Облака на небе медленно и почти незаметно разошлись. Теперь с бледно-голубого неба на нас светило солнце. Машины разъезжались с парковки, исчезая вдали, на их место приезжали другие, двигатели умолкали, дверцы хлопали. Все видели, как мы сидим, и никто ничего не сказал. Я не знал, случилось ли это лишь со мной или такое происходит с санитарами Эрнульфа каждый день.
– Вставай и пойдем, – повторял я время от времени. Он не обращал внимания.
Едва я делал шаг к нему, как он хватался за кресло, чтобы я его туда не пересадил.
Он просидел так полтора часа. Пока не появилась Эллен – она катила коляску с Аре, на которого надела солнечные очки. Они остановились возле нас.
– Пора на обед, – сказала она, – давай-ка, Эрнульф, живо в кресло!
Эрнульф запрыгнул в кресло и сложил руки. Мне что теперь, катить его?
Ну да, похоже на то.
Я покатил его кресло рядом с Эллен. Воздух прогрелся, солнце почти обжигало. Я ненавидел себя и всю свою сущность.
Тем вечером, провалившись в пустой и бессмысленный сон, я долго оставался лишь телом, жизнь внутри которого поддерживали разве что медленно бьющееся сердце и замедленное дыхание вкупе с кровообращением, и только потом появились сновидения – те колыхания настроений и образов, что царят у нас в мозге, пока мы спим, у меня они постоянно повторялись: я один, прижимаюсь спиной к стене, напуганный или униженный. Кто-то смеется надо мной, кто-то гонится за мной, а надо всем этим, во всем многообразии форм и ипостасей, главенствует папа. В обычных кошмарах мы по-прежнему жили в Тюбаккене и дело происходило дома, но в самых ужасных я приходил в гости к маме, и выяснялось, что отец тоже там живет: у мамы я обретал свободу, поступал как хочется, и ничто на свете не приводило отца в бо́льшую ярость.
Каждое утро чувство униженности оседало внутри тела, с этого начинался мой день, и хоть оно рассасывалось, по мере того как дела вытягивали меня в другой мир, в настоящий мир, но ощущение, что меня унизили и опозорили, никуда не девалось, и не требовалось ничего, ровным счетом ничего, чтобы оно полыхнуло снова, прожигая меня насквозь, да, сжигая меня целиком ко всем чертям.
Тем утром я проснулся за полчаса до будильника от того, что умер, а очнувшись, обрадовался, что на самом деле это не так, и даже тихо рассмеялся.
Я встал, съел бутерброд, оделся, запер дверь и опять направился в лечебницу.
Когда я открыл дверь, Эрнульф сидел у стены, обхватив руками ноги, и раскачивался. Он взглянул на меня быстро и равнодушно и опустил голову. В комнате персонала я встретил Эллен и еще одну девушку, мою ровесницу. Она встала и протянула мне руку. Девушку звали Ирене. Высокая худощавая блондинка с короткими волосами, голубыми глазами и высокими скулами. Красивая той холодной красотой, что всегда меня привлекала. Ее присутствие все усложнит, это я понял, уже когда уселся рядом и налил кофе. Теперь я буду постоянно о ней помнить, а значит, начну переживать о том, как выгляжу в ее глазах.
Она предложила присмотреть за Эрнульфом, чтобы Эллен занялась Аре, а я – Хансом Улавом. Это означало, что мне надо накормить его завтраком, потом немного отдохнуть, прибраться у него в «квартире», а после, возможно, привести его в отделение и побыть с ним до обеда, если он не захочет поспать. Спать он, похоже, был горазд.
Я сделал несколько бутербродов ему и несколько себе, налил два стакана сока и две чашки кофе, добавил в одну молока и, поставив все на поднос, отнес к нему в другое отделение, запер дверь в коридор, постучался в спальню и вошел.
Лежа на кровати, Ханс Улав теребил свой совершенно вялый член.
– Привет, Ханс Улав, – сказал я, – пора вставать. Я тебе завтрак принес!
Не прекращая дрочить, он посмотрел на меня.
– Я тогда подожду немножко, – сказал я, – приходи, как будешь готов!
Я прикрыл дверь и присел за обеденный стол, стоявший возле двери на маленький балкон. Балкончик, серый и облезлый, выходил на гандбольный стадион, а за ним, по другую сторону вала, виднелись несколько корпусов, похожих на тот, в котором сидел я. За ними и между ними росли сосны и редкие лиственные деревья.
По территории бродили несколько обитателей, а чуть поодаль две санитарки катили инвалидные кресла. Я встал и прошелся по помещениям. В гостиной висела репродукция картины Моне, какие продаются прямо в рамках в крупных сетевых мебельных магазинах. Мебель, сплошь сосновая, состояла из большого, обтянутого красной тканью дивана, низенького журнального столика с изогнутыми ножками и стеллажа. Полки его пустовали, если не считать игрушечной собачки, небольшого подсвечника и свечки в стеклянной плошке. Все это, видимо, было призвано создать домашний уют, но не создавало.
Я снова постучал в дверь спальни и открыл ее. Ханс Улав по-прежнему лежал на кровати.
– Вставай уже, – сказал я, – завтрак ждет. Кофе остынет! – Я подошел к нему: – Пойдем, Ханс Улав. А этим потом займешься.
Он отмахнулся свободной рукой.
Я положил руку ему на плечо.
