Почему так случилось? Не могло это произойти из-за того, что я не назвал точную дату смерти Суслова, а просто сказал, что что он умрёт в конце января? И тогда, не полагаясь на исторический процесс и опасаясь, что из-за определённых изменений, которые уже произошли, Суслов может проскочить роковую дату, Андропов взял и подложил ему отравленную таблетку.
Могло быть такое? А вот хрен его знает, товарищ майор. В нашем деле всё что угодно могло быть…
— Ну, чего ты замолчал? — одёргивает меня он.
— Так вот, Брежнев мог подумать, что я вступил с вами в преступный сговор, с целью продвинуть именно вас в его преемники. То есть, что по факту произошло? Я сказал, что Суслов умрёт. Он разозлился и отправил меня с глаз. А вы Михал Андреичу обеспечили своевременную кончину. И тут я возвращаюсь и говорю, мол, я же говорил, а вы не верили. Теперь будете меня слушать. Даю установку, надо ставить Андропова. Он единственная надежда нации.
Я внимательно слежу за Юрием Владимировичем, но на его лице не дёргается ни один мускул.
— Я про это уже думал, — говорит он. — И если это действительно так, то наше положение незавидное. И твоё, и моё. Я ладно, могу, в конце концов и на пенсию пойти, мой век недолог. А вот каково тебе следить, как мир в очередной раз сползает в катастрофу? Только ещё быстрее, чем раньше…
— А я думаю, что он не уверен в нашем с вами сговоре, поэтому допустил Горбача на высокую позицию только в порядке противовеса. И по результатам поездки в Ташкент, а это уже через полтора месяца, а также по результатам некоторых международных и всесоюзных соревнований будет приниматься окончательное решение в отношении меня. И всего остального тоже. Так что я думаю, в апреле вы станете генсеком.
— То есть, ты предлагаешь полтора месяца просто ждать?
— Как бы да, но и нет, — пожимаю я плечами. — Поработаем с накоплением информации. Посмотрим, что можно сделать.
— А каковы мотивы Злобина? — спрашивает Андропов. — Что он хочет?
— Всё и сразу, вероятно, — пожимаю я плечами. — Зная с моих слов, как работает Горби, он его продвигает. Возможно хочет ручного генсека, чтобы быть серым кардиналом. А может, чего другого. Не знаю, Юрий Владимирович. Понаблюдаем.
Я-то знаю, чего он хочет, но откровенничать не собираюсь.
— Юрий Владимирович, у меня есть просьба.
— Какая? — недовольно спрашивает он.
— Помощь ваша нужна. Вы же с Алиевым в неплохих отношениях?
— Почему спрашиваешь?
— Да, не пускает он «Факел» в республику. Не даёт развернуться. Вы бы не могли с ним поговорить? Ведь это же и в его интересах тоже. Сможет отчитаться, а потом, реальная же польза. Преступность снизится.
— За счёт чего?
— Уважают нас воры и боятся.
Он качает головой. Знает же, что за операциями в Тбилиси и Питере стоит «Факел». Но знать — это одно, а обсуждать с виновником этого безобразия — совсем другое.
— Хорошо, — кивает он. — Поговорю.
От Андропова я еду к Большаку. Он выходит из здания министерства и садится ко мне в машину. Мы постоянно проверяем тачки на наличие жучков, но перед разговором я на всякий случай врубаю глушилку.
Врубаю и рассказываю Платонычу все последние новости.
— Не сомневаюсь, — говорит он, — что Андропов уже ведёт усиленное наблюдение за Злобиным, и не просто наблюдение, а кропотливую работу.
— Да, — соглашаюсь я, — несомненно ведёт, хотя возможностей в этом плане у него поубавилось. Теперь его людям приходится копать на своего начальника, а это требует определённой смелости. Он мог бы обратиться к нашей организации, которая ни под кем по сути не находится, но подобного рода специалистов у нас нет.
— А вот, стоит задуматься, чтобы обзавестись, — кивает Большак.
— Возможно, — пожимаю я плечами. — Возможно…
— Слушай, я вот думаю, что сейчас надо от Злобина держаться подальше, поскольку Андропов будет на него активно рыть компромат.
— У него наверняка кое-что уже и раньше было, а теперь, дядя Юра, ты совершенно прав, он все силы на это бросит. Не думаю, что Андропов будет его немедленно валить, но всем, кто окажется рядом, может прилететь за компанию.
— Ну, — хмурится Большак, — по зерну, Злобин всё делает практически единолично. Сам и с Горбачёвым встречается, и с Евой.
— А по остальным делам?
— Тоже активизировался в последнее время. Запрашивает полные отчёты по всем контрактам и сверяет с отчётами Хааса. Думаю, он и от Евы отчёты требует. Так что всё он знает и за всем следит. Вот только, если его брать придут, хотелось бы, чтобы эти отчёты не были найдены и приобщены к делу о том, как он Родину разворовывает.
— Это для него в каком-то смысле страховка от нас. Вздумай мы его убрать, наверняка все расклады с нашими именами и ролями окажутся, у кого надо. Сука! Как он всё подгрёб аккуратненько. Пай мальчик с вечной улыбочкой Де Ниро.
— А с кем из бонз он в альянс вступил?
— Гурко разбирается уже. Он-то обделался конкретно. Прошляпил вражью операцию. Думаю, Андропович ему такой пистон вогнал, что тот ещё долго будет находиться в режиме «спасибо, я пешком постою».
