– Да, ты права.
Гунвор откусила вафлю.
– Ну что, вкусно? – спросил я.
Она лишь кивнула с набитым ртом.
Я посыпал вафлю сахаром, свернул ее и откусил большой кусок.
– Да, ничего, – сказал я, прожевав.
– Отличные, – похвалила Гунвор, – чаю нальешь?
Я налил ей чаю.
– Что там было-то вчера? – спросила она. – С кем напился?
Я положил голову ей на грудь. Гунвор запустила руку мне в волосы, я слушал, как бьется ее сердце. В ней было нечто совсем детское, трогательная невинность, а я лежал в позе покорности, напоминая себе собаку, словно я чем-то поступился, и не то чтобы не по доброй воле, мне нравилось и в то же время не нравилось такое утешение, приятное и унизительное.
Чуть погодя мы пошли в гостиную покурить, Гунвор завернулась в одеяло. Мы обсуждали Роберта, мужа ее сестры, он был лет на пять-шесть старше меня и буквально излучал мужественность: на вечеринке, где мы с ним познакомились несколько недель тому назад, он рассказал, как однажды за ним погналась целая шайка. Он выхватил кол, заорал и прикинулся чокнутым, поэтому в итоге они отстали, а он бросил кол и пошел себе дальше. Если тебе что-то надо, говорил он, то бери и делай. Не бойся. Надо только перешагнуть порог, за которым тебе уже все равно и поэтому не страшно. И тогда можешь делать что хочешь. Раньше он был художником, но потом бросил, потому что испугался, что сойдет с ума.
– Он так тебе и сказал? – удивилась Гунвор.
– Да, прямо так и сказал. Не знаю, насколько я ему поверил. Звучит немного кокетливо. Я бросил рисовать, испугавшись, что сойду с ума. Но когда смотришь на него, это не кажется таким уж невероятным. Видно, что у него есть прошлое.
– В смысле?
– Ну, на типичного студента он не похож. И в университет, в отличие от нас, он поступил не сразу. Для него это скорее завершение, своего рода покой после бури.
– Забавно, что мы с сестрой остановились именно на вас с Робертом. Вы чем-то похожи, правда?
– Нет.
– Нет?
– Нет. Я мальчишка, а он мужчина.
– Он просто старше.
– Дело не только в этом.
Своей избранницей, сестрой Гунвор, Роберт гордился, он знал, зачем она ему. Он всегда относился к ней с уважением и подчеркивал разницу между ними. Я Гунвор не гордился, не до конца понимал, зачем она мне, и не всегда проявлял уважение. Роберт выражался четко, по-мужски просто и внятно, а я – смутно, расплывчато, трусливо. Наедине с Гунвор – нет, но в присутствии других дело обстояло именно так. Я старался уловить, чего от меня ожидают, и подстраивался.
Мы переглянулись и заулыбались.
– Запустим стирку? – спросил я. – Ты вроде белье принесла?
Она кивнула и встала.
– Давай я, – предложил я.
Гунвор с улыбкой покачала головой:
– Нет, я сама.
– Как хочешь.
Магазин, где продавались крысоловки, пришлось поискать. Я купил несколько штук и еще заодно крысиный яд, сложил все в пакет и пошел домой. У меня на счете осталось несколько сотен крон, и я переживал; такие сложности возникали каждую осень и весну, стипендия заканчивалась, следующая – только через несколько месяцев, а если семестр весенний, то и через полгода. В первую весну я работал на Хьяртана, во вторую – продал все свои пластинки, осенью я занимал у всех подряд или уезжал жить к маме. Однако в перспективе такой выход не годился, проблема возникала регулярно, а подобные временные меры лишь оттягивали необходимость ее решать. Иначе говоря, мне требовалась работа. А найти работу можно, когда у тебя есть либо связи, либо профессиональный опыт. У меня не было ни того ни другого. То есть я год проработал учителем, значит, наверное, могу рассчитывать на временную должность в начальной школе, но не в центре, это вряд ли, тут чересчур много желающих, придется искать ближе к окраине. Другой вариант – пойти санитаром. Этого мне не хотелось, но что поделать. В городе имелись две крупные лечебницы: одна, больница Саннвикен, – для душевнобольных, другая, Вестланнсхеймен, – для умственно отсталых; и, насколько я понимал, санитары без профессионального образования нужны были и там и там. Если будет выбор, то Саннвикен предпочтительнее – лучше психи, чем умственно отсталые.
Вернувшись домой, я принялся за обзвон. Начал со школ – в муниципалитете мне дали несколько номеров, но у них штат по большей части оказался укомплектован, к тому же, как мне сказали в одной из них, я слишком молод, но кое-где все-таки записали мое имя и телефон, правда ничего не обещая, потому что список кандидатов у них и так длинный. В Саннвикене вакансии имелись, однако сперва там пожелали со мной встретиться и предложили зайти на неделе с документами.
Да, разумеется.
Например, в четверг – подходит?
Четверг вполне подходит, да.
Перед сном я поставил две крысоловки в шкафчик под раковиной, постучался к Юне – тот ложился поздно – и предупредил, чтобы ничего в шкафчике не трогал. Он, по обыкновению, рассмеялся и сказал, что если крысы где и есть, то у меня в голове. Впрочем, в шкафчик он не полезет.
