Эспен мог прочесть вслух слова Леонардо да Винчи о движении руки, и простейшее из простого, очевиднейшее из очевидного утрачивало простоту и очевидность, представая загадкой, какой на самом деле и являлось.
Да, мы читали друг другу вслух. Особенно Эспен – порой он вскакивал посреди разговора, бежал за книгой и зачитывал что-нибудь из нее, впрочем, и я тоже, в тех редких случаях, когда считал, будто нашел что-то интересное и для него тоже. Отношения наши были неравными, Эспен вел, был лидером, а я – ведомым, и радовался всякий раз, когда он сиял от каких-то моих слов или находил их интересными, это воодушевляло меня, последующая беседа оказывалась приятной, потому что я чувствовал себя свободнее, а не получая отклика – бывало и такое, – я отстранялся, умолкал, всегда под властью его настроения, в то время как он не придавал особого значения ни моим мыслям, ни мнению; если он с чем-то не соглашался, то сразу об этом сообщал, реагируя как на вызов, однако не собственным способностям, – в своем потенциале он, в отличие от меня, не сомневался.
Это было единственным, что мы с ним не обсуждали, – то, что происходит между нами. Он ни разу не услышал от меня, что говорить об этом я не могу, поскольку отсутствие его отклика лишало меня уверенности в себе, что я – всего лишь Цейтблом, в то время как он – Леверкюн, я обречен стать литературоведом или культурологом, а он – тем, кто он есть: поэтом, писателем, автором.
В Бергене не существовало двух менее сходных людей, чем Эспен и Гунвор. По крайней мере, я таких представить себе не мог. Сводить их вместе не имело смысла, их отношения так и застряли на уровне «привет-как-дела», общих тем для разговора у них не было, как и взаимного интереса, даже в зачатке. Поэтому я вел две параллельные жизни, одну с – Гунвор: смысл ее заключался в том, чтобы быть рядом и делать что-то вместе, заниматься любовью, завтракать, ходить в гости к ее друзьям, смотреть кино, гулять, болтать обо всем, что вздумается; в том, что было связано с нашими телами – запахом ее волос, например, вкусом кожи, ощущением, когда лежишь рядом, прижавшись к ней бедром, и куришь; иначе говоря – в том, чтобы делить с ней жизнь. Мы обсуждали братьев и сестер, родителей и друзей, но никогда – теоретиков и теории; и если в наших беседах речь вдруг заходила об университете, то лишь когда кто-нибудь из нас упоминал, как один парень заснул в читальном зале – Гунвор однажды такое видела – и как он вздрогнул и, проснувшись, вскочил, направился к выходу и упал. Меня парализовало! Парализовало! – завопил он; но потом ноги обрели чувствительность – он просто отсидел их, – и парень поднялся с дурацкой улыбкой, а все вокруг хохотали, и Гунвор в том числе, если судить по ее смеху, когда она рассказывала мне эту историю.
Общего языка с Эспеном не нашел и Ингве, их я тоже не пытался свести, и смириться с этим мне было тяжелее, потому что разницу между Эспеном и Гунвор я объяснял тем, что они мужчина и женщина, возлюбленная и друг, это естественно, и с этим можно ужиться, а разница между Ингве и Эспеном коренилась в чем-то ином. Порой я будто смотрел на нас с Эспеном глазами Ингве, и тогда мы превращались в двух ботанов, которые, спрятавшись от мира, читают вслух, играют в шахматы и слушают джаз и так далеки от общей, тусовочной жизни, полной музыкальных групп, девушек и пьянок, что дальше просто не бывает. Ингве видел, что это не настоящий я, и я носил это видение в себе: я обычный парень, который любит футбол и поп-музыку, зачем я выделываюсь со всей этой элитной модернистской литературой? Однако работало оно и в обратную сторону: слова Ингве порой не звучали для меня как непреложная истина, впрочем, сама эта мысль была мучительной, и я старательно отметал ее, стоило ей появиться.
Той весной я еще раз-другой встретил Хьяртана, с ним что-то произошло, это я заметил. Хоть он и разговаривал как прежде, огонь в нем словно потух, а во взгляде сквозило несвойственное ему уныние. Как-то вечером позвонила мама – сказала, Хьяртана положили в психиатрическую лечебницу. У него начался психоз, и это серьезно, он разнес всю свою съемную квартиру, разбил все, что попалось под руку, телевизор выкинул в окно, – вот его и увезли. Сейчас он лежит в Фёрде, а троих его сестер – маму, Ингунн и Хьеллауг – всех подняли на ноги, лишь бы о Хьяртане позаботились как следует. Мама не находила себе места от тревоги. Психозы бывают продолжительными, и Хьяртан до сих пор не пришел в себя.
На майском экзамене нам дали задание по Данте. Когда об этом сообщили, многие в аудитории обернулись на меня: за мной закрепилась репутация фаната Данте, я стал местным специалистом по Данте – какое невероятное везение!
Однако про песнь, предложенную для анализа, я ничего не читал, поэтому, вместо того чтобы писать о влюбленных посреди толпы грешников, которых рок уносит прочь, словно вихрь – стаю птиц, и которые не могут дотянуться друг до друга, я постарался подробно, почти дословно, пересказать свою старую работу о Данте, а требуемые строфы вставил во вступление и заключение. Эспен тоже выбрал Данте, он не то чтобы обрадовался, но сказал, что это не катастрофа.
