бнаружил ворота целыми на своем месте, только погром напоминал ему о произошедшем то ли в видениях, то ли наяву. Никакого трупа жителя не было. Обгоревшая доска, утонувшая в луже самогонки, валялась у ворот. Ладно, что хоть пожара не случилось. Но главным вопросом оставался прежний, что с ним вообще происходит?
День десятый…
[Запись 1. 9:34]
Нет понимания происходящего, я просто сошел с ума. Сомнений по этому поводу нет. Никогда такого не было, даже когда наступали сильные приступы, я мог контролировать себя и понимать, что это галлюцинации, но не сейчас. Что же творится со мной, только одному Богу известно. Сам все объяснить это не в силах.
[Запись 2. 12:17]
Закончилась вода. В смысле полностью. Я бессильно лежу на диване, пытаясь не забывать о дневнике. Нежно излагать свои мысли хоть как-то. В противном случае можно перегореть до полного затуманивания рассудка. Их нет. Их просто не существует и не может существовать в принципе. Они плод моего больного, тронутого, стрессом и переживаниями воображения. Их нет. Их нет. Их нет. Их нет. Их нет.
[Запись 3. 13:11]
Поигрался с котом, ну как поигрался. Он просто лежал и смотрел на меня стеклянными глазами, а я его гладил. Стало немного легче, но точно недостаточно, чтобы прийти в себя и наполовину. Прошлое накатывается тяжелым валуном на душу реки, и нет мне прощения за ошибки, что причинили ей боль, а от того и я страдаю и вижу их, чувствую и слышу теперь каждую ночь, проклятую вами, потому что я выжил. Один выжил.
[Запись 4. 14:56]
Крышняк поехал совсем и окончательно. За стенами копошатся мыши, а за дверью топчутся жители. Либо им плевать на свет, и они просто игрались со мной, нагоняя ужаса и отчаяния от моего безвыходного положения, либо обозлились твари ядерного пожарища за совершенные мной ошибки, потому что я Выжил.
[Запись 5. 18:13]
Хочу пить. Пить. Пить. Пить. Пить. Пить. Кот не сходит с лежанки, а просто смотрит на меня, не моргая. Устало животное, вот и все. Хочу пить. Ужасно мучает жажда. Я слышу их, они за воротами и тоже хотят и есть, и пить. Мою кровь, плоть, мясо и разум.
Дима чувствовал себя скверно, и это мягко сказать. Человек на грани осознанного безрассудства пытается отрицать тот факт, что он не в себе, однако принимает это, иначе быть не может. Навязчивые мысли проникали глубоко в кору разума и говорили, что нужно закончить все мучения черным и грязным путем отчаянного самоубиения, пока они не переросли в нечто большее, но куда еще хуже? Что-то держало его в этом бренном мире, уничтоженном человеком, на тонкой нити, которая вот-вот лопнет под тяжестью груза души. Кому нужно, чтобы никому неизвестный и ни на что не способный человечишка без громкого имени выжил? Богу или судьбе? Или о нем просто все забыли, и поэтому он еще дышит и страдает?
Ветер шептал тысячью голосов в щелях между досок уставшего от собственного долго и томительного существования гаража. Голоса нашептывали идеи, мысли, говорили с ним, напоминали о минувших днях и в голове сумасшедшего, покинутого всеми Димы. Пустошь в сознании – пустошь в мире. Он один, и нет ради кого или во имя кого жить, но несмотря на все он дышал скисшим воздухом ради ничего. А не смысл ли в этом, чтобы быть просто?
Красный уголек выстрелил из печи ярким метеором, вспыхнул на миг оранжевым язычком пламени и в секунду погас. Дима увидел в нем зарождение, кульминацию и затишье жизни. Каждый родился тусклым и похожим на других, в полете долгих, насыщенных лет он разгорается в уникальную, единственную в мире комету, и каждый по окончанию своего пути затухал, когда коснулся земли. В жизни нет падений, есть снижения, пируэты и взлеты, а падение – конец, смерть.
В ворота поскреблись острым, загнутым когтем, и Дима вышел из мысленного оцепенения и довольно бодро подскочил к смотровой щели, выглянул в вырез в листе фанеры: три жителя стояли и глупо устремили взгляды в отблескивающие в белом свете листы прожженного коррозией металла. Что являлось источником света, неясно, будто над кронами склонившихся к земле под давление ударной волны деревьев подвесили невидимый прожектор с мощностью сравнимой с луной. Жители бесстрастно повернули безликие головы в его сторону и так же глупо смотрели уже на Диму. Они не шевелились, не качались на порывистом ветру, а просто разъедали душу немым взглядом. Кажется, они стали понимать его чувства, может, и до этого понимали. От них веяло мертвенной тоской и крайней печалью. Тоска. Одиночество. Страдания.
День одиннадцатый…
Сил не оставалось, будто он уже неделю испепелялся под безжалостным солнцем сотни пустынь. Воды нет. Кот все так же лежал неподвижно, мутными глазами наблюдая за движениями хозяина. Тоже хочет пить. Абсурдность происходящего Дима осознавал и при том трезво, но не было ни сил, ни желания отделить реальность от психических видений. Всю ночь он не спал, а находился в состоянии глубокого отрицания, сверля взглядом заплесневевший потолок.