Не я же виноват, что у нас крысы, думал я, лежа в кровати, прислушиваясь, как удары сердца отдаются в ушах, но все равно думал о крысах и не мог не думать и ничего не мог с этим поделать.
Крысы, у нас крысы.
На следующее утро я не спешил проверять крысоловки, оттягивал, сперва сварил кофе, выпил его в гостиной, выкурил сигарету, полистал шведский сборник эссе о Лакане, постоял перед окном, разглядывая пробку из машин, которая образовывалась у светофора, когда там загорался красный, потом рассасывалась и образовывалась снова. Автомобили сменялись, люди в них тоже, но рисунок оставался тем же. У мертвого тоже есть свой рисунок. У капель дождя, стекающих по стеклу, у песка, который ветер сметает в гряды, у волн, что бьются о берег и откатываются назад. А если заглянуть глубже, например внутрь песчинки, там тоже увидишь определенный рисунок. Электроны вращаются вокруг ядер. А планеты вращаются вокруг своих солнц. Все пребывает в движении, все внутри и все снаружи. Чего мы не знаем и никогда не узнаем, так это реальных масштабов. Взять Вселенную, ту, что мы считаем бескрайней, вдруг она на самом деле маленькая? То есть совсем крохотная? Что, если она умещается в песчинке, принадлежащей иному миру? И что, если этот мир, в свою очередь, тоже маленький и тоже заключен в песчинку?
Это была мощная идея. А ведь такое и впрямь возможно, по крайней мере, покуда не доказано обратное. Однако если она верна, тогда все бессмысленно. Ведь чтобы наши действия обладали смыслом, необходимо, чтобы никаких иных миров не существовало, а наш был бы единственным. Вот тогда, к примеру, важно будет заниматься литературоведением. Но если есть больший мир, больший контекст, то в его масштабах литературоведение – чепуха, университетский бубнеж, и только.
Я прошел на кухню, поставил чашку, открыл дверцу шкафчика и, опустившись на корточки, уставился прямо на зажатую в ловушке крысу. Металлическая перемычка перебила ей хребет. Меня замутило. Я выдвинул нижний ящик, вытащил пакет и, ухватившись двумя пальцами за деревяшку, опасливо пододвинул крысоловку поближе. Я собирался сунуть всю эту пакость в пакет и выкинуть – проще не выковыривать крысу из ловушки, а выбросить и то и другое.
Задние лапы у крысы дернулись.
Я стремительно отдернул руку и вскочил.
Она что, живая?
Нет, это, похоже, конвульсии. Мышечные спазмы.
Снова присев, я подтолкнул крысоловку и чуть развернул ее.
Теперь крысиные глазки, маленькие и черные, словно смотрели на меня.
Крыса опять словно бы дернула голой лапой.
Неужели живая?
О нет.
Живая.
Я захлопнул дверцу и прошелся по кухне.
Надо действовать, избавиться от нее и забыть.
Открыв дверцу, я схватил крысоловку, швырнул ее в пакет, выбежал из дома, бросился к мусорным контейнерам, открыл один из них, сунул пакет внутрь, бегом вернулся в квартиру, вымыл руки, уселся в гостиной и закурил.
Вот и все.
Около семи позвонила мама – она напомнила, что в понедельник в Берген приезжает дедушка, его кладут в больницу и он пробудет там несколько недель. Мама спросила, не встречу ли я его на пристани и не довезу ли на такси до больницы. Я согласился. А потом мы, те его внуки, кто живет в Бергене, договоримся, кто когда будет его навещать, чтобы распределить время оптимально. Возможно, мама тоже приедет, по крайней мере, на его последние выходные в больнице.
Я положил трубку и собрался вернуться в гостиную, когда в дверь постучали. Это пришел Эспен.
– Заходи, – пригласил я, – кофе будешь?
– Да, давай, – ответил он, – если у тебя есть.
– Конечно.
Я принес чашки, мы сели. Эспен смотрел отсутствующим взглядом, словно бы погруженный в себя.
– Прочел я твою рукопись, – сказал он.
– Отлично! – обрадовался я. – Есть время ее обсудить?
Он кивнул.
– Но, может, прогуляемся? Так и говорить проще. А то, когда сидишь взаперти, того и гляди клаустрофобия начнется.
– Да, я тоже весь день дома просидел, поэтому прогуляться будет неплохо.
– Тогда пошли? – Эспен поднялся.
– А кофе как же?
– Вернемся и выпьем.
Я накинул дождевик, натянул сапоги, спустился к Эспену на этаж и дождался, пока он, надев свой старый толстый дождевик, выйдет и запрет дверь.
– Сегодня ночью у меня опять туалетная бумага пропала, – сказал он, повернувшись ко мне и сунув в карман связку ключей.
Туалет Эспена находился в общем коридоре, поэтому туда мог зайти кто угодно.
– Я знаю, кто ее взял. Я услышал шаги и сразу выглянул в окно. Знаешь, такой коротышка из Сюннмёре, живет в доме напротив?
Я покачал головой и пошел вниз.
– Ну, в общем, это он. Он бежал через дорогу, а в руках держал по рулону туалетной бумаги. Это же надо так опуститься, чтоб туалетную бумагу красть!