– Серьезно? Какое-то жестокое окончание дня, нет?
Она рассмеялась:
– Я люблю утятину. Больше всего на свете. Уже тогда любила! Но самое чудесное – это что весь день мы с мамой были вдвоем. Я сегодня столько раз вспоминала об этом. Я была так счастлива.
Когда мы поели, Тонья обнаружила, что у нас кончился кофе, и решила сбегать за ним на заправку. Я отговаривал ее, но она настаивала и вскоре уже выскочила на лестницу.
Я волновался. День был наполнен безграничным счастьем. А теперь я подумал, что она вот-вот погибнет. Я знал, что это просто навязчивая идея, что вероятность этого ничтожно мала, и тем не менее представлял себе, как автобус едет прямо на нее, как водитель трейлера на миг отвлекся, как смотрит на щиток наверху, за который вроде засунул пачку сигарет, и не замечает, как Тонья перебегает дорогу…
Прошло десять минут.
Прошло двадцать.
Тридцать.
Почему она не возвращается?
Что-то и впрямь случилось.
О нет, не смей так говорить.
Не смей.
Меня затошнило.
На лестнице послышались шаги, и через секунду на кухню, лучезарно улыбаясь, впорхнула Тонья с красной пачкой кофе в руке.
– Я знакомых встретила, которых давно не видела. – Она размотала шарф. – Меня что, долго не было?
– Больше никогда не уходи от меня так надолго, – попросил я.
– Тогда в следующий раз пошли со мной!
Ближе к полуночи мы отправились ко мне, Тонья взяла с собой сумку с вещами. На ручке двери висел пакет. Я открыл его и заглянул внутрь. Пачка кофе и большая шоколадка.
– Кто это тебе принес? – спросила Тонья.
– Понятия не имею, – ответил я.
Скорее всего, кто-то из девушек с радио, но признаваться было нельзя. Впрочем, точно я все равно не знал.
– Вижу, в Бергене о тебе есть кому позаботиться, – сказала она.
– Похоже на то, – согласился я.
Мы вошли в квартиру, Тонья приняла душ и, завернувшись в полотенце, вышла в комнату. В руке она держала бутылочку детского шампуня.
– Ты пользуешься детским шампунем? – Я притянул ее к себе.
– Да. Моим волосам он подходит лучше всего.
– Ты полна секретов, – сказал я.
– Невелик секрет, а?
Да, соврал я через три дня на студенческом радио: я болел, у меня был грипп, температура, правда, не очень высокая, но работать я все равно не смог бы. Утром зашел Туре, и загадка пакета на ручке разрешилась – пакет принес он.
– Я узнал, что ты заболел, и решил тебя поддержать.
От стыда я не признался ему, что вовсе не болел. Зато я рассказал о Тонье – не удержался, меня просто распирало.
Тем вечером мы решили отправиться в кино на «Настоящую любовь», а после пойти к Тонье домой печь вафли – я прямо в кинотеатр заявился с вафельницей. Когда мы вышли на улицу, я вдруг подумал, что я – антипод всего того, что мы только что видели. У героев фильма сумки набиты оружием, а я тащу вафельницу. Я засмеялся и все никак не мог остановиться.
В пятницу мы пошли в «Оперу», впервые показались на людях вместе, держась за руки, мы шагали по улице, обнимались в очереди на входе, я заметил там нескольких человек с радио и догадался, что они обсуждают нас: Тонья встречается с Карлом Уве! Мне хотелось уйти оттуда, пить не хотелось, хотелось лишь быть с ней. Куда бы мы ни заходили, помещения преображались, наполнялись волшебством, неважно, как они выглядели в действительности: ее квартира, моя квартира, крохотные кафе, где мы сидели, улицы, по которым мы бродили.
Спустя две недели я натворил глупостей. Ингве собрался в «Гараж» на концерт и позвал меня с собой, я согласился и спросил, можно ли взять и Тонью.
Ингве не возражал. Мы взялись за руки, пришли в «Гараж», заплатили, нам поставили штампики на ладонь, и мы спустились в подвал, где нас встретил Ингве. Я взял всем нам пива, мы сели к Ингве за столик, беседа поначалу не клеилась, Тонья и Ингве едва знали друг дружку, а я почему-то никак не мог придумать, о чем нам поговорить.
Музыканты заиграли, мы подошли поближе рассмотреть их, Ингве и Тонья разговорились, он наклонился и что-то шептал ей на ухо, она кивала и поглядывала на него; сперва я радовался – передо мной стояли двое самых важных для меня людей, я снова принес всем пива, слегка опьянел, сжал руку Тоньи, она в ответ сжала мою, но вид у нее был слегка отсутствующий, она словно находилась где-то еще; во мне что-то перевернулось, я все больше переживал, снова взял пива, и когда мы вернулись за столик, сказать мне было нечего, радость меня покинула, я пил, безучастно уставившись перед собой, улыбался Тонье в ответ на ее улыбки, она ничего не замечала, ведь Ингве веселился и болтал, они перескакивали с одной темы на другую, смеялись и наслаждались обществом друг друга.
Они наслаждаются обществом друг друга. А почему бы и нет? Это же Ингве, он такой обаятельный, веселый, зрелый, он во всех смыслах лучше меня.
С ним она смеется.
С ней он смеется. Что происходит?
