позорной жизни (см.: Надгробная речь. 27—31). Прием сравнения с выдающимися личностями прошлого встречается и в эпитафиях римской эпохи[926]. Другой характерный для классических эпитафиев прием — это гипербола, позднее превратившаяся в риторический штамп. Приведем отрывок из «Надгробной речи» Демосфена:
<...> мне кажется, не погрешил бы против истины тот, кто сказал бы, что доблесть этих мужей была душою Эллады; ибо, как только жизнь оставила их связанные родством тела, сокрушилось и величие Эллады. <...> подобно тому как, если бы кто лишил вселенную света, вся остальная жизнь оказалась бы безрадостной и мучительной, так вся прежняя гордость эллинов с гибелью этих мужей погрузилась во мрак и полное бесславие.
Особый интерес вызывает топос похвалы в эпитафии Гиперида. В отличие от других надгробных речей, где восхваляется группа воинов, а военачальники упоминаются кратко, основное внимание Гиперида сосредоточено на фигуре Леосфена — предводителя греков в Ламийской войне (см.: Надгробная речь. 9—15). После краткой похвалы Афинам, включающей в себя упомянутое сравнение города с солнцем, Гиперид, минуя похвалу воспитанию и образованию воинов, переходит непосредственно к похвале Леосфену:
Правильнее всего, мне кажется, будет рассказать об их храбрости на войне и о том, как они стали источником многочисленных благ для своего отечества и остальных эллинов. Начну же я с их военачальника, ибо сие будет справедливо.
Ведь Леосфен, видя, что вся Эллада подвергнута унижению и <...> скована страхом, что она разорена людьми, подкупленными Филиппом и Александром во вред своим родным городам, и что наш город нуждается в человеке, а вся Эллада — в городе, который сможет принять руководство, отдал себя в распоряжение отечества, а город наш — в распоряжение эллинов ради всеобщего освобождения.
Гиперид подчеркивает и ту роль, которую сыграл полководец в дальнейшей военной судьбе Эллады:
Леосфена подобает славить прежде всех остальных не только за то, что он совершил сам, но и за то сражение, каковое произошло позднее, уже после его смерти, а также за прочие успехи, достигнутые эллинами в этом походе. Ибо на основании, заложенном Леосфеном, зиждутся ныне наши дальнейшие действия.
Таким образом, в эпитафии Гиперида — возможно, впервые за историю существования жанра — спасение отечества приписывается одному человеку. Во всяком случае, Гиперид выводит фигуру полководца на передний план, затронув не характерную для надгробных речей тему роли личности в истории. Оратору мастерски удается соблюсти необходимый баланс между традиционной пропагандой коллективизма и желанием увековечить память отдельного человека:
Но пусть никто не подумает, будто я ничего не говорю о других, а хвалю одного Леосфена. Ведь похвала Леосфену за выигранные битвы есть в то же время похвала и его согражданам. Ибо задача военачальника — в том, чтобы принимать правильные решения, дело же тех, кто добровольно рискует жизнью, — побеждать в сражениях. Поэтому, восхваляя одержанную победу, вместе с предводительством Леосфена я восхваляю доблесть и остальных воинов.
Новаторство Гиперида проявляется и в другом: подчеркивая, что павшие, следуя примеру предков, не посрамили чести и спасли от позора отечество, он использует гиперболу, вследствие чего погибшие признаются самыми стойкими и отважными воинами за всю историю человечества. Подвигами и доблестью они не только подобны, но даже превосходят героев предыдущих войн:
Ибо ни один военный поход не явил большей доблести сражавшихся, чем этот, в котором им приходилось целыми днями строиться в боевом порядке и принимать участие в большем числе сражений, нежели всем остальным эллинам за все предшествующие времена. А жесточайшую непогоду и столь великие и многие лишения в том, что касается повседневных нужд, переносили они так стойко, что и словами не передать.
