внутри текста, сам текст и есть суть. Которую, как мы выражались, вырабатывает сам язык, своим движением и фигурами речи, не на уровне смыслов, а на уровне собственно формы. Я читал Юна Фоссе, и когда вышел «Лодочный сарай», то простота и драйв этого романа словно распахнули мне дверь к другим его книгам. Я прочел «Георгики» Клода Симона, мы вместе с Эспеном восхищались сложностью его стиля и отсутствием дистанции: все словно происходит на одном и том же уровне, все хаотично, так же, как и в подлинном мире. Но лучшим из прочитанного мною в те дни все-таки был Борхес, меня привлекали его сказочные, с детства знакомые сюжеты, о которых я позабыл и не догадывался, что скучаю по ним, пока не встретил их у него, и то, как в образах, сплошь простых, умещаются смыслы почти бесконечной сложности.
Сам я толком не писал. Склепал было рассказ о том, как человек сидит, привязанный к стулу в квартире на площади Данмаркспласс, его пытают, затем убивают выстрелом в голову, и в конце я попытался замедлить действие, описать, как пуля проходит сквозь кожу и кости, хрящи и спинномозговую жидкость, сквозь мозг, разные его части, потому что мне нравились латинские термины, они напоминали географические названия, долины и плоскогорья, – однако ничего путного не вышло, получилась ерунда, и я все стер. Две страницы за шесть месяцев. Мы с группой съездили в Йовик и записали демо, две песни даже крутили по НРК, и нас пригласили на разогрев на вечеринку в «Хюлене». Отыграли мы неплохо, в «Студвесте» написали, что мы, хотя нашего названия даже не указали в афише, вытянули весь вечер; и нас пригласили снова, на этот раз одних, на весь вечер. Народа набилось полно, мы волновались, все или почти все пошло наперекосяк, на записи было слышно, как кто-то из зрителей орет: «Ну дерьмово же играют!» Тем не менее в «Студвесте» опять напечатали хороший отзыв, но я больше не чувствовал себя польщенным: журналист, написавший это, был земляком Ханса, они даже играли вместе в нескольких группах. Его нам и предложили, когда мы решили взять еще одного гитариста, – ни о ком другом и речи не шло; он явился на репетицию, замкнутый, но не смущенный, и с лету проиграл все наши песни. Его звали Кнут Улав, он был высокий, с рыжеватыми волосами, открытым лицом и с чистым, строгим, почти гурманским музыкальным вкусом. На ударных он играл куда лучше меня, на бас-гитаре – видимо, лучше Пола, и я не удивился бы, если бы он и пел лучше Ханса. Благодаря ему наша группа здорово продвинулась, а у меня появился еще один знакомый, на котором можно было оттачивать свой характер. О себе он рассказывал мало, ему и в мысли не приходило сообщать о своих достижениях, даже исподволь – как обычно принято, чтобы не подумали, будто ты хвастаешься. Но при всей открытости его лица и глаз, при всей раскованности в компании, имелось в нем нечто закрытое и таинственное. Он относился к тем немногим, кто засиживался в гостях до рассвета, к тем, кто никогда не уходил домой, если начиналась какая-нибудь движуха, этим качеством обладал и я, мы много раз оставались с ним где-нибудь после тусовки, пили в восемь утра кофе, пьяные и веселые, трепались, а на следующий день забывали о чем. Одна из таких бесед затянулась надолго, я говорил о Вселенной, как она в будущем откроется нам, как мы станем узнавать о ней все больше, а значит, и о нас самих тоже – мы ведь состоим из звездной пыли, утверждал я, проникаясь светящимся и мерцающим, почти торжественным настроением, в которое приводило меня опьянение вкупе с видом звездного неба; и тут Ханс возразил: все наоборот, наука пойдет вглубь, именно там будущее. Нанотехнологии. Генная инженерия. Атомная энергия. Сила и мощь скрыты в малом, в микромире, а не в большом, в макромире. Я смотрел на него – конечно, он прав, мы на пути внутрь. Внутрь – это наше новое вовне.
Я написал рассказ от лица умершего мужчины: его подобрала скорая возле подземного перехода на Данмаркспласс, у него остановилось сердце; но повествование продолжалось – тело отвезли к патологоанатому, потом положили в гроб, отправили в церковь, а оттуда на кладбище. Три месяца работы, две с половиной страницы – ерунда, удалить. Однажды вечером полиция устроила обыск в доме напротив, их кухонные окна смотрели в мои с расстояния в два метра, на следующий день об этом напечатали в «Бергенсависен»; в квартире нашли много огнестрела и пятьдесят тысяч наличными. Я спустился к Эспену, показал ему газету, мы удивились и посмеялись: всего несколько суток назад мы с ним вернулись ночью пьяные, пошли ко мне на кухню за кофе, заметили за занавесками в окне напротив какие-то тени, я открыл форточку и швырнул в нее жестянку из-под паштета, она со звоном ударилась о стекло, мы спрятались, из-за шторы выглянул какой-то парень – и на этом все! А они, оказывается, ограбили банк!
Но бо́льшую часть времени я проводил в лечебнице Саннвикен. Иногда казалось, будто там проходит вся моя жизнь. Люди, с которыми я работал, были непритязательны, мне этого очень не хватало. И денег не хватало, а там я их зарабатывал. А еще, пожалуй, мне не хватало иного практического занятия, никак не связанного с университетской жизнью и позволяющего взглянуть на себя по-новому, что помогало продвигаться дальше: ведь все, что я ни делал, я делал ради того, чтобы писать. Все подчинялось лишь этому. Или должно было подчиняться.
