Туре развел руками.
– Это жизнь, – сказал он, – не могу же я тут тухнуть только потому, что тебе так хочется.
– Да, в сущности, ты прав.
Он написал и сдал курсовую, дал мне почитать рукопись романа, который в целом был готов к печати; я прочел его, дал несколько советов, которые он принял с благодарностью, однако исправлять ничего не стал, и в один прекрасный день я проводил их обоих, Туре и Ингер, отправившихся на новую квартиру в Осло. Я все равно езжу через горы, навещая Эспена, – теперь можно заодно и к Туре заглядывать. А моя жизнь – здесь, в Бергене, вместе с Тоньей.
За три недели до свадьбы мне позвонил отец. Сказал, что приехать не получится. Бабушка болеет, дорога долгая, он не может подвергать бабушку такому испытанию.
– Поэтому ничего не выйдет, Карл Уве, – сказал он.
– Но это же моя свадьба!
– Да пойми ты, не могу я. Бабушке совсем худо, и… Нет, сейчас мы до Молде просто не доедем.
– Ты мой отец! – возмутился я. – Я твой сын. Я женюсь. Ты не имеешь права не приехать. – Я заплакал.
– Имею, – сказал он. – Я не приеду, и точка.
– Ты ничем не отличаешься от своих родителей, – сказал я, – они тоже не были на твоих свадьбах. Ни на первой, ни на второй. И ты со мной что, так же поступишь?
– Хватит, я не намерен это слушать. – Он бросил трубку.
Я плакал как никогда прежде, обуреваемый чувствами, я согнулся пополам, стоя посреди комнаты, рыдания накрывали меня волна за волной. Я сам этого не понимал, я не ожидал, что его присутствие на моей свадьбе для меня так важно, я этого даже представить себе не мог, но, значит, да, это было важно; я надел солнечные очки и вышел в город, чтобы отвлечься. Я проплакал всю дорогу до автовокзала, светило солнце, и улицы полнились народом, однако я был словно отъединен ото всех и заключен внутри самого себя, а когда там все улеглось и я зашел в кафе при отеле «Терминус», то уже ничего не понимал. Если рассуждать спокойно и отстраненно, то это хорошо, что его не будет. На самом деле его приезд меня смущал, в глубине души я не желал видеть его ни на свадьбе, ни вообще в моей жизни. А тут он сообщает, что на свадьбу не приедет, и я рыдаю.
Поди уразумей, думал я, измученный слезами, сидя в красивом, просторном и почти пустом кафе, открытом еще в 1920-м, и глядя на маленький кофейник, когда с его носика сорвалась капля и упала на белую скатерть, которая с жадностью ее впитала.
Через несколько дней мы уехали в Молде. Хотя свадьба была скромной, дел все равно предстояло немало. Организовать катер до острова, заказать еду и уладить практические моменты, сочинить речь и научиться танцевать вальс, эти две вещи меня особенно страшили. После того как все улеглись, я включил Эверта Тоба и, сжимая в объятьях подушку, считал шаги и думал о дедушке. Костюм мне купила мама, оливкового цвета, мы нашли его в Бергене. Платье Тонья выбрала простое, кремово-белое.
Час настал, мы поехали в зал бракосочетаний, я волновался, казалось, у меня все схвачено, но, когда Морд и Ингунн поздравили меня, я понял, что нет, ничего не схвачено, поскольку вдруг заплакал. Я и сам не понимал почему и только сдерживался как мог.
Мы сказали друг дружке «да», и в глазах у нас обоих стояли слезы. После все гости спустились на пристань, где ждал катер. Нас фотографировали, нам подали ужин, я произнес речь, Ингве, мой шафер, произнес речь, отец Тоньи произнес речь, мама произнесла речь. День выдался солнечный, мы танцевали возле ресторана, мне было радостно и грустно: Тонья так счастлива, а я ее не стою.
В свадебное путешествие мы поехали в Англию, на этом настоял я, Тонья предлагала провести медовый месяц где-нибудь на юге, в пляжном отеле, где все просто, но я и слышать не желал, поэтому мы отправились на автобусе из Лондона в Корнуолл – я ездил туда в шестилетнем возрасте, но все забыл, – а затем неделю колесили по побережью из городка в городок, останавливались в маленьких грязных отелях, только один попался роскошный и как раз такой романтический, как мечталось Тонье, с террасой, откуда открывался вид на море, и шампанским, которое ждало нас в номере; мы гуляли по скалистому берегу, ужинали в ресторанах, я в костюме, она в белом платье, мы – молодожены, официанты знали об этом и особенно пеклись о нас, я краснел и ерзал, смущенный общим вниманием, в костюме мне было неуютно, я в нем чувствовал себя придурком, неспособным отвлечься от мелочей и проникнуться главным. Тонья, спокойная и красивая, не понимала этого моего свойства, ей только предстояло его понять.
По возвращении мы переехали в другую квартиру, в Саннвикене, напротив церкви, состоящую из длинной гостиной, объединенной с кухней, и спальни; в отличие от коллективного жилья и обычных квартир, где я успел пожить за последние семь лет, эта выглядела достойно. Она была нам не по карману, и все же мы ее сняли. Мне там нравилось, особенно вид на церковь и деревья вокруг.