Я сошел с ума и сейчас лежу в больнице, в палате со стенами, обитыми мягким поролоном. Не по силу мне принять тот факт, что все близкие и родные мне люди просто погибли от какой-то, никак невозможной ядерной войны. Нет никаких сотрясающих землю нашу грешную и проклятую, покинутую Богом взрывов, нет радиации и жара от обгоревших тел моих любимых родителей, лучших друзей и бросившей меня Ксюши, нет и не было никогда страшных, но действительно близких по душе жителей. Это все мои приступы, вышедшие за грань собственного принятия. Из-за них ушла Ксюша, но я ее винить не могу, она права. Такого, как я невозможно любить и терпеть. Я никогда не был достоин ее. Я не заслуживал и крупицы ее внимания! Но она сжалилась… да, все это время она находилась рядом и поддерживала исключительно из-за жалости.
Спустя несколько минут раздумий в полнейшей тишине разума он наконец нашел в себе силы встать и подойти к старому, заваленному различным барахлом шкафу, где висело на дверце помутневшее от времени, пыли и сырости зеркало. Из-под белой, плотной ткани, выглядывало оно. Дима спросил кусок пыльной тряпки и чихнул: на него уставился побитый бессонными ночами мужик с отчетливой двухнедельной щетиной. Он удивленно посмотрел на свое отражение и внимательно вгляделся.
Как же время и события, разыгранные лихой жизнью, быстро меняют нас. Вот словно вчера я еще был ребенком, играл с деревенскими ребятами в мяч, а вот мне уже скоро 20 лет. А когда? И имеет ли вообще значение? Вся жизнь у меня еще впереди, живи и живи! Но я единственный выживший этой проклятой деревни и теперь даже не знаю, что делать дальше. Имеет ли хоть какой-то смысл моего дальнейшего прибывания здесь? Как она могла это любить?
Дима коснулся засаленных волос и скривился от того, какие они стали липкие, и неприятного осознания, сколько он уже не мылся. Только сейчас почувствовался исходящий от него режущий глаза смрад: пот, гниль, смешанные с запахом копченного сала. Гниль? Гнилью пахло не от него. Тягучая и сладкая вонь стояла во всем гараже.
Я и раньше не был писанным красавцем, а сейчас и вовсе. Жалость. Только ее вижу в себе. Только жалость и стыд, и ничего больше. С такими обычно из-за денег или важного положения в обществе, но самая красивая и изумительно прекрасная девушка всего университета, нет! Даже города, страны, всей планеты! Смогла полюбить это отродье?
На глазах выступили слезы. Со всего богатырского размаха Дима ударил по зеркалу – толстые осколки стекла впились глубоко в кожу меж костяшек, потянули и порвали ткани. Ручейки алой, опьяняющей красотой крови по разбитым пальцам, но боли он вовсе не почувствовал, только страшную и горькую обиду на самого себя, потому что он неудачник. Удар – больше осколков упало на леденеющий пол. Потому что хуже других. Удар – стекло въелось в мясо сильнее.
Потому что я никчемность, бездарность! Во мне нет ничего, что можно оценить по достоинству, я глупый болванчик, прожигающий в пустую свое бессмысленное существование! Вот оно мое чистилище – обратное, и к нему я стремился. Полное одиночество в окружении страхов. Это мой мир, мои идеалы, которые я заслужил. Нет! Я выжил, и это непросто так, я должен что-то дать миру своим гадким существованием!
Кровь капала на осколки разбитого зеркала из разбитого в мясо кулака, из разбитого жизнью и любовью сердца.
Я не был достоин. Никого и ничего. И сейчас я не достоин. Я никчемность. Я никто. Трус, отброс, неудачник. Я бы никогда с ней не заговорил – не случилось ни хорошего, ни плохого. Не нужно воротить прошлое, а нужно стать другим. Назло всем я смогу продолжить свой путь и изменюсь. Я переверну весь мир, начну с чистого листа…
День двенадцатый…
Разгоняя затхлый, полный липкой гнили воздух убежища, ворота распахнулись со страшным скрипом, похожим на вопли не упокоенных душ, бродящих по голой пустоши, некогда цветущей жизнью. Ветер еле слышно колыхал обгоревшие ветви деревьев, ставших черными, скрюченными телами погибших в этой мгновенной войне ни в чем не виноватых людей. Листы заржавевшего металла тихо шелестели и постукивали друг о друга, создавая ритмичный бой, нагоняющий тоску и одиночество. Ничего живого нет. Дима поправил марлевую маску и походный рюкзак, сделал широкий и решительный шаг вперед – высокий армейский сапог покойного отца утонул полностью в скрипящем песком черном пепле, прилипающим к кожаной подошве. Замок уверенно защелкнулся, Дима бросил короткий взгляд на часы: 8:03; поджал губы и почувствовал неприятную горечь на них. Времени более, чем достаточно для насыщенной экспедиции в опустевшую деревню.
Он уверенно следовал выверенному заранее маршруту и осматривал покосившие дома и упавшие столбы. Та самая единственная многоэтажная “хрущевка” сложилась во внутрь, будто коробку завернули в изнанку. Абсолютно все в деревне засыпано пеплом. Не видно тел погибших, но они, возможно, просто скрыты под толстым слоем радиоактивных осадков и уже разлагаются или уже полностью отдались земле, если судить по тягучему запаху сладкой ванили, тошнотворно плотному, хоть топор вешай! То ли дымка, то ли марево ограничивало видимость. Не больше километра можно различить вдали, но, может и больше, а, может, и меньше. На глаз не определишь, но непонятный туман явно отступал.