казывал, как в двадцатые занимался строительством, как вместе со своим отцом ездил по округе и строил дома, как бродил по окрестностям с рюкзаком, набитым книгами, и продавал их, как ловил селедку в тридцатые, когда они всю зиму провели в Буланде, как в сороковых, на прокладке горных дорог, работал взрывником, о войне, о самолете, врезавшемся в гору Лихестен, о том, как его брат жил в Америке. Дедушка бродил по своей жизни, и казалось, будто у нас на глазах происходит нечто удивительное. Мы покинули больницу радостные и взволнованные, прошли мимо кладбища, по жилым кварталам, спустились к Данмаркспласс, вошли в кирпичный дом и поднялись ко мне в квартиру, где мой ужасный поступок напомнил о себе, вот только я этого не замечал – нет, на самом деле тем вечером ничего не случилось, мы с Ингве выпили, я взял такси и вернулся домой, один, а если кому-нибудь вздумается утверждать что-то иное, то это вранье.
Когда на следующее утро я проснулся, Гунвор уже ушла на лекции. Я сел за курсовую, через несколько недель мне предстояло ее сдать, а я написал всего несколько страниц. И, что еще хуже, я не знал, как мне подступиться к теме. Все росло и расширялось, ниточки разбегались во все стороны, и осознание того, что мне надо не просто собрать их, но и сплести в единую бечеву, приводило меня в ужас. Около двенадцати зазвонил телефон, звонили из Саннвикена, спросить, не хочу ли я выйти в ночную смену. Я согласился, деньги мне были нужны, и ухватился за возможность убежать от любых напоминаний об интертекстуальности. Вечером я немного поспал и в половине одиннадцатого поехал на автобусе в больницу. Работать предстояло в другом отделении, не в том, где я дежурил по выходным, но общая атмосфера мало чем отличалась. Меня встретил мужчина лет пятидесяти и рассказал, что мне делать. Ничего сложного – мне предстояло «пасти» одного из пациентов, который был склонен к суициду и требовал круглосуточного наблюдения. Сейчас он спал, приняв таблетки, и должен был, вероятно, проспать всю ночь.
Он лежал на спине на койке у стены. Единственным источником света был ночник на стене напротив. Санитар прикрыл за собой дверь, и я уселся на стул в паре метров от койки. Пациент был молод – лет восемнадцати-девятнадцати. Лежал он неподвижно, и по виду я ни за что не сказал бы, что его что-то настолько мучает, что толкает на самоубийство. Бледное тонкое лицо. Редкая щетина на подбородке.
Я ничего не знал о нем, даже имени.
Но я сидел и караулил его.
В конце концов та ночь тоже закончилась, в черной утренней темноте я добрел до автобусной остановки, сел рядом с теми, кто едет на работу, вышел на Данмаркспласс, поплелся по подземному переходу, где с потолка капало, мимо ветхих кирпичных домов, шагнул в покосившуюся, похожую на пещеру арку и поднялся в квартиру. Подумал, что ложиться спать, когда мрак за окном рассеивается и начинается день, как-то неправильно, и тем не менее уснул как убитый и проснулся лишь в четыре часа дня, когда свет за окном почти погас.
Я пожарил рыбные котлеты и съел их с луком и хлебом. Посмотрел на курсовую и решил начать с описания «Улисса» и лишь потом перейти к понятию «интертекстуальность» и проанализировать его, а не наоборот, как собирался сначала. Довольный, что нашел подход к материалу, я оделся и пошел навестить дедушку. Он в больнице один, а общаться любит, поэтому мой приход его наверняка обрадует.
Поднявшись на холм, к больнице, я увидел, как на крышу одного из корпусов медленно приземляется вертолет. Я представил врачей, они чего-то ждут, – возможно, когда им доставят какой-нибудь человеческий орган, сердце например, вырезанное у умершего в другом городе, скажем, от инсульта, или погибшего в автокатастрофе, ждут, чтобы вложить это сердце в грудь, которая его дожидается.
В просторном фойе, где нашлось место киоску, отделению банка и парикмахерской, ничто не намекало ни на то, что происходит на крыше или в приемном отделении, куда то и дело подъезжали скорые, привозя больных, ни уж тем более на происходящее в больших операционных на верхних этажах, однако осознание этого пропитывало атмосферу в палатах, отчего там все казалось удивительно мрачным. Я поднялся на лифте в дедушкино отделение, прошел по сверкающему коридору, мимо металлических коек, на которых лежали, глядя в потолок, пациенты, загороженные импровизированными ширмами, и все же совершенно не защищенные от чужих взглядов, остановился у двери и позвонил. Открыла медсестра, я назвал дедушкину фамилию, медсестра ответила, что это время не для посещений, но если уж я пришел, то могу к нему заглянуть.
Дедушка сидел перед телевизором в общей гостиной.
– Привет, дедушка, – поздоровался я.
Настроение, в котором он находился, еще сохранялось на его лице; когда он обернулся ко мне, я уловил в его взгляде напряжение, почти враждебность, и решил, что я ему отвратителен. Но потом дедушка улыбнулся, и я отбросил эту мысль.
– Пойдем ко мне в палату, – пригласил он, – хочешь кофе? Я попрошу, и мне принесут. Тут все ко мне добры.
