тнице показался Юс.
– Что, с утра пораньше пришел?
– Ага, – ответил я.
– Ну, увидимся, – сказал он и направился в другой конец здания, где проходил альтернативную службу.
Я включил радио – послушать, что происходит в студии и кто там сегодня.
Сверре Кнудсен наблюдал за мной.
– Я столько шуму наделаю, – сказал он, – вот увидишь.
Спустя полчаса мы вошли в студию. Я поставил бобину, повернул переключатель на микшерном пульте и вернулся к Кнудсену. Я ужасно устал, но одновременно меня переполняли воспоминания о случившемся ночью, сосредоточиться толком не получалось, но Сверре Кнудсену было еще тяжелее. Лицо его покрылось потом, пока он пытался воскресить события пятнадцатилетней давности, интерес к которым при всем желании вызвать у себя не мог. Через двадцать минут я сказал, что этого достаточно, он, судя по всему, обрадовался, на прощание я пожал ему руку, он споткнулся на лестнице и выскочил в город, а я бродил по офису, подгоняя время, чтобы… да, кстати, чтобы что?
Чтобы остаться в одиночестве и думать о Тонье.
Весь день меня время от времени охватывало ликование. Случилось нечто потрясающее.
Но что?
Ничего. Мы немного поболтали, и все.
Она проработала тут год, я год видел, как она приходит и уходит, а она видела меня. И я ни разу не почувствовал того, что ощущал сейчас. Никогда, даже если она оказывалась поблизости.
А потом мы встретились на вечеринке, улыбнулись друг дружке – и готово?
Именно так.
Но как такое возможно? Как оно могло все изменить?
Ведь все изменилось, я знал.
Мне сердце подсказывало.
А сердце не ошибается.
Сердце не ошибается никогда, никогда.
Вернувшись домой, я на пару часов уснул, потом принял душ и сел возле телефона – надо позвонить ей, поблагодарить за все, спросить, встретимся ли мы снова. Я замешкался, испугавшись вдруг что-то испортить. Но позвонить я должен.
Я заставил себя набрать номер, перед последней цифрой помедлил, но потом набрал и ее. Ответила женщина, наверное мать.
– Добрый вечер, это Карл Уве, – представился я, – можно поговорить с Тоньей?
– Нет, ее сейчас нет дома. Передать ей что-нибудь?
– Просто передайте, что я звонил. Я, возможно, еще перезвоню.
Я улегся на кровать. Все тело болело.
Встав, я подошел к окну и посмотрел на гигантские антенны на здании ТВ-2, уходящие в темноту.
Затем оделся и вышел на улицу. Тело ломило. Я зашагал в сторону Нурднеса, мимо проехала снегоуборочная машина с мигалками. Миновав океанариум, я направился дальше, к парку, вышел на мыс и остановился на ветру, глядя на волны, разбивающиеся о берег, на великую тьму, в которой покоилось все вокруг.
Я огляделся. Ни души.
– ОООООООООО! – закричал я.
Потом подошел к тотемному столбу и, глядя на него, подумал о континенте, с которого его привезли сюда, об индейцах, когда-то живших там, не зная о нас, а мы не знали о них. Мысль удивительная – свобода в том, чтобы не знать, чтобы просто жить, полагая себя единственными в мире людьми, а мир вокруг – единственным миром.
Я представил себе Тонью, и во мне всколыхнулась волна радости и печали.
К чему все это приведет?
К чему все это приведет?
Я вернулся, подождал еще час и лишь потом позвонил. На этот раз трубку сняла Тонья.
– Привет! – сказала она.
Ее теплый голос звучал совсем близко.
– Спасибо, что пригласила, – сказал я.
– Спасибо, что зашел, – ответила она, – сестренка о тебе весь день говорит. Мы с ней гулять ходили, только вернулись.
– Привет ей от меня, – сказал я.
– Передам, хорошо. – Она помолчала. – Когда мама сказала, что ты звонил, я легла на пол, – проговорила она наконец.
– На пол?
– Да. У меня ужасно заболел живот.
– Хм. – Я тоже умолк. – Я тут подумал… может… да… что, если…
– Что подумал?
– Может, ты… или мы… или… ну да, может, встретимся еще? Сходим куда-нибудь?
– Да.
– Да?
– Да.
– Просто кофе выпьем, – добавил я, – но не на радио. Не в столовой и не в «Гриллене». И не в «Опере».
Она рассмеялась:
– В «Весселстюэн»?
– Да, давай там. Завтра?
На следующий день в редакции общественных новостей проводили планерку. Я об этом как-то не подумал, но Тонья, разумеется, тоже на нее пришла.
Войдя, она едва посмотрела на меня, и на этом все, улыбалась она словно сама себе, с ней мы и словом не обмолвились, меня будто бы и не существовало.
Через окошко переговорной я наблюдал, как они жестикулируют и беззвучно обмениваются репликами. Тонья взглянула на меня и быстро улыбнулась.
Что это все означает?
В коридоре появился Туре.
– Как жизнь, Карл? – спросил он.
– Я влюбился до полусмерти, – признался я, – аж тело ломит. Руки и ноги.
Он засмеялся:
– Мы же с тобой виделись два дня назад. Почему ты ничего не сказал?
– Да это случилось только позавчера.
– Детский сад, – сказал он. – А ее ты спрашивал?
