Значит, куртку испачкали раньше.
Я умылся холодной водой и пошел на кухню. Услышав, что у Юне играет радио, я постучался и заглянул к нему. Он сидел в кресле, вертя в руках конверт от пластинки.
– Кофе будешь? Я сейчас сварю.
Он расхохотался:
– Ну и видок у тебя! Хорошо повеселился ночью?
Я кивнул.
– Кофе выпью, спасибо, – сказал он.
– Я ничего не помню, – признался я.
– Что, трясучка?
– Ага.
– Ничего, пройдет. Скорее всего, ничего страшного не случилось. От тебя, что ли, духами пахнет?
– Нет.
Он опять засмеялся.
– Ну, тогда все нормально. Вряд ли ты кого-то убил!
Однако сам я как раз этого и боялся.
Я включил кофеварку и подогрел в кастрюльке молока. Когда кофе сварился, пришел Юне, достал из буфета чашку, налил кофе и подул на него, поставив ногу на стул.
– Сегодня утром, когда я собирался выходить, сюда приезжали полицейские, – сказал он.
– Ха-ха, очень смешно.
– Да честно! Я спустился вниз, а там, ну, знаешь, возле двери рядом с почтовыми ящиками стояли двое полицейских. Они монтировкой дверь взламывали. И ничего не говорили, вообще ни слова, на меня даже не глянули. Молча возились с долбаной дверью. Полный финиш.
– Это что, облава была, да?
Он пожал плечами.
На первом этаже жили иммигранты, и там вечно ошивалась всякая публика, Эспен говорил, там, похоже, дурью торгуют, и что туда явилась полиция, подтверждало его догадку, но, с другой стороны, возможно, у иммигрантов просто не было вида на жительство или еще каких-нибудь бумажек. Юне со всеми любил поболтать, и с этими нашими соседями тоже пытался, но безуспешно.
– Как там ваша группа? «Кафкаварка»? – Он снова рассмеялся. На его вкус, название звучало слишком по-студенчески.
– Неплохо, – ответил я, – сегодня вечером репетируем.
– А я, кстати, урвал кое-что, – похвалился он. – Хочешь посмотреть?
На выходных он мотался на автобусе аж в Тронхейм, и всего-то ради ярмарки пластинок.
Все, что позволяло не думать о событиях прошлой ночи, меня устраивало, поэтому я прошел за ним в гостиную. Юне достал несколько синглов, все в пластиковых конвертах, в основном норвежский панк и нью-вейв.
– Помнишь вот этих, – он протянул мне Blaupunkt, их сингл «La meg være ung».
– Ага, еще бы!
За ним последовали Betong Hysteria, Kjøtt, Wannskrækk, Lumbago, The Cut и несколько синглов DePress.
– А вот это прямо для тебя. – Он достал пластинку в круглом конверте в виде колеса – «The Big Express» группы XTC.
– И сколько ты за него хочешь?
– Сущий пустяк. Сто пятьдесят? Двести?
– Чего уж сразу не двести пятьдесят? – спросил я.
Он засмеялся.
– Я пас, – сказал я, – у меня такая есть. – Я хлопнул себя по лбу. – То есть была. Я забыл, что все распродал на этой твоей дурацкой ярмарке.
В конце предыдущего семестра я оказался совсем на мели и столько назанимал, что поддался искушению, арендовал стенд на музыкальной ярмарке в Бергене, в которой участвовал Юне, и продал все свои пластинки. Все до одной. За них я выручил несколько тысяч, которые спустя неделю пропил, – Берген плавился от жары, и все двинули по барам, – тем и закончилось. Коллекция, которую я собирал шесть лет. В тех пластинках была вся моя душа. Я отчасти поэтому так и поступил – хотел очиститься от всего этого дерьма, так или иначе, какая разница. Не от музыки, разумеется, а от воспоминаний, с ней связанных.
– Если ты их не коллекционируешь ради коллекции, то сейчас все равно все переходят на компакт-диски, – успокоил меня Юне. – Правильно, что продал. Не бери в голову! – Он опять засмеялся.
– Когда я вернулся утром домой, то обнаружил на куртке кровь, – признался я, – да и сама куртка чужая. И я ни хера не помню. Вообще ничего.
– Карл Уве, ты же добрый, мухи не обидишь, успокойся. Ничего ты страшного не сделал.
– А такое чувство, будто я кого-то убил.
– Так всегда бывает. А на самом деле ходил небось и всеми восхищался.
– Угу.
– Ладно, мне в универ пора. У нас сегодня лекции во вторую смену.
– Ага, пока. Мне тоже пора. Увидимся.