В конце августа мы поехали к маме, я и Ингве выкрасили ей дом. Зашел Хьяртан, сказал, что у него кое-что сочинилось, и хотя ему уже много раз отказывали и особых надежд питать не приходится, он все равно раздумывает, не отправить ли рукопись в издательство «Октобер». Что я посоветую?
Отправляй, конечно, ты прекрасно пишешь.
Хьяртан писатель. Эспен писатель. Туре писатель. А вот я никакой не писатель, я студент и смирился с этим и изо всех сил стараюсь соответствовать. Рано утром я шел в читальный зал, потом сидел на лекциях и снова, до позднего вечера, сидел в читальном зале. Учеба мне нравилась, особенно лекции, где нам показывали слайды с фотографиями шедевров архитектуры, скульптуры и живописи. Теоретические построения, которые я в двадцатилетнем возрасте считал зубодробительно сложными, теперь стали понятны, и это поражало, потому что к теории я с тех самых пор не подступался, впрочем, раздумывать об этом было некогда: я пришел учиться, что я и делал.
Книга Туре вышла и получила хорошие отзывы, Туре пригласили в «Вагант», так что в редакции журнала состояло уже два моих лучших друга. Тонья по-прежнему работала на радио, по выходным мы ходили в гости к ее маме или к семье брата, или смотрели дома телевизор, или выбирались куда-нибудь с друзьями. Жизнь устаканилась, все наладилось, оставалось добить два предмета и перейти на основную специализацию, и тогда с работой и карьерой все тоже образуется. Кроме того, я предпринял последнюю отчаянную попытку что-то написать. Это было вопреки здравому смыслу, я больше не верил, что у меня получится, мной двигало чистое упрямство. Хватит с меня рассказов, теперь я напишу роман. О невольничьем судне «Фреденсборг», в XVIII веке затонувшем неподалеку от Трумёйи, – его нашли, когда я был мальчишкой, не без участия директора нашей школы. Эта тема запала мне в душу, она всегда меня завораживала, особенно когда я увидел в музее Ауст-Агдера связанные с ней экспонаты, мир и история сошлись в одной точке рядом с местом, где я вырос. Дело продвигалось медленно, о многом я не имел понятия, например, не представлял себе, как проходили дни на парусном судне три века назад, не знал ни чем занимались матросы, ни какие снасти использовались, ни как что называется, помимо разве что парусов и мачт, и все это сковывало мою свободу. Море я могу описать, и небо тоже, но на этом роман не выстроишь. Мысли героев? А о чем думал матрос в восемнадцатом веке? Я не сдавался, продолжал бороться и дальше, брал в библиотеке книги, порой записывал одно-два предложения, вернувшись вечером из читального зала, иногда садился за роман по воскресеньям, выходило скверно, но ведь рано или поздно все срастется, как у Хьяртана: издательство «Октобер» приняло его стихи и обещало выпустить сборник следующей осенью. Хьяртан сочинял стихи уже двадцать лет и добился наконец чего хотел, и я испытывал безграничную радость за него, ведь ему пришлось бросить работу и учебу, и, кроме стихов, у него ничего не оставалось.
В конце осени Ингве позвонил мне из Балестранда: с ним связался Гуннар, папа исчез.
– Исчез?
– Да. На работе его нет, дома тоже, и ни у бабушки, ни у Эрлинга.
– Может, уехал на юг?
– Маловероятно. Наверняка что-то случилось. Полиция объявила его в розыск. То есть он пропал официально.
– Охренеть. Думаешь, он умер?
– Нет.
Через несколько дней Ингве позвонил опять:
– Папа нашелся.
– Правда? Где?
– В больнице. Его парализовало. Он не может ходить.
– Ты серьезно? Что, правда?
– Да, судя по тому, что я узнал. Хотя, скорее всего, не навсегда, там что-то связанное с выпивкой.
– И что теперь?
– Его положат в лечебницу, наподобие реабилитационного центра.
Я позвонил маме и обо всем рассказал. Она спросила, как называется лечебница, я ответил, что не знаю, но Ингве, скорее всего, в курсе.
– А тебе зачем? – спросил я.
– Хочу написать ему пару строчек.
Пришло время экзаменационной сессии, на письменном экзамене мне достался вопрос о греческих статуях, написал я успешно; на устном сказали, что поставят высшую оценку независимо от ответа. Я продолжал учебу, взял в качестве дополнительного курса философскую эстетику и всю Пасху читал «Критику чистого разума» Канта; Тонья подала документы на факультет медиаведения в Волде; Туре сообщил по телефону, что ему поручили составить одну антологию и он хочет в ней напечатать и меня. Но у меня ничего нового нет, возразил я. Тогда напиши, сказал Туре, надо тебя издать. Я просмотрел то немногое, что у меня имелось, – ничего стоящего, кроме разве что одного куска из романа, который я почти закончил. Восемнадцатый век, «Фреденсборг» проходит между островами Мэрдё и Трумёйя, он держит курс из Копенгагена в Африку за рабами, кто-то из экипажа смотрит на берег, где посреди крестьянского двора женщина поднимает из колодца ведро воды, на дом, совсем ветхий. Вокруг женщины роем вьются мухи. В доме лежит мужчина, он находится в чем-то вроде комы, каждый день спит все дольше, пока вокруг все постепенно разрушается, и наконец сон поглощает его целиком, заключает в себя, и женщина, до сих пор боровшаяся с обстоятельствами, обретает свободу. Этот отрывок я переделал в рассказ, назвал его «Сон» и отправил Туре.