Он завопил – хрипло, но громко, – и я испуганно отступил. Нет, отступать нельзя, надо показать ему, кто тут главный, иначе потом проблем не оберешься. Я схватил его за локоть и попытался поднять. Одной рукой отталкивая меня, другой он продолжал дрочить.
– Ладно, – сказал я, – я тогда уношу завтрак, да? Ты этого хочешь?
Он снова завопил, так же хрипло и сипло, однако спустил ноги с матраса и медленно встал. Когда он поднялся, штаны у него сползли, он подтянул их и, придерживая, зашагал из комнаты. Уселся на стул и залпом выпил кофе. Я откусил бутерброд, делая вид, будто мне все нипочем, но сердце тяжело колотилось, и я неотступно следил за Хансом Улавом.
Резким и быстрым движением он смахнул на пол стакан сока, пустую чашку из-под кофе и тарелку с бутербродами. Все было пластмассовое, об этом позаботилась Ирене, поэтому ничего не разбилось.
– Ты что? – воскликнул я. – Не смей!
Он вскочил, схватил стол за ножки и перевернул.
Что делать, я не знал. Я ужасно боялся его, и он, возможно, это чувствовал. К счастью, он ушел в туалет, я поднял стол и принялся подбирать еду, когда дверь открылась и ко мне заглянула Ирене.
– Проблемы? – спросила она.
– Он стол перевернул, – объяснил я.
– Хочешь, подменю тебя?
– Нет, что ты, – ответил я, хоть и хотел этого больше всего на свете, – все в порядке. Нам надо только привыкнуть друг к дружке. А это требует времени.
– Ну ладно, – сказала она, – если что, мы тут. Имей в виду, он не опасный. На самом деле все равно что годовалый ребенок.
Она прикрыла дверь, я положил последний бутерброд на тарелку и пошел поискать, чем бы вытереть лужу сока.
Ханс Улав выглянул из окошка в двери ванной. Я вошел внутрь.
– Мне надо пол протереть.
Он вдруг потерял ко мне всякий интерес, но я был только рад – главное, ко мне не пристает.
Мне все равно тут полы мыть, почему бы и не сейчас; думая так, я налил в красное ведро воды, выдавил туда каплю моющего средства, взял тряпку и швабру и принялся мыть полы в гостиной, которая располагалась рядом со спальней, потом перешел к коридору, спальне и закутку, где стоял обеденный стол. Пока я прибирался, Ханс Улав вернулся, остановился чуть поодаль и уставился на меня. Спустя некоторое время он подошел ближе и опасливо пододвинул ногу к ведру, словно показывая, что, если захочет, перевернет и его.
Потом разразился кудахчущим смехом и, неожиданно раззадорившись, выскочил из комнаты, хохоча и перебирая пальцами под подбородком. Когда я с ведром и шваброй вошел в комнату, он снова лежал на кровати и теребил по-прежнему безжизненный член.
– Рочить! Рочить! – сказал он.
Не обращая на него внимания, я домыл пол, повесил тряпку на ведро и сел в гостиной. Я устал и на миг прикрыл глаза, готовый вскочить на ноги, если дверь откроется или он издаст какой-то звук.
Проспал я полчаса. А когда проснулся, еда исчезла, а Ханс Улав опять лежал в кровати.
Я встал перед окном в маленькой гостиной и посмотрел на невысокий каменистый холм, местами лысый, местами поросший травой и кустарником. За ним темнел лесистый горный склон.
Кровать в спальне скрипнула, я услышал, как Ханс Улав что-то бормочет, и пошел к нему. Он стоял посреди комнаты, как и раньше, придерживая штаны рукой.
– Пойдем погуляем, Ханс Улав? – предложил я. – Неплохо бы проветриться, а?
Он посмотрел на меня.
– Застегнуть тебе брюки?
Ответа не последовало.
Я подошел к нему, наклонился, взялся за ширинку, и тогда Ханс Улав стремительно ткнул двумя пальцами мне в глаза – в один попал, и глаз пронзила боль.
– Прекрати! – заорал я.
Сперва я ничего не видел, перед глазами в темноте плясали светящиеся точки, но через несколько секунд зрение восстановилось. Я поморгал, а Ханс Улав тем временем вышел в коридор и стал колотить в дверь.
Я ему откровенно не нравился, он рвался к остальным или хотел, чтобы вместо меня пришел еще кто-нибудь. Вот только об этом никто не узнает.
– Пошли, – скомандовал я, – мы идем гулять. Надевай куртку, и пошли.
Он стучал в дверь. Потом обернулся, но, вопреки моим ожиданиям, не кинулся на меня и не попытался снова выколоть глаза, а обошел стороной и направился в спальню.
– Ну-ка иди сюда! – закричал я. – Иди сюда, кому говорю!
Ханс Улав повалился на кровать, но смотрел он испуганно; я схватил его за руку и что было сил дернул на себя. Хоть он и не сопротивлялся, а, наоборот, уступил, он все-таки свалился с кровати – сполз на пол, медленно, будто кренящийся корабль.
Какой-то адище.
Со слезами на глазах Ханс Улав лежал на боку. Он попытался оттолкнуть меня; мне ничего не оставалось, как молча смотреть на него, надеясь, что в этот момент никому не вздумается сюда заглянуть. Когда он сел, я снова взял его за руки, и Ханс Улав, больше не противясь, уперся ногами и наконец встал.
Смерил меня взглядом, зашипел, словно кошка, и побрел в коридор. Я прошел в гостиную и сел, прислушиваясь к его шагам за стеной.