– Нет, спасибо. – Я пошел следом за ним.
Худой мужчина, как и в прошлый раз, лежал на койке, темнота, как и в прошлый раз, давила на окно, дедушкино лицо было таким же почти по-детски румяным, как двумя днями ранее, когда мы приходили к нему с Гунвор, но атмосфера изменилась – теперь я пришел один, мне было не по себе, вопросы я задавал вымученные, и мне хотелось побыстрее уйти.
Я просидел у него полчаса. Дедушка говорил о Тысячелетнем царстве, и, судя по его словам, верил, что когда-нибудь люди смогут жить тысячу лет. Медицина делает успехи, продолжительность жизни растет, почти все заболевания, которые в дедушкиной юности считались смертельными, теперь излечимы. Он горел оптимизмом, впрочем, небезосновательно: однажды мы с ним и с мамой ездили в Олесунн к Ингунн, его младшей дочери, и дедушка рассказал, как там все выглядело в его молодости. Бедность, жилось тяжело, а сейчас, вы только гляньте, он всплеснул руками, какой достаток, уму непостижимо! Тогда я посмотрел вокруг его глазами: у всех машины, большие, чуть ли не роскошные дома, ухоженные палисадники, а торговые центры на окраинах городов и поселков ломятся от товаров и богатства.
Что его навело на разговор о людях, которые смогут прожить тысячу лет, я не понял, разве что страх смерти. Надо будет навестить его снова, решил я, надо, чтобы он думал о чем-нибудь еще. Он поблагодарил меня, что я пришел, неспешно встал и побрел к гостиной, а я спустился на лифте вниз. В киоске я купил «стиморол», глянул на первые страницы «Верденс ганг» и «Дагбладет», остановился посреди фойе, открыл жвачку, сунул в рот сразу две подушечки и от резкого мятного вкуса ощутил своего рода облегчение.
У противоположной стены сидели несколько человек в форме таксистов. Над стойкой регистратуры мерцали телевизоры. На колонне возле стойки висели указатели. «Лаборатория клинической биохимии», «Отделение нейрохирургии», «Отделение патологии», – прочел я. Названия вызывали неприятное чувство, здесь все откликалось во мне отвращением. Возможно, причина была проста: все, что я видел, напоминало мне об одном, о собственном теле, о том, насколько ничтожна моя власть над ним. Сеть кровеносных сосудов, которая так чудесно умещается у меня внутри, эти крохотные канальцы, ведь однажды давление крови настолько увеличится, что стенка лопнет и кровь просочится в мозг? А сердце, что сейчас бьется, оно что, не может взять и остановиться?
Я вышел на парковку. Выхлоп от машин поднимался вверх, к козырьку подъезда. В свете фонарей чуть поблескивали капли дождя. Немного поодаль чернели ветви деревьев, а над ними висела тьма. Я спустился вниз, перешел оживленную дорогу, прошел мимо кладбища и дальше, мимо вилл, и все это время по капюшону куртки-дождевика барабанил дождь.
Странная вещь больница. В первую очередь, странен ее замысел: зачем собирать в одном месте все телесные страдания? Не на несколько лет, ради эксперимента, нет, здесь временного ограничения не существует, больных доставляют постоянно. Стоит кому-то выздороветь или умереть, как скорая привозит новых. Добрались даже до дедушки, живущего у самого устья фьорда, сюда везут жителей островов и далеких поселков, деревень и городов, и такая система действует уже три поколения. С нашей точки зрения, больница нужна, чтобы делать нас здоровыми, но, если посмотреть на все с точки зрения самой больницы, получается, будто она нами питается. Взять хоть то, что каждому органу отвели собственный этаж. Легким – седьмой, сердцу – шестой, голове – пятый. Ногам и рукам – четвертый, ушам, горлу и носу – третий. Некоторым такое разделение не нравится, они утверждают, будто из-за него забыли о человеке как едином целом, а выздороветь он может лишь целиком. Они просто не понимают, что больница устроена по тому же принципу, что и человеческое тело. Знакомы ли почки со своей соседкой – селезенкой? Знает ли сердце, в чьей груди бьется? А кровь – в чьих артериях она течет? А вот и нет. Для крови мы – лишь система каналов. А для нас кровь – только некая субстанция, появляющаяся, когда с нами что-то не так и рана вскрыла наше тело. Тогда срабатывает сигнал тревоги и над городом взлетает вертолет, он спешит за тобой, хищной птицей приземляется возле места происшествия, тебя вносят внутрь и увозят, укладывают на стол и обезболивают, и спустя несколько часов ты просыпаешься, вспоминая об обтянутых перчатками руках, побывавших у тебя внутри, о глазах, без смущения разглядывавших твои голые, блестящие в свете ламп органы, не осознающие, что они принадлежат именно тебе.
Для больницы все сердца одинаковы.
В конце дедушкиного пребывания в больнице в Берген приехала мама. Одну ночь она переночевала у меня, вторую – у Ингве, и в тот день, когда она уехала, ко мне пришла Гунвор. Мы сидели на диване и болтали обо всем на свете, и вдруг Гунвор вскочила и уставилась на пол.
– Это что? – спросила она.