В автобусе я уселся в самый конец салона и включил плеер – Sonic Youth, группу, которую я долго пытался полюбить, но безуспешно, пока той осенью они не выпустили «Goo». Услышал его однажды вечером у Эспена, мы покурили травы, и я в буквальном смысле погрузился в музыку, она представлялась мне комнатами и коридорами, у нее были пол и стены, канавы и склоны, рощицы между домами и железнодорожное полотно, я вынырнул, лишь когда песня стихла, едва успел перевести дух, как началась новая и снова взяла меня в плен. Исключение составляла вторая композиция, «Tunic», она лишь двигалась вперед, и я, закрыв глаза, плыл вместе с ней. Как странно, думал я сейчас, когда она зазвучала в наушниках, ведь в тексте или, по крайней мере, в припеве, отчетливо говорится обратное.
You aren’t never going anywhere
You aren’t never going anywhere
I ain’t never going anywhere
I ain’t never going anywhere[23]
Гунвор жила неподалеку от автовокзала, утренняя смена начиналась в семь, и я заночевал у нее. Я рассказал кое-что о том, как прошел день, но не все, потому что главного – отчаяния, спрятанного в телах этих людей, было не передать. Внезапно посерьезнев, Гунвор пододвинулась ко мне, посмотрела на меня, и на несколько минут нас стало двое – в квартирке под скошенным потолком, где по стеклам катились капли дождя, над улицей, по которой сновали люди, – но потом, когда мы, оторвавшись друг от друга, легли спать, я снова оказался один, пока сон не освободил меня.
Я проснулся до будильника, почти раздавленный снами, которые испарились, едва я открыл глаза. Но осадок остался. Я встал, съел на холодной кухне бутерброд, стараясь не шуметь, оделся, осторожно прикрыл за собой дверь и вышел в пропитанную дождем темноту.
– Садись перекури, – предложила Мари, когда я пришел. – Воскресенье тут длинный день, поэтому мы не перенапрягаемся, пока не прижмет.
– Отлично, – сказал я, – я вчера немного растерялся и не знал, что конкретно мне делать. Дашь мне какие-нибудь задания?
Она улыбнулась:
– Всегда можно пойти запустить стирку. Но сначала расскажи о себе.
– Да тут и рассказывать особо нечего, – сказал я, – тем более с утра пораньше.
– А знаешь, что про тебя вчера Эва сказала?
– Что?
– В тихом омуте черти водятся.
– Каждый видит свое, – сказал я, покраснев.
– Если мы тут чему-то и учимся, так это видеть людей. – Мари подмигнула. – Иди запусти стирку. А после можешь накрыть на стол к завтраку.
Я послушался. Первые пациенты уже проснулись, сидели за столами в «гостиной» и курили, сжимая сигареты желтыми от никотина пальцами. Некоторые бормотали что-то себе под нос. Это хронические больные, рассказала накануне Эва, они находятся здесь уже много лет и вообще спокойные, но если вдруг сработает сигнал тревоги, мне следует бросить все и бежать на вызов. Других распоряжений относительно пациентов я не получил. В интернате мне тоже не давали инструкций, однако здесь они казались нужнее, потому что разговаривать с этими пациентами можно было по-разному. Как мне вести себя, если им вздумается рассказать мне о чем-нибудь важном? Подыгрывать? Или отвечать начистоту? Или позвать того, кто этому обучен?
Я достал из холодильника еду, молоко и сок, вытащил тарелки, ножи для масла, стаканы и чашки, составил все это на тележку и принялся накрывать на столы. По случаю воскресенья я сварил яйца и зажег на каждом столике свечку. За одним из столов уже сидел худой темноволосый мужчина с трясущимися руками, похожий на Людвига Витгенштейна. Он смотрел прямо перед собой, будто молился. Я поставил перед ним тарелку.
– Ни хрена я не педик! – выпалил он.
Я поставил на стол подносик с сыром, молоко и сок. Мужчина больше ничего не сказал, он, похоже, вообще меня не заметил. К нему подошла Мари. Протянула ему несколько таблеток, налила в стакан сока, дождалась, пока он примет лекарство, и пошла дальше. Я снял с плиты яйца, опустил в холодную воду, включил кофеварку, намочил тряпку и вытер разделочный стол и доску для резки хлеба. На парковке за окном стояла машина с зажженными фарами. В коридоре появился Оге, он помахал мне рукой, и я махнул в ответ.
– Ну как? – спросил он, подойдя ко мне, когда отнес в ординаторскую куртку и сумку. – Вчера вечером все было спокойно?
– Да, – ответил я, – тихо и спокойно.
– Ты, похоже, парень ответственный, – сказал он.
– Возможно, – согласился я.
– Я тут подумал – может, свозим кого-нибудь из них с утра проветриться? – предложил он. – Ты как?
– Давай, – сказал я, – но у меня прав нет. У тебя есть?
– Конечно. Отлично, хоть от бабья подальше свалим.
Это было идиотское замечание, но мне не хотелось, чтобы он понял, что я так подумал, поэтому я постоял с ним еще немного и лишь потом отнес на столы яйца и подставки под них.
