с фотографией плывущего Волда на обложке.
– Вот, – сказал он, – тут обо всем. О джазе много и… вообще.
– Отлично. – Я заглянул в книгу.
Музыка стихла, Эспен снял пластинку с проигрывателя.
– Ну, что еще поставим? – спросил он.
– Даже не знаю, – ответил я.
– Может, выберешь на свой вкус?
– Давай. – Я опустился на колени и увидел среди пластинок «Heaven Up Here». – Тебе что, нравятся Echo and the Bunnymen?
– Конечно! У Иэна Маккаллоха красивый голос. И сам он такой дерзкий!
– Поставим их? Глупо, наверное, ведь у меня этот альбом тоже есть, но он такой хороший.
– Давай, ага. Я давно уже его не слушал.
Через час я ушел и зашагал под тусклым ноябрьским солнцем по холмам, переполненный впечатлениями. Эспен был из тех, кого нельзя не заметить. Мощь его присутствия заставляла меня, в силу собственной слабости, чутко улавливать все нюансы настроения, которые он излучал и о которых, по всей видимости, сам не подозревал. Была в нем и некая самоуглубленность, иногда взгляд его словно бы не устремлялся из глаз наружу, а обращался внутрь, придавая вид жесткий и непримиримый, но потом это проходило и он снова был сама открытость и дружелюбие, в чем он тоже вряд ли отдавал себе отчет, словно воодушевление брало верх над ним, а он лишь повиновался.
На меня Эспен производил сильное впечатление еще и тем, что он был на два года младше. Но чего я не мог уместить в голове, раздумывая на ходу, так это почему в гости к себе он пригласил именно меня. На факультете училось полно интересных и начитанных людей, наверное, поэтому он выбрал того, кто не обладает ни глубиной, ни пониманием литературы.
Но меня это радовало. Пускай сейчас я до него и не дотягиваю – возможно, со временем все изменится.
Дома в дверной щели торчало письмо. Я открыл его. Уведомление о том, что мне следует освободить квартиру. Съехать до середины декабря в связи с ремонтом.
Такое вообще законно?
Ну и пошли они все. Все равно я переплачиваю. Поэтому все даже к лучшему. Просто придется искать новое жилье.
Уснул я рано, но через несколько часов меня разбудил стук в окно. Я встал и подошел к нему. Это пришла Гунвор. Она улыбнулась и показала на дверь, я кивнул и пошел открывать. Спустя несколько минут она уже прижималась ко мне на узкой кровати, и от тяжести ее грудей в моих руках я едва не взорвался от вожделения.
– Пока не надо, – сказала она, – но уже скоро.
С жильем мне повезло. Как выяснилось, приятель Юна Улава по имени Бен только что переехал из большой четырехкомнатной квартиры возле Данмаркспласс, и сейчас она пустовала. Раньше квартира принадлежала верфи на Сулхеймсвикен, дом представлял собой пристройку к офисному зданию и находился во владении банка. Я позвонил им, да, квартира свободна, можно въезжать, но, к моему сведению, здание подлежит сносу, так что я должен быть готов освободить помещение в течение месяца после уведомления. Когда его снесут? Нет, этого они не знают, однако не то чтобы скоро. Я решил рискнуть, и как-то вечером мы с Гунвор поехали туда, а встретивший нас Бен провел нас по четырем комнатам. Они жили там большой компанией, но аренда настолько низкая, что тут вполне можно жить и вдвоем. На самом деле квартира состояла из двух – одной двухкомнатной возле кухни и другой двухкомнатной около ванной. На полу повсюду лежал ковролин, но его вполне можно убрать, под ним, вполне вероятно, симпатичный дощатый пол, окна без створок покрывали разводы пыли, снаружи гудела автомобильная развязка, впрочем, если верить Бену, к шуму быстро привыкаешь. Выглядела квартира так себе, кухня была старая, плита, судя по виду, стояла там с шестидесятых, но в ванной имелась душевая кабинка, да и аренда, повторил Бен, недорогая.
Он отдал мне ключи и ушел.
Мы с Гунвор обошли комнаты еще раз. Мне понравилось. Прямо посреди комнаты, из которой я собирался сделать гостиную, мы обнялись.
– Может, съедемся? – предложил я.
– Нет, – отрезала она, – ни в коем случае! Но, возможно, попозже. Кто знает?
– Тогда надо мне найти себе соседа. Из твоих знакомых никто жилье не подыскивает?
– Нет, но я поспрашиваю. Только не соседку, так рисковать я не хочу.
– Серьезно? Тебе совершенно нечего бояться. Неужто ты и правда так думаешь? Правда?
Она подошла к окну. Я шагнул следом и, встав сзади, поцеловал ее в шею и легонько погладил грудь.
– Что ты больше всего любишь? – спросила она.
– В смысле?
– Из еды. Что больше всего любишь?
– Наверное, креветки. А что?
– Просто интересно.
Я убрал ковролин в одной комнате, отчистил пол от клея и покрасил в зеленый, как палубу на корабле. Ингве взял напрокат грузовичок и перевез всю мою немудреную мебель, а остальное я решил купить в «Икее», когда дождусь стипендии. Ингве сказал, что нашел помещение для репетиций, в здании Верфи, можем репетировать там дважды в неделю. Мы увлеченно говорили о песнях, текстах и о том, что нам нужен вокалист. На следующий день мы встретились в кафе на Верфи. Я принес барабанные палочки, Ингве – гитару в чехле, а Пол – бас в футляре. Я переживал – за ударные я в последний раз садился, когда только перешел в школу старшей ступени, да и тогда освоил лишь самые азы. Ингве был в курсе, а вот Пол, возможно, ждет, что мы устроим полноценный сейшен, как настоящие музыканты.