— Страх. Желание кричать, оскорблять их, бить, заставить испытать то же унижение, которому они подвергли меня. Плакать. И еще смеяться. Да… смеяться, особенно после того, как они убежали голыми. Какой-то ликующий смех, сопровождаемый печалью.
Лео кивнул, сильнее сжав руку девушки, и попросил:
— Да-да, продолжай.
Обрывки эмоций в ее мозгу словно организовались, и стали оформляться фразы.
— В последние дни столько всего случилось! Сначала весь этот ужас, что я пережила, потом ваше появление. Можно сказать, чудесное. Затем Академия и предложение там поучиться. Внезапная необходимость снова встретиться с ними… И все, что произошло потом — наказание моих обидчиков, строивших из себя рабовладельцев, даже унижение их, да еще какое! Согласитесь, мне трудно все это выдержать. Уж слишком быстро все произошло.
— Как правило, мы всегда раздумываем, прежде чем начать действовать, но в данном случае иного выхода не было.
— Знаю.
Лео немного подождал, прежде чем заговорить снова:
— Ну а на обратном пути о чем ты думала?
Его ученица пожала плечами и словно нехотя ответила:
— После того как насмеялась всласть, я подумала, что уж лучше бы я тогда выбросилась в окно.
Странный ответ девушки ничуть не удивил Лео.
— А почему ты считаешь, что смерть предпочтительнее жизни, Лана?
Она разрыдалась, положив голову ему на плечо.
— Ну, так почему, Лана?
— Потому, что мне никогда не забыть того, что они со мной сделали. Невозможно продолжать жить с такими воспоминаниями.
Пока она плакала, Лео встал и подошел к окну, повернувшись к ней спиной. Девушка решила, что ее слова рассердили наставника, что она не оправдала надежд, которые он на нее возлагал.
— Послушай, Лана… Взгляни на горизонт, — почти прошептал он. — И представь нашу Землю, со всеми ее городами и деревушками в нашей стране и не только. Сегодня вечером множество мужчин и женщин, которые не в состоянии справиться со своими проблемами, лишат себя жизни. Но другие, при тех же самых обстоятельствах, выберут жизнь, примут решение бороться. Почему так происходит? Может, они унаследовали более сильный инстинкт самосохранения? Или речь идет об определенных жизненных ценностях и воспитании? Или способности сопротивляться страданиям, болевом пороге? Не потому ли, что смерть кого-то пугает меньше, чем непреодолимые проблемы? Или им удается преодолеть себя и увидеть что-то сверх той стены, о которую они бьются лбом? На самом деле главным является вопрос: хозяин ты своей судьбы или же ты приговорен ее влачить?
Он продолжал смотреть на огоньки, пронзавшие тьму и обозначавшие горизонт за окном, на мгновение прервав свои рассуждения, словно ждал ответа от своей протеже.
— Так вот, этот вопрос ты должна задавать себе всю жизнь, Лана.
— Не понимаю…
Покинув свой наблюдательный пост, Лео вернулся и сел рядом с девушкой.
— Иногда несчастья наваливаются на нас с силой внезапной бури. Чудовищные волны сокрушают наш дух, поглощают его, но прежде бросают его в потаенные глубины нашего существа. Нам кажется, что мы утонули. Но вот ветер успокаивается, и мало-помалу дух наш поднимается на поверхность. Он может остаться там в ожидании новой неизбежной бури, а может мобилизоваться и попытаться достичь берегов определенной ясности мышления. Образ тебе понятен?
Метафору Лана поняла, но пока не знала, как ею можно было бы воспользоваться.
— Вот что я хочу тебе сказать. Жизненная драма часто переживается нами как акт несправедливости. Мы думаем: такова судьба, невезение, это по вине других людей, их злобы, их неспособности нас любить. Есть и другой вариант: самоуничижение, чувство вины. Мы считаем себя ничтожеством, лишенным моральной силы и воли, чтобы противостоять жестокой реальности. Отсюда вытекают два варианта поведения. Первый, это принять на себя роль пассивной жертвы, замкнуться в своем состоянии и продолжать терпеть. Сквозь эту призму отныне будет восприниматься любое событие: новое поражение, очередное испытание… И так вплоть до трагического конца. Либо тебе предстоит гнить всю жизнь заживо, болтаясь на поверхности собственного сознания. Но второй вариант не таков. Чувства вины и личной ответственности настоятельно потребуют от тебя усилий, чтобы суметь достичь ясности мышления, а она состоит в том, что любая жизненная драма делает нас еще сильнее, преобразуется во внутренний огонь, который будет питать механизм наших воли и амбиций.
— Что вы хотите этим сказать?
— Каждый человек — уникален! И его неповторимый жизненный путь делает его еще более уникальным. Ты особенная, Лана. Твои страдания, страхи, сомнения, ужасы отточили твою душу, обеспечили ее исключительность, неповторимость. Шрамы, конечно, останутся. У тебя будет соблазн все время бередить старые раны и верить, что они-то и определяют твое существование. Но вместе с тем ты будешь осознавать, что это не просто стигматы былых страданий — они знаки твоей индивидуальности. Благодаря им у тебя выработается твой особый взгляд на мир, они помогут всегда быть начеку, наметить собственный путь, проложить дорогу в жизни, подняться над собой и своим состоянием, чтобы обрести способность противостоять любым испытаниям. И стать прекрасным человеком.