Тело мое отяжелело, почти утратило способность двигаться, изнутри подступила чернота. Стоило им переглянуться, как я ощущал укол.
Ингве лучше меня. Теперь она это поняла. Зачем ей я, если есть он?
Ингве встал и направился в туалет.
– Карл Уве, ты что? – встревожилась Тонья.
– Ничего, – соврал я, – просто задумался. В последние дни столько всего произошло.
– Это точно, – согласилась она, – как же все замечательно. И у тебя отличный брат.
– Вот и хорошо, – сказал я.
Но на этом ничего не кончилось, они по-прежнему болтали, будто меня не существовало, я пил и все больше тонул в отчаянии. В конце концов я решил послать все к херам собачьим. К черту!
Я вскочил и пошел в туалет. Уткнулся головой в стену. Увидел на полу осколок пивной бутылки. Наклонился, взял осколок, посмотрелся в зеркало. Провел осколком по щеке. На коже заалела полоска, из которой закапала кровь. Кровь я стер, и больше ее не появлялось. Я провел стеклом по другой щеке, на этот раз нажимая что было сил. Вытер кровь бумагой, выкинул бумагу в унитаз, спустил воду, положил осколок на пол за мусорное ведро, вышел и вернулся к ним за столик.
По какой-то невообразимой причине этот поступок будто придал мне сил. Я принес нам пива, Тонья взяла мою руку и, продолжая болтать, прижала ее к своей ноге, наверное, почувствовала что-то и захотела меня утешить. Я отнял руку, залпом выпил пол-литра, мне внезапно захотелось в туалет, меня неуклонно тянуло туда, я встал и пошел, запер дверь, достал из-за ведра осколок и сделал еще по царапине возле прежних, потом еще одну, над подбородком, где кожа была мягче и боль ощущалась сильнее. Промокнул кровь, выступило еще немного, я ополоснул лицо холодной водой, вытерся и пошел обратно.
– Рад, что вы нашли общий язык, – сказал я, улыбнувшись, Ингве и Тонье.
Мы подняли бокалы, чокнулись и выпили.
– А что это у тебя на щеке? – спросил Ингве. – Порезался, когда брился утром?
– Да, вроде того, – ответил я.
В помещении было темно и людно, Тонья и Ингве уже захмелели и, занятые беседой, не заметили, что я сделал, разве что Ингве один раз спросил. Впрочем, у него все равно не хватит воображения догадаться, что мне пришло в голову себя порезать. Я проделывал это целый вечер, хладнокровно и планомерно, лицо медленно покрывалось порезами и горело все сильнее, так что я, прихлебывая рядом с ними пиво, готов был закричать от боли, если бы одновременно не наслаждался ею. В боли таилась радость, радость от мысли, что я способен ее выдержать, я выдержу все, все, все.
– Может, в «Оперу» зайдем, пока они не закрылись? – предложил Ингве.
– Отличная мысль, – поддержала его Тонья.
Я встал, надел куртку и тщательно замотал шарфом нижнюю часть лица, надвинул на лоб шапку и первым вышел на Нюгордсгатен. Воздух, холодный и свежий, словно вгрызался в раны. Я напился так, что хуже не бывает, однако шагал уверенно, а голос, когда я решался что-нибудь сказать, звучал совершенно обычно.
В голове ничего не осталось. Кроме ликования от того, что я сделал.
Тонья взяла меня за руку, Ингве шел, по обыкновению слегка наклонив голову.
Перед «Оперой» выстроилась очередь, мы встали в хвост.
Тонья взглянула на меня.
И закричала:
– Что случилось? Что с тобой такое? У ТЕБЯ КРОВЬ!
Я перешел на противоположную сторону улицы.
– Ты что сделал, Карл Уве? – воскликнул подоспевший следом Ингве.
– Ничего я не делал, – огрызнулся я, – просто порезался.
Тонья бросилась к нам.
Она плакала, почти заходилась в истерике.
– Что ты сделал? – выкрикивала она. – Что ты сделал?
Я зашагал прочь. Ингве шел за мной.
– Я пойду домой, – сказал я, – позаботься о Тонье.
– Ты уверен? Ты больше ничего не выкинешь?
– Да отвали ты уже наконец от меня! Иди успокой ее.
Ингве остановился, а я шагал вперед, не оборачиваясь, поднялся до Табернакле, свернул на Скоттегатен и спустился вниз по склону к дому. Я вошел в квартиру, прямо в одежде лег в постель и стал ждать, пока в дверь позвонят; Тонья должна прийти ко мне, она должна, должна уйти от Ингве и прийти сюда, позвонить в дверь, должна; я лежал, и прислушивался, и ничего не слышал, и сон унес меня прочь.
Еще во сне я знал, что просыпаться нельзя, что меня ждет нечто ужасное, и мне долго удавалось не выпускать себя оттуда, из зоны ниже сознания, пока наконец источник сна не иссяк и находиться внутри его стало невозможно.
Лицо болело, я сел, и на меня навалилось все случившееся. Теперь надо покончить с собой, подумал я.
Такая мысль приходила мне много раз, но понарошку, я ни за что, ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, и сейчас тоже.
Однако она единственная помогала унять боль.
Подушка покраснела от крови. Я вышел в прихожую, снял с гвоздя компакт-диск и посмотрелся в него.
Я изуродовал себе лицо. Превратился в чудовище.