Более того, сравнивая Леосфена с героями Троянской войны, Гиперид подчеркивает, что «те, кого именуют полубогами», с помощью всей Греции захватили один только город, в то время как Леосфен с помощью одного города (Афин) ниспроверг власть Македонии, подчинившей себе всю Европу и Азию (см.: Надгробная речь. 35)[927]. И если те вступились за поруганную честь одной женщины, то Леосфен со своими воинами отстоял честь всех женщин Греции (см.: Надгробная речь. 36). Вспоминая героев Греко-персидских войн, оратор утверждает, что Леосфен превзошел мужеством и разумом даже Мильтиада и Фемистокла: последние лишь остановили нашествие варваров, а Леосфен предотвратил его (см.: Надгробная речь. 37—38). Этот ряд сравнений завершается сопоставлением заслуг полководца перед всей Грецией с заслугами тираноубийц Гармодия и Аристогитона перед афинским народом (см.: Надгробная речь. 39). Таким образом, индивидуализация похвалы, впервые осуществленная Гиперидом, стала важнейшей инновацией в жанре классического эпитафия. Это свидетельствует о том, что уже с конца классической эпохи в нем намечаются тенденции, которые со временем приведут к появлению надгробных речей, посвященных частным лицам. Разумеется, этому способствовали и новые культурно-исторические условия, в которых оказалось греческое красноречие в эллинистическую эпоху. И хотя от означенного периода до нас не сохранилось ни одного подобного примера, мы имеем все основания полагать, что этот тип надгробной речи должен был появиться именно тогда.
В завершение анализа эпитафиев классического периода скажем еще о двух топосах, которые обычно следовали за похвалой павшим. Первый из них — слова утешения, обращенные к родственникам и согражданам, второй — побуждение к тому, чтобы стремиться прожить жизнь подобно этим воинам. Призыв к подражанию — locus communis всех надгробных речей классической эпохи, дошедших до нас в более или менее полном виде (см.: Фукидид. История. II.43.1—5; Платон. Менексен. 246d—247c, 248e; Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа. 69—70, 76, 81; Демосфен. Надгробная речь. 26; Гиперид. Надгробная речь. 40). Здесь он служит целям идеологической пропаганды, играя не менее важную роль, чем похвала предкам и городу. В его основе лежит тезис о том, что смерть на войне — завидный удел для каждого, ибо, отдавая жизнь за отечество, человек обретает, как говорит Перикл,
нестареющую похвалу и почетнейшую могилу, не столько эту, в которой они покоятся теперь, сколько ту, где слава их остается незабвенною, именно в каждом слове, в каждом деянии потомков. Могилою знаменитых людей служит вся земля, и о них свидетельствуют не только надписи на стелах в родной стране. Не столько о самих подвигах, сколько о мужестве незаписанное воспоминание вечно живет в каждом человеке и в неродной его земле.
Другой близкий к нему тезис мы находим в речи Демосфена: лучше предпочесть «прекрасную смерть позорной жизни» (Надгробная речь. 26).
С топосом призыва к подражанию связан топос утешения, который ему либо предшествует, либо из него вытекает (см.: Фукидид. История. 11.44—45; Платон. Менексен. 247c—248d; Гиперид. Надгробная речь. 41—43). Слова утешения обращены оратором к родственникам погибших: он призывает их мужественно переносить несчастье и быть достойными славы своих отцов, сыновей или братьев. Основа этого топоса — философское рассуждение о скоротечности жизни и о том, что истинное благо заключается в доблести и славе среди потомков. Погибших следует считать счастливыми, ибо они «окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, <...> не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую» (Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа. 79). В связи с этим мужчинам дается совет во всём равняться на погибших, а женщинам — не забывать о своей женской природе, то есть о священной роли материнства и ее пользе для общества. Затем, погибшие счастливы еще и потому, что им больше неведомы физические и душевные страдания. Наконец, «они сидят рядом с подземными богами и на Островах блаженных пользуются почетом, одинаковым с доблестными мужами предшествующих времен» (Демосфен. Надгробная речь. 34). Важный для топоса утешения мотив — тезис о том, что чрезмерная скорбь и страдания по умершим не доставили бы им радости, ибо тогда их самопожертвование утратило бы всякий смысл. В этом отношении показательна утешительная речь платоновского Сократа, построенная на известном философском принципе «ничего сверх меры»: не следует ничему чрезмерно радоваться и ни о чем слишком печалиться, ибо в этом состоит залог мудрой и разумной жизни (см.: Менексен. 248a). После слов утешения обычно следует завершающий церемонию призыв коротко оплакать покойников (см.: Демосфен. Надгробная речь. 37; Фукидид. История. II.46.2; Платон. Менексен. 249c). Надгробной речи Лисия свойственен в заключении особый пафос:
Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, — отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя всё ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? <...>. Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся.