Когда мы с ней наконец остались вдвоем, к нашему столику подошел Сверре Кнудсен. Он когда-то играл в The Aller Værste! и был одним из моих кумиров, однако его, разумеется, не волновало ни это, ни я сам, – он положил глаз на Тонью. Он возбужденно болтал, уверял, что хочет знать о ней все, она молчала, он заявил, что знает, кто стрелял в Уильяма Нюгорда[27], что завтра утром едет в Осло и обнародует эту тайну, пускай она через два дня непременно прочтет «Дагбладет», там обо всем напишут. Он опасается за свою жизнь, его уже несколько дней преследуют, потому что ему известно то, что ему известно, вот только он умнее их, он их опередит, он знает Берген как свои пять пальцев.
К нам подошел Ингве, он собрался уходить. Я огляделся, он был не первый, праздник близился к концу.
Сверре Кнудсен позвал Тонью с собой, она засмеялась и посмотрела на меня, ей пора, может, я провожу ее?
Когда мы вышли, шел снег.
– Ты где живешь? – спросил я.
– Пока с мамой, – ответила она, – возле Стёлеторгет. Знаешь, где это?
– Да. Я когда-то жил неподалеку.
Мы спустились к отелю «Норвегия», Тонья в длинном черном пальто, я тоже в пальто, старом, с ворсом. Руки я сунул в карманы и шагал в паре метров от нее, впереди нас, в темноте, поблескивала гора.
– Ты с мамой живешь? – спросил я. – Сколько тебе лет?
– Я после Рождества переезжаю. Нашла квартиру рядом с вокзалом. Вон там. – Она махнула рукой.
Пройдя мимо отеля, мы вышли на Торгалменнинген, пустынную и припорошенную снегом.
– Мои после Рождества уезжают в Африку. Поэтому мне предстоит переезжать.
– В Африку?
– Да, в Мозамбик. Мама с мужем и моя сестра. Ей всего десять. Нелегко ей придется. Но она ждет этой поездки.
– А твой отец? Он тоже живет в Бергене?
– Нет, в Молде. Я поеду туда на Рождество.
– У тебя есть еще братья и сестры?
– Три брата.
– Три брата?
– Ну да. А что такого?
– Ничего. Просто это много. А ты еще так говоришь – три брата, что кажется, они из тех, что стерегут свою сестру. А сейчас они прячутся где-нибудь рядом и подкарауливают нас.
– Может, так оно и есть, – не возражала она, – но я им скажу, что у тебя добрые намерения. – Она взглянула на меня и улыбнулась.
– Так и есть! – подтвердил я.
– Знаю.
Некоторое время мы шли молча. Падал снег. Вокруг лежали тихие улицы. Мы смотрели друг на дружку и улыбались. Прошли по Рыбному рынку, за которым чернела вода. Такого счастья я давно не испытывал. Ничего не произошло, мы просто чуть-чуть поболтали, и вот я иду в двух метрах от нее, сунув руки в карманы, только и всего. И тем не менее я счастлив. Снег, темнота, свет от вывески на фуникулере Флёйбанен. Рядом со мной идет Тонья.
Так что же произошло?
Ничего не произошло.
Я прежний.
Город прежний.
И тем не менее все изменилось.
Что-то открылось передо мной.
Но что?
Я шел в темноте рядом с ней вверх к Флёйбанен, вдоль стен старой школы по переулку Стейнхьеллерсмауэ, и все мои мысли, все мои действия, даже когда я просто переставлял ноги, были заряжены надеждой.
Тонья остановилась перед дверью белого деревянного домика, старого и узенького.
– Вот мы и на месте, – сказала она. – Ты столько шел, может, заглянешь ненадолго?
– Буду рад, – ответил я.
– Только тихо. Все еще спят.
Она открыла дверь, и мы вошли в прихожую. Я тихо разулся и следом за ней поднялся по узкой лестнице наверх. На первой площадке была кухня, но Тонья поднялась на следующий этаж, где находились две гостиных, обе со скошенным потолком у дальней стены, обе словно из журнала про интерьеры.
– Как здесь красиво! – сказал я.
– Это все мама, – ответила Тонья, – она в этом спец. Видишь вон ту картину? – Она показала на панно из ткани: хор маленьких куколок, каждая со своим особым, не похожим на других лицом. – Она художница. Но сейчас уже поменьше этим занимается.
– Здорово! – похвалил я.
– Они забавные, – сказала она, – такие панно у нее с руками оторвут, начни она их продавать.
Я снял пальто и сел в кресло.
– Хочешь чаю?
– Чаю выпил бы, спасибо, – согласился я.
Тонья спустилась на этаж ниже, я просидел неподвижно пять минут, пока она не вернулась с двумя чашками.
– Тебе нравится джаз? – спросила она.
Я покачал головой:
– К сожалению, нет. Я мог бы сказать, что нравится, но тогда соврал бы. А тебе нравится, верно?
– О да. Обожаю.
– Тогда включи что-нибудь.
Она встала и включила старую стереосистему «Банг & Олуфсен».
– Что это?
– Билл Фризелл. Ты просто обязан его послушать. Он потрясающий.
– Я слышу просто звуки, – признался я, – слегка вымученные.
– Я каждый год работаю в Молде на джазовом фестивале, – сказала она, – с шестнадцати лет.
– И что делаешь?
– Опекаю музыкантов. Встречаю в аэропорту, повсюду провожаю, развлекаю, как могу. В прошлом году с одним из них ездили на рыбалку.