– Нет.
– Скажи мне, кто она, и я сам спрошу.
– Это Тонья.
– Тонья? Тонья со студенческого радио?
– Да.
– Которая в переговорной сидит?
– Да.
– А она в курсе?
Я покачал головой. Он снова засмеялся.
– Она наверняка догадывается, – добавил я, – мы с ней сегодня вечером встречаемся. Я ей вчера звонил. Слушай, пошли в столовку?
Накануне я весь день ничего не ел, и даже когда вернулся домой, кусок все равно не лез в горло, да и вообще мне казалось, что есть не обязательно. Я сгорал изнутри.
Два часа до выхода я бродил по квартире, ложился на кровать и пялился в потолок, вскакивал и снова мерил шагами комнату. Ощущение было ужасное – я так высоко взлетел, что ждать оставалось разве что падения.
О чем мне с ней говорить?
Ничего не выйдет, я изменился, я буду сидеть перед нею, мямлить и краснеть, как придурок, уж себя-то я знаю.
Зеркала в квартире не было, это избавляло от зрелища самого себя, однако сейчас без него было никак, поэтому, переодевшись и уложив гелем волосы, я взял компакт-диск и, держа его перед собой, повертел в разные стороны.
Потом запер дверь и вышел.
В животе резало.
Никакой радости от этого всего.
Только боль.
На улицах поблескивал снег, я поднялся по пологому склону к маленькому киоску возле бассейна, прошел мимо театра и «Оперы», завернул за угол и вошел в «Весселстюэн».
Тонья еще не пришла, и я поблагодарил за это бога – у меня есть еще несколько минут наедине с собой. Я выбрал столик, сел и сказал подошедшему официанту, что с заказом хочу повременить.
Она пришла через десять минут. Увидев ее, я задрожал. Руки у нее были заняты пакетами, она поставила их у стены, сняла пальто и села, будто притянув к себе все вокруг – уличные фонари, витрины, прохожих и снег, как бывает, когда кошка утром возвращается в дом, принося с собой лес и темноту.
– Я покупала подарки, – сказала она, – прости, что опоздала.
– Ничего страшного, – ответил я.
– Ты уже что-то заказал?
– Нет. Ты что будешь?
– Может, пиво?
Вскоре мы уже смотрели друг на дружку поверх двух пол-литровых пивных бокалов. Народа вокруг собралось немало, настроение у всех было приподнятое, шли последние рождественские корпоративы, повсюду сидели мужчины в костюмах, какие носили в восьмидесятые, и женщины в платьях с подплечниками и глубокими декольте, все они смеялись и поднимали бокалы. Молча сидели лишь мы двое.
Я мог бы сказать, что она – звезда, свет, мое солнце. Мог бы сказать, что я истосковался по ней. Мог бы сказать, что в жизни не испытывал ничего подобного, а мне много чего довелось испытать. Мог бы сказать, что хочу остаться с ней навсегда.
Но я ничего не сказал.
Лишь смотрел на нее и робко улыбался.
Она робко улыбалась в ответ.
– У тебя невероятно красивые уши, – проговорил наконец я.
Тонья улыбнулась и опустила глаза.
– Правда? – спросила она. – Мне такого еще никогда не говорили!
Что я несу? Красивые уши? Так и есть, уши у нее удивительно правильной формы, как и шея, и губы, и руки, маленькие и белые, и глаза. Комплименты ушам – это полное безумие.
Я густо покраснел.
– Просто я только что заметил, – сказал я, – вот и сказал. Звучит странно, знаю. Но это правда! У тебя очень красивые уши! – Мои оправдания лишь все испортили. Я отхлебнул пива. – Но во всяком случае сестра у тебя чудесная.
Во всяком случае?
– Я ей передам, – сказала Тонья, – ей вообще понравилось, что ты приходил. Она как раз в таком возрасте – еще толком ничего не понимает, но думает, будто понимает все. И впитывает все, что видит.
Она покрутила в руке бокал, надула губы и, склонив голову, посмотрела на меня.
– Отдыхаешь на Рождество? Или у тебя эфир?
– Я за день до Рождества поеду к маме. На неделю.
– А я уже завтра уезжаю, – сказала она, – меня брат подвезет.
– Он в Бергене живет?
– Да.
То, что было между нами в первый вечер и ночь, испарилось. Все это существовало теперь лишь у меня внутри.
– Когда ты вернешься? – спросил я.
– В начале января.
Как нескоро. За это время может случиться все что угодно. Возможно, она там кого-то встретит, какого-нибудь парня, с которым давно не виделась и с которым у них вдруг начнется.
Чем дольше я тут с ней сижу, тем меньше у меня шансов. Она того и гляди меня раскусит.
Мы поболтали о радио, обо всяких мелочах, которые подсовывала повседневность, словно мы – просто сотрудники радио, решившие вместе выпить пива.
Она взглянула на часы.
– Мне скоро надо встретиться с мамой и сестрой, – сказала она, – они тоже за подарками пошли.
– Хорошо, – ответил я, – тогда увидимся после Рождества!
Мы вышли на улицу, остановились на Торгалменнинген, ей надо было налево, мне – направо. Она стояла с пакетами в руках. Мне бы обнять ее, в этом же нет ничего особенного, мы только что выпили вместе пива, но смелости у меня не хватило.