На Верфи мы больше не репетировали – Пол подыскал место в подвале Центра высоких технологий, через мост от моей квартиры, в сером здании с синими полосками и синим логотипом – оно напоминало пластиковый флакон из-под геля для душа, серый, рифленый, с синей крышечкой. В этом здании находилась лаборатория Пола, я однажды поднимался туда, ходил, вытаращив глаза, по помещениям и пялился на оборудование, я обожал «науку», то есть атмосферу, создаваемую подобной деятельностью, к самой науке я питал отвращение, ведь она неживая, техническая, бесчеловечная, строго рациональная. А вот «наука» – это все на свете, от подводной лодки капитана Немо до дневников Дарвина на «Бигле», это сожженный на костре Джордано Бруно и Галилей, признавший правоту церкви, это опасные опыты мадам Кюри с радиоактивными веществами, это Оппенгеймер и его расщепление атома, это мужчина, которому в 1880-х вонзился в голову стальной стержень и у которого вследствие этого полностью преобразился характер: прежде добрый, пациент преисполнился злобой, а медицина благодаря этому сделала огромный шаг вперед, убедившись, что отдельные участки мозга отвечают за конкретные функции, и выявив некоторые из таких участков, чтобы позже создать теорию, оправдывающую лоботомию. Есть ли что на свете более дикое и безумное, чем лоботомия? В таком случае придумали ее наверняка те же люди, которые, спасая пациентов от депрессии, связывали их и били сильнейшим разрядом тока. Это и впрямь помогало, то есть они были на верном пути, и это мне нравилось – что люди научились чем-то управлять, в данном случае электричеством, укрощать его и накапливать: так в мире появлялось нечто новое. Однако было в этом и нечто безумное: вся эта высвобожденная скорость, например, или свет, который может передаваться куда угодно. Человеческое тело, которое воспринимается как площадка для экспериментов, через которое можно, например, пустить ток, чтобы посмотреть на реакцию, или, допустим, перерезать нейронные связи, чтобы сделать личность более гармоничной; хотелось верить, будто это неправда или будто так поступали лишь в добиблейские времена, однако это была самая что ни есть правда, люди занимаются и такими вещами; подобная аура безумия царила и в этих кабинетиках с микроскопами и всяческими подводными образчиками, собранными научным судном с морского дна. Что тут изучали на самом деле, я не знал, да и не особо интересовался, я лишь видел «науку», романтику голубых резиновых перчаток.
С Полом у меня эта обстановка не ассоциировалась – он выглядел самым чуждым науке человеком из всех, кого я встречал в жизни, но, возможно, именно поэтому он и достиг в ней такого успеха.
Я встретился с Ингве и Хансом внизу, в холле, Пол, как обычно, опаздывал; мы поднялись на лифте наверх, в его отдел, Пол сидел, склонившись над письменным столом, и волосы занавеской прикрывали его лицо.
– Точно! – воскликнул он. – У нас же репетиция!
Схватил стоявшую в углу бас-гитару, мы спустились на лифте в подвал, и Пол отпер дверь. В просторном помещении с желтым половичком на бетонном полу стояла ударная установка, несколько усилителей и микрофон.
Одного взгляда на все это, на троих музыкантов, которые достают из кофров инструменты, на провода, ремни, плектры, оборудование, на то, как остальные регулируют усилители, настраивают гитары, проверяют звук, было достаточно, чтобы во мне пробудилась давняя мечта играть в группе, заниматься тем, чем полагается музыкантам. Я ударил несколько раз по малому барабану, хотя настраивать его не умел и не слышал, правильно ли он звучит, постучал по большому барабану, подкрутил крэш-тарелку и пододвинул ее поближе, с упоением изображая настоящего ударника.
– Ко мне тут одни ребята сегодня подошли – собираются отмечать Новый год, – сказал Ингве с заговорщицкой, почти детской улыбкой.
– Тебя обманули, – ответил Пол. – Новый год не сегодня.
– Тебе что, заплатили, чтобы мы не играли? – съязвил Ханс.
– Хо-хоа, – бросил Ингве, – они хотят, чтобы мы сыграли у них.
– То есть мы будем играть на Новый год? – спросил я.
– Именно, – кивнул Ингве. – Это в «Рикс», народа придет куча, поэтому надо репетировать.
– И что будем играть? – спросил Ханс.
– Не знаю, – ответил Ингве, – может, все вещи и отрепетируем?
Мы играли вместе почти год, выходило все лучше, особенно у меня, хоть ударник из меня был и оставался скверный, зато я с помощью остальных зазубрил, на каких аккордах полагается бить в ударные, выучил последовательность в каждой песне и четко ее придерживался.
Дома я по нескольку раз на дню выстукивал наши песни, они слетали у меня с кончиков пальцев, я помнил все, вплоть до ударов тарелками, я барабанил по коленям и притопывал, стремясь поймать хоть минимальный ритм и драйв. У меня половина репетиции уходила на то, чтобы освоить синкопу. Целый час: та же тема снова и снова; одно место у меня никак не получалось, я все больше тушевался, моя неловкость действовала всем на нервы – это же просто, я что, совсем придурок, – пока у меня вдруг не получалось как надо. Я все время боялся, что меня выгонят, потому что и Ингве, и Пол, и Ханс отличные музыканты, – избавься они от меня, и все станет намного лучше, о чем я неоднократно твердил, но нет, отмахивались они, кончай тупить, ясное дело, ты на ударных, там и останешься.
После репетиции мы с Ингве и Хансом пошли домой пешком, а Пол поехал на автобусе. После предыдущей ночи я еще не успокоился, в голову то и дело лезли самые ужасные мысли и картинки, от страха болел живот, и для меня существовало лишь одно лекарство – вечер рядом с Гунвор. Однако, когда Ингве предложил пойти выпить, у меня язык не повернулся сказать нет.
– Мне надо сперва домой заскочить, – сказал Ханс, – я приду попозже. Вы ведь в «Гараж»?