— Шутишь всё, — хмыкает Большак.
— Ну, а чего нам делать. Главное, скучать не приходится, правда?
— Ты смотри сейчас со Злобиным поаккуратнее, чтобы он не захотел тебя прикнокнуть.
— Ага. Все эти покушения ему на руку, кстати. Он мне уже предлагал залечь на дно в Геленджике.
— Может, действительно послушать его? — кивает мне Большак. — Переждать все эти бури.
— Да ну, какой Геленджик, дядя Юра. А прикнокнуть меня он не может, поскольку все заморские юридические лица записаны на моё настоящее имя. Он, конечно, может любые доки выправить, но зачем рисковать? Рисковать ему незачем… Да, и куда спешить, честное слово… Ладно. Поеду я к его доверенному лицу.
— Это к кому? — спрашивает Платоныч.
— К Ижбердееву. Попытаю, как там дела с моими убивцами.
— С ним тоже осторожней, лишнего не говори. Наверняка, всё льёт шефу.
— Наверняка, — соглашаюсь я. — Наверняка.
Ижбердеев особой радости при моём появлении не испытывает. Уныло кивает и утыкается глазами в бумаги.
— Максим Булатович, что там эти ниндзи субботние?
— Ничего нового, — скучным голосом отвечает он. — Всё та же история, которую один из них сразу рассказал.
— То есть, вы ни на миллиметр не продвинулись, хотите сказать?
— Работаем, делаем всё, что необходимо. Когда появится новая информация, я вам сообщу.
— А про Левака? Там что-то движется?
— Всё точно так же, — отвечает Ижбердеев. — Как что-то прояснится, я дам знать.
— Понятно, — киваю я. — Ну поехали тогда.
— Куда это? — удивляется он.
— Как куда? В Лефортово. Мы договаривались сегодня туда поехать. К Кухарчуку. У меня к нему имеются очень серьёзные вопросы.
— Мы ни о чём не договаривались, — артачится он.
— Верно, — соглашаюсь я, — договорённостью это назвать довольно трудно. Вы мне просто пообещали, а я принял ваше обещание.
— Ничего я не обещал! — повышает он голос.
— Обещали, — не отступаю я. — И мне, и Злобину. Позвоните и уточните. Злобин прекрасно это запомнил. И я запомнил.
Ижбердеев, не долго думая, действительно снимает трубку и набирает номер. Вероятно, номер председателя. Впрочем, попытка оказывается безрезультатной. Он ещё несколько раз пытается дозвониться, а потом с нескрываемой досадой опускает трубку на рычаг.
— Хорошо, — соглашается он. — Едем. Но на разговор у вас будет не более получаса. Даже минут двадцать.
— Ну, что же, — киваю я. — Мне, думаю, для начала будет достаточно.
Мы выходим, садимся ко мне в машину и выезжаем. Ижбердеев молчит, да и я тоже молчу. На самом деле, в изменившихся обстоятельствах Поварёнка можно попытаться использовать. У него большой опыт по сбору и хранению компромата. Наверняка, он что-то знает и про Злобина.
А что ему можно пообещать? Интересно, ему вышка светит или нет? Если да, можно попробовать его из-под расстрела вывести. Если не светит, скостить срок. Или…
— Максим Булатович, — поворачиваюсь я к Ижбердееву. — Вы на какой приговор по Кухарчуку рассчитываете?
— Ни на какой, — хмуро отвечает он. — Следствие ещё ведётся. И пока неизвестно, сколько всего добавится и убавится.
— Ну, а если представить на текущий момент? Что бы ему грозило по вашему мнению, если бы суд был по тем фактам, которые известны на сегодняшний день?
— Я не суд, — отвечает он. — И не гадалка, чтобы выдавать нелепые предположения и сотрясать воздух.
Вот же сучонок! Козёл.
— Но вы же знакомы с делом! — начинаю злиться и я. — Что вы голову морочите? Вы что не знаете за что хотите его судить? Вы вообще работаете с подозреваемым или нет?
Он отворачивается и не отвечает. Вот мудак! Ладно, сука, я до тебя доберусь со временем. Взбесил прямо. Я выдыхаю и тоже отворачиваюсь к окну.
Подъезжаем к Лефортово. Всплывают воспоминания. В прошлый раз я, кстати, оказался здесь из-за Поварёнка. А теперь вот я посещаю его, а он сидит в камере. Превратности судьбы.
В машине у меня лежит бумажный пакет с апельсинами. Парни смотались и купили по моему поручению. Для начала побуду хорошим полицейским. Выражу сочувствие его горемычной судьбе. Попробую разговорить, а там посмотрим.
Мы проходим по мягким коврам, устилающим длинные казённые коридоры. Воздух спёртый. Холодно и душно. Душа мечется, неуютно ей. Ещё бы, в таких местах уютно бывает только определённому типу людей, и неважно, заключённые они или стражники…
Коридоры, решётки, звон ключей, холодные взгляды, безучастные голоса…
— Вот сюда, — говорит конвоир и открывает дверь. — Комната для допросов.
Я захожу и осматриваюсь. Убогое помещение, серые крашеные масляной краской стены, стул, стол, стул. Тоска и безнадёга… Ижбердеев заходит следом за мной.
— Куда? — хмурюсь я. — На выход. Вы присутствовать не будете.
— Это с какой такой радости? — возмущается он.
— С такой радости, — чеканю я слова, — что я так сказал. Недовольство Злобину выскажете. Ясно?