Когда на доске возле факультета вывесили результаты, выяснилось, что я получил всего лишь 2,4. Это означало «хорошо» и было приемлемо, но далеко от того, на что я надеялся и рассчитывал. Я хотел быть по меньшей мере первым на курсе. Эспен же получил 2,2, одну из лучших оценок, какие были выставлены в семестре. Я прекрасно понимал почему: он писал о данной конкретной песни, прочел ее и что-то извлек оттуда для себя, а я наложил поверх нее готовый текст, так что ее самой стало не видно.
Я получил по заслугам, но смириться оказалось непросто, единственное оправдание учебы здесь – это быть лучшим. Какой смысл быть посредственным литературоведом? Ровным счетом никакого.
Философию я решил не сдавать, а продолжить занятия литературоведением и отыграться. Эспен все равно переводится в Академию писательского мастерства, и, слава богу, угрозы мне больше представлять не будет. Он не соперничал со мной, но все равно побеждал, а защититься у меня не получалось.
Я стоял на пороге лета, как обычно не зная ни чем заняться, ни куда податься. Единственное, в чем я не сомневался, так это что мне надо подзаработать. Гунвор собиралась на все лето наняться в дом престарелых и предложила мне поспрашивать в интернате для умственно отсталых, на полпути между Хаугесундом и ее родной деревушкой: студенты говорили, там всегда нужны рабочие руки. Она знала, что двое с ее факультета уже устроились туда, они тоже неместные и поселятся в муниципальном общежитии.
Я позвонил в интернат, сказал, что уже работал в подобном учреждении и к тому же у меня годовой стаж работы учителем, и женщина, с которой я разговаривал, сообщила, что они бы взяли меня на шесть недель. В середине июня я собрал сумку и сел в автобус, отправлявшийся в южном направлении. Когда через несколько часов я вышел в центре небольшого городка, Гунвор ждала меня, облокотившись на отцовскую машину. Она сняла солнечные очки, и мы обнялись.
– Как я соскучилась. – Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать меня.
– Я по тебе тоже скучал, – сказал я.
Вокруг нас белели домики, позади синело море, со всех сторон зеленел лес, и все было залито солнечным светом. Мы уселись в машину – она впервые сидела в моем присутствии за рулем, и на миг мне сделалось невыносимо от такой несправедливости: она умеет водить, а я нет. Вечный пассажир, вот кто я такой. Теперь и для моей девушки тоже.
– Долго нам ехать? – спросил я, отодвигая сиденье, чтобы вытянуть ноги.
– Три километра, – ответила она, – мои ждут тебя на ужин. Волнуешься?
– Нет, – сказал я, – думаю, все пройдет хорошо.
Она с улыбкой посмотрела на меня и снова перевела взгляд на дорогу. Гунвор лучилась радостью – не только ее губы и глаза, но и все тело. Она светилась от радости, даже когда вела машину. По пути она рассказывала о том, что мы проезжаем: вон там – школа, тут живет ее лучшая подруга, тут катаются на лыжах, а тут она когда-то впервые поцеловалась… Через несколько минут она сбросила скорость и свернула на проселочную дорогу, мы проехали мимо полей, мимо больших старых беленых зданий, и у подножия пологого склона, на опушке леса и неподалеку от фьорда, остановились возле их дома.
– Вот он! – объявила она. – Красивый, правда?
– Очень красивый! – сказал я.
Она запарковалась, мы выбрались из машины, и я следом за ней пошел к двери, которая тут же открылась, и на пороге показалась женщина – видимо, мать Гунвор.
– Привет, добро пожаловать! – улыбнулась она.
– Спасибо. – Я пожал протянутую руку.
– Чудесно, что ты наконец-то к нам приехал!
– Спасибо за приглашение, – сказал я, – Гунвор много про это место рассказывала.
– А папа ушел? – спросила Гунвор.
– Да, – кивнула ее мать, – поужинаем, когда он вернется.
– Ну, тогда покажу пока тебе, где ты будешь жить. – Она потянула меня за руку: – Пойдем!
Мы прошли по коридору, темному и прохладному, до самой дальней комнаты, где я поставил сумку и посмотрел на Гунвор. Она села на застеленную кровать и притянула меня к себе. Перед моим приездом Гунвор предупредила, что в одной комнате нам с ней поселиться будет нельзя.
– Не придешь ко мне сегодня ночью? – спросил я. – Тихо, чтоб никто не услышал?
Она покачала головой:
– Пока они в доме – нет. Но они завтра утром уедут. Тогда я приду.
Когда мы сели за стол, ее отец сложил ладони и прочел короткую молитву. Мать и Гунвор последовали его примеру. Смущаясь, я положил руки на колени, чтобы никто не понял, молюсь я или нет, и опустил взгляд.
– Аминь, – сказали они хором, и, как по волшебству, все переменилось.
Вот уже руки накладывают еду, задаются вопросы, на них отвечают, жуется и глотается еда, кругом стоит смех и веселье. Ка