После завтрака Оге взял машину, собрал четверых пациентов, мы уселись по местам и тронулись в путь, через центр до противоположной стороны города, где он остановился на широкой площадке у подножия горы, сказав, что озеро это Свартедике, и оно вполне соответствовало названию. «Черная канава», по крайней мере, сейчас, поздней осенью, когда иных оттенков вокруг не было. Мы вышли из машины и побрели по пологому склону, Оге без умолку болтал визгливым голосом, без конца причитая по поводу условий работы в больнице. Не в последнюю очередь он сетовал на психологический климат, по его словам, все тут друг друга подсиживают, сплетничают, а я кивал и кивал, и думал: какой же он придурок, когда же он заткнется, какого хрена мне все это слушать?
Мы остановились и огляделись, чуть поодаль виднелось озеро, черное, как самый черный асфальт, за ним почти отвесной стеной вздымалась гора, мы постояли и пошли к машине. Оге поехал дальше в гору до Несттуна, там развернулся и двинулся обратно. В салоне играл Боб Дилан, очень в тему, подумал я, – два брюзги.
– Вжух – и три часа пролетели, – сказал Оге, когда мы, проехав город насквозь, двинулись вверх по склону.
– Это точно, – отозвался я.
– С тобой приятно поболтать, – сказал он, – вижу, ты понимаешь, что к чему.
– Спасибо, с тобой тоже, – ответил я.
Придурок.
То ли дело Мари, стоило мне вспомнить о ней, как засосало под ложечкой. Ну и что, что ей тридцать, ну и что, что она медсестра, ну и что, что за все время я сказал ей фраз пять, какая разница, ведь ничего другого между нами и не будет. Даже если меня и сковывает напряжение, когда она рядом, какая разница?
Когда я спустя несколько часов собрался уходить, Эва спросила, хочу ли я тут работать и дальше. Я кивнул, и она вписала меня в список временных санитаров. На автобусной остановке, под моросящим дождем, я прикидывал в уме зарплату. Едва вернувшись домой, я повалился в постель и крепко уснул, разбудил меня телефон, я проснулся в темноте и сперва решил было, что проспал, однако было всего полшестого. Звонил Ингве, он сегодня работал в отеле и пригласил меня после работы куда-нибудь пойти. Я сказал: да, конечно, и мы договорились встретиться после десяти в «Опере».
Я обещал ему текст для новой песни и почти его закончил, перекусив, я включил музыку и достал листок. Юне уехал в Ставангер, а Эспен, судя по тишине внизу, куда-то ушел, поэтому я врубил музыку погромче и с упоением слушал; когда я писал песни для Ингве, то не сковывал себя ничем, а писал, как получится. Спустя час я закончил.
Она тормозит,
Выходит из машины,
Пес нюхает труп,
Ты видишь все вокруг,
Ты видишь детали.
Пространство меж двух слов,
Оно все больше.
Он лежит у ее ног,
Будто бы уснул,
Пес прыгает вокруг,
Ей надо лишь встать,
Одеться
И тихо уйти.
Она тормозит,
Выходит из машины,
Пес нюхает труп,
Пока еще не гложет.
Первое слово, мой мальчик,
С каждым разом все дальше,
С каждым разом все дальше,
Тебе не дотянуться.
Первое слово, малыш,
С каждым разом все ближе,
С каждым разом все ближе,
Тебе не догадаться.
Он лежит у ее ног,
Будто бы уснул,
Пес прыгает вокруг,
Ей надо лишь встать,
Одеться
И тихо уйти.
По улице, мерцая,
Свет-мрак, уходят,
Фонари, свет-мрак, она уходит,
Прочь по улице, свет-мрак, и прочь
По улице, мерцая, свет-мрак,
Она уходит, свет-мрак
Уходит прочь.
Я встал под душ, а так как я собирался выпить, то перед выходом помастурбировал, чтобы было меньше соблазна изменить Гунвор, мне не хотелось вновь попасть в когти вожделения. Положиться на себя я не мог, от одного пива ничего не случится, но если я выпью два, то мне захочется еще, а когда я выпью еще, может произойти все что угодно.
Я стоял в душе, сжав рукой член, когда перед глазами возник Ханс Улав – он дрочил, лежа на кровати; я словно испачкался, и желание пропало. И все же у меня получилось. Потом я простоял под душем почти полчаса. Простоял бы и дольше, если бы горячая вода не кончилась, силы меня покинули, воля тоже, мне хотелось вечно так стоять и чтобы по телу струилась вода.
Вытереться у меня толком не получилось, а чтобы влезть в одежду, пришлось собираться с духом. Но одевшись, я почувствовал себя лучше. Сейчас хорошо бы выпить, может, слегка напиться, чтобы мысли переключились на что-нибудь другое.
Сейчас, когда за окнами морем лежала темнота, тускло освещенные комнаты стали такими же, какими казались мне в детстве. Все в них будто бы отвернулось от меня, обратилось внутрь. Чуждое, совершенно чуждое. И все остальное тоже, думал я, стоя перед окном и пытаясь распространить это ощущение туда, наружу, и увидеть, все ли там тоже чуждое и отвернулось ли оно от меня и там, от нас, от людей, бродящих по этой земле.