Однажды вечером я работал один, и перед самой пересменкой мне позвонила Мари.
– Привет, – удивился я, – ты что-то забыла?
– Нет, – ответила она, – просто я тут одна сижу, вот и решила тебе предложить – может, зайдешь ко мне после работы? Вина бы выпили.
Мне стало жарко. Что она такое говорит?
– Нет, лучше не надо, – сказал я, – мне нужно домой.
– Карл Уве, давай начистоту, – снова заговорила она, – я хочу с тобой переспать. Что у тебя есть девушка, я помню. Никто ничего не узнает. Будь уверен. Обещаю. Всего один раз. И больше никогда.
– Но я не могу, – ответил я, – так нельзя. Мне очень жаль.
– Точно? Ты уверен?
Ох, как же мне хотелось закричать: НЕТ! НЕТ! НЕТ! И броситься к ней.
– Да, уверен. Так нельзя.
– Понимаю, – проговорила она, – но, надеюсь, ты не подумаешь, будто я дура – из-за того, что я вот так напрямую спросила. Не хочу, чтобы ты считал меня дурой.
– Нет-нет, – заверил я ее, – я такого о тебе никогда не подумаю.
– Обещаешь?
– Да.
– Тогда до завтра. Пока.
– Пока.
Наступило завтра, я переживал из-за предстоящей встречи с Мари, однако ничто в ее поведении не напоминало о случившемся, она держалась как прежде, может, лишь чуть отстраненно.
О ее предложении я вспоминал каждый день несколько недель подряд. И в каком-то смысле радовался, что не поддался искушению: изменять Гунвор мне не хотелось, и в трезвом виде удержаться было нетрудно. С другой стороны, стоило об этом подумать, как внутри у меня все вспыхивало огнем, ведь на самом-то деле, будь у меня выбор, я бы не стал сдерживаться. Но я себе запретил. В начале следующего года мы с Гунвор собрались поехать в Исландию, она – изучать историю в университете, я – писать. А до тех пор я продолжал работать в Саннвикене. Оттирал со стен экскременты, крепко держал больных с приступами психоза, получил от одного из них по морде и без конца гулял по территории или рядом, если не ездил куда-нибудь с пациентами на больничном микроавтобусе.
Ханс, работавший редактором в «Студвесте», спросил, не хочу ли я писать для них рецензии на книги. Я согласился, и дело пошло. Я камня на камне не оставил от романа Атле Нэсса о Данте и посвятил целую полосу «Американскому психопату», где тоже есть перекличка с Данте: главный герой, проезжая по городу на такси, видит на стене граффити «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Это же врата ада, о черт, вот это неплохо. Вот это роман! Всем романам роман. Ханс спросил, не напишу ли я для них рождественский рассказ. Я хотел, но не смог, вымучил несколько строк о парне, который едет в автобусе домой на Рождество, и выдохся. Я думал насчет похищения, как кого-нибудь похитили, связали и пытают прямо в сочельник, однако получилась чепуха, как и все остальное, за что я брался. Прочитав «Нью-йоркскую трилогию» Пола Остера, я решил, что написать такое мне не под силу. Однажды субботним вечером я приготовил для пациентов пиццу, и мне показалось, будто этим я их унизил. На Рождество я съездил к маме, найдя временного жильца в свою квартиру, – туда въехал арендальский приятель Ингве, – а вернувшись в Берген, набил битком два чемодана, попрощался с Эспеном, долетел на самолете до Форнебю, оттуда – до Каструпа, а дальше до Кефлавика, где самолет приземлился поздно вечером. Здесь висела плотная, непроницаемая темнота, и час спустя, выехав в город на экспресс-автобусе, я не понял, куда мы приехали, а это был Рейкьявик. Я сел в такси, показал водителю бумажку, на которой Гунвор написала название улицы, Гардстрэти, мы проехали мимо озера, вверх по склону, к монументальным домам, и остановились возле одного из них.
Так вот где нам предстоит жить. В роскошном доме посреди Атлантики.
Я расплатился, таксист достал чемоданы и подал мне, я вошел в ворота и направился к дому. Дверь квартиры на цокольном этаже распахнулась, на пороге, широко улыбаясь, стояла Гунвор. Мы обнялись, и я понял, до чего по ней соскучился. Она приехала на неделю раньше и теперь показывала мне нашу квартиру, просторную и безлико обставленную, но зато нашу, тут нам предстояло прожить следующие полгода. Мы занялись любовью, потом пошли в душ, но вода пахла тухлыми яйцами, находиться там было невыносимо, Гунвор сказала, что здесь вся вода так пахнет, она поступает в трубы из-под земли, где ее греют вулканы, а отвратительная вонь – это запах серы.
Спустя несколько недель я уже обожал этот запах, как обожал в Рейкьявике все, включая нашу тамошнюю жизнь. Как только Гунвор уходила по утрам в университет, я долго завтракал в одиночестве, после чего либо шел в город и сидел в кафе с блокнотом или книжкой, каждый раз поражаясь красоте окружающих людей, – девушки были невероятно хороши собой, я таких прежде не видел, – или брал с собой купальные принадлежности и отправлялся в бассейн под открытым небом, а там проплывал тысячу метров и в дождь, и в снег, и затем залезал в