Он помолчал еще несколько секунд.
— Большинство тех, кому удалось достичь успеха, будь то художники, писатели, политики или бизнесмены, смогли этого добиться благодаря своей уникальности, потому что они под другим углом зрения смотрели на свое время. Эти люди имели отличное от прочих видение мира, обостренное чувство ответственности, им было свойственно ясное осознание собственной роли в происходящем. Да, зачастую им тоже приходилось испытывать боль, переживать трагедии, оставлявшие в них неизгладимый след. Я говорил об успехе и об известности, но если даже не идти так далеко, то бесчисленное множество людей сумели развеять мрак собственного мирка светом своей души, они смогли прийти на помощь ближним благодаря осознанию того, кто они и на что способны.
— Такие люди, как вы и Антон?
Лео поднял брови, словно говоря: «Да, это так».
— Ты права. Разве были бы у нас с Антоном силы создать Институт, противостоять недоброжелателям, достойно держать дистанцию, если бы мы не познали ужас и отчаяние? Некоторые, пережившие Холокост, погрузились в молчание. Многие пришли к самоубийству. Но иные выжившие, такие, как мы, почерпнули из этой трагедии силу, позволившую осветить мир и помочь в этом другим. И ты обнаружишь такую же волю к жизни, сочувствие к себе подобным, гуманность у многих народов, столкнувшихся с геноцидом, — у армян, цыган, руандцев, тибетцев, всех тех, кто сумел преодолеть собственную трагедию не для того, чтобы спрятаться или забыть о ней, но чтобы, напитавшись ею, взглянуть на мир с жадностью выживших, желающих построить свою жизнь, помогая другим. Все, кого ты встретишь здесь, — выжившие. И мы стремимся превратить их в предтеч нового прекрасного человеческого сообщества. Задумайся об этом, Лана.
— Хорошо, я подумаю, — пробормотала Лана, сдерживая зевоту.
— Ну а теперь иди спать. Уже поздно. Подъем обычно в половине седьмого, а уроки начинаются в восемь. Но завтра утром можешь встать попозже.
— Да нет, я встану в полседьмого.
— Но… сейчас уже третий час.
— Не важно. Вряд ли я смогу уснуть.
Девушка медленно пошла в свою комнату, обдумывая слова Лео. Вдруг на ум ей пришла фраза Виктора Гюго: «Сегодня первый день моей оставшейся жизни». Она давно сделала это высказывание своим кредо, перестав надеяться на лучшее, выбрав ее среди стольких других цитат, красивых, но бесполезных.
Сегодня эти слова обрели подлинный смысл.
21
Завуч смотрел на Дилана с нескрываемым удовольствием. Вне всяких сомнений, новичок был в восторге от первых дней, проведенных в Академии. Живой взгляд подростка излучал восхищение, одного этого вполне хватало, чтобы оправдать все их с Антоном усилия, затраченные на организацию Института.
— Как прошли первые дни? — спросил Лео.
— Все было… замечательно.
— Что тебе понравилось больше всего?
— Да нет такого. То есть я хотел сказать, что все было одинаково здорово… ну там… уроки, праздник, ребята… вообще… обстановка.
Старичок закивал головой в знак удовлетворения.
— Я… и правда могу здесь остаться? — спросил паренек, внезапно чем-то обеспокоенный.
— Ну, разумеется.
— А как же… отец…
— Не волнуйся. Мы сделаем все необходимое, чтобы он больше к тебе не приблизился.
— Вы его поколотите? — спросил он, смущенный. — Или… убьете?
Лео расхохотался.
— Нет, Дилан. Устранение — это крайняя мера, а мы не убийцы. Мы предложим ему отказаться от родительских прав. В таком случае ты будешь сам решать свою судьбу.
— Нет, он ни за что не согласится.
— Непременно согласится. То, чему он тебя подвергал, уголовно наказуемо.
Дилан опустил голову.
— Даже если и за дело?
Лео нахмурил брови.
— Думаешь, ты это заслужил?
— Уверен.
— Что ты совершил, чтобы он мог с тобой так обращаться?
— Я не знаю, вернее, не помню. Скорее всего, это случилось очень давно и было настолько серьезным, что отец сильно рассердился.
— Ничто не может оправдать его поступков, мальчик мой. Какова бы ни была вина сына, отец не вправе так себя вести. А на мой взгляд, твоей вины и вовсе нет.
— Тогда почему он меня все время наказывал?
— Мы пока не знаем, но скоро выясним.
— И как?
— Пусть тебя не волнует, каким образом мы это сделаем. Но, узнав правду, мы тебе сообщим.
Это обещание взволновало подростка.
— А если правда мне не понравится?
— Любая правда, даже неприятная, все-таки лучше, чем червь сомнения, который тебя все время гложет.
В глубине души Дилан не был в этом уверен. Он предпочел бы просто поставить точку, чтобы все осталось как есть. Погрузившись без оглядки в новую прекрасную жизнь, учебу, потом работу, он быстро забудет обо всем. Но правда… она может оказаться ужасной! И у него не было желания встречаться с ней лицом к лицу. Правда была гадюкой, затаившейся в его памяти и готовой в любой момент на него накинуться и выплеснуть свой смертельный яд. И именно сейчас, когда после прибытия в Академию им овладела такая сильная жажда жизни, новой ж