Я представил себе ее в шоферской фуражке и форме и рассмеялся.
– Ты чего смеешься? – спросила она.
– Ничего, – ответил я, – просто ты мне очень нравишься.
Тонья опустила взгляд и чуть надула губы – насколько я успел заметить, она так часто делала, – потом посмотрела на меня и улыбнулась.
– Когда я вчера вечером выходила из дома, я и не думала, что на рассвете буду сидеть тут вместе с Карлом Уве, – сказала она.
– По-твоему, это хорошо или плохо? – спросил я.
– А сам-то как думаешь? – усмехнулась она.
– Если я скажу, что хорошо, получится, что я самодовольный дурак. Поэтому пускай будет плохо.
– Думаешь, я бы тебя тогда пригласила?
– Понятия не имею, – ответил я, – я же тебя не знаю.
– И я тебя не знаю, – сказала она.
– Это точно.
Во мне еще жило ощущение падающего снега: пока мы сидели там, я представлял, как он кружится в темном небе и беззвучно падает на крышу над нами, снежинка за снежинкой. Мы болтали о студенческом радио и о тех, кто там работает, о музыке и о том, как играть на ударных, ей захотелось, чтобы я научил ее, я объяснил ей, что на самом деле играть не умею. Тонья рассказала, что работала на местном радио со средней школы и что на какое-то время устроилась на одну из наиболее эпатажных бергенских радиостанций, там главред – противник иммиграции, с такой скандальной репутацией, что о нем наверняка слышал даже я. По ее словам, человек он добрый, но специфический, она с его точкой зрения не согласна, но у нас свобода слова, странно, что об этом забыли те, кто осуждает его и его радиостанцию. Говоря, она все больше увлекалась, я понимал, что ее это волнует, она переживает за радио и свободу слова, и это мне нравилось, хотя сам я был не в теме, такие вещи были для меня совсем чуждыми. Мне был чужд весь тот круг, о котором она рассказывала, хоть Тонья и рассуждала о нем как о чем-то очевидном.
– Что-то я разболталась, – сказала наконец она. – Обычно я не такая разговорчивая.
– Верю, – кивнул я.
Где-то внизу открылась дверь.
– Похоже, просыпаются, – сказала Тонья.
– Да, мне пора, – ответил я.
На пороге показалась маленькая девочка. Тоненькая, как былинка, с большими карими глазами, в белой, до пят, ночной рубашке.
– Привет, Ильва, проснулась? – сказала Тонья. – Это Карл Уве. Мой друг.
– Привет! – Девочка посмотрела на меня.
– Привет! – Я встал. – Я уже ухожу.
Я взял с кресла пальто и перекинул его через локоть.
– Какой ты высокий, – ахнула девочка, – сколько в тебе росту?
– Метр девяносто три, – ответил я, – хочешь мое пальто померить?
Она кивнула. Я расправил пальто, девочка сунула в рукава сперва одну руку, потом другую, и сделала несколько шагов. Пальто тянулось за ней по полу. Девочка рассмеялась.
Я попал в семью.
Тонья проводила меня до двери, мы распрощались, и я вышел в город, который за то время, что я провел у нее дома, совершенно изменился: по улицам колесили неуклюжие автобусы, высаживая и принимая пассажиров, по тротуарам спешили прохожие – большинство под зонтиками, – потеплело, снег набух и потяжелел. Был восьмой час, идти домой смысла не имело, и я направился к студенческому радио, отпер дверь и поднялся в офис.
На полу в переговорной кто-то спал.
Сверре Кнудсен – вот кто.
Рядом с ним валялось что-то вроде доски, и я тотчас же узнал ее – она была того же цвета, что и дверь. Я вернулся назад и осмотрел дверь – так и есть, верхняя филенка оторвана. Вот как он, значит, влез. Как он проник в здание, оставалось для меня загадкой. Я вошел в переговорную, сел на корточки рядом с ним и положил руку ему на плечо.
– Тут нельзя спать, – сказал я.
– Что за на хер? – Он привстал.
– Тут нельзя спать, – повторил я, – скоро сотрудники придут.
– Это ты, – пробормотал он, – я тебя помню. Ты был вместе с Тоньей.
Я встал.
– Хотите кофе? – предложил я.
Он кивнул и пошел со мной в офис, где плюхнулся на диван и потер лицо ладонями. Потом вдруг вскочил и бросился к окну.
– Ты когда пришел, «жука» зеленого не видал? – спросил он.
– Нет, – ответил я.
– Они меня выслеживают, – сказал он, – но вряд ли знают, что я тут. Наверное, в Осло дожидаются. Я знаю, кто подстрелил Нюгорда.
– Да, вы вчера говорили, – сказал я.
Он молча уселся на диван.
– Ты, наверное, думаешь, что у меня паранойя, – проговорил он.
– Нет-нет, – заверил я его. – Но зачем вы сюда пришли?
– Эта Тонья сказала, что работает на студенческом радио. Я подумал, может, она тут.
– Я с детства фанател по The Aller Værste!, – признался я. – Круто, что я с вами познакомился. Я еще вашу книгу читал. «Бензин для бабочек».
Он отмахнулся.
– Может, интервью сейчас запишем? – предложил я. – Раз вы тут? Про The Aller Værste!.
– Давай, – согласился он.
Я протянул ему чашку кофе, а свою выпил, стоя возле стола. На лес