Самые интересные записи, конечно, у тех, кто чаще других покидает свой дом, кто колесит по стране, изучает действительность не по материалам, любезно предоставленным библиотечными бюро обслуживания, а на собственном опыте, так сказать, по первоисточнику. Чем активнее литератор общается с жизнью, тем интереснее собранные им материалы. И тогда записная книжка становится не только подспорьем в работе, а и ценным документом времени. «То, что запомнил, — на всю жизнь, то, что записал, — на века», — учит китайская пословица.
Мне, сатирику и юмористу, не приходится тешить себя мыслью о «веках». В моей записной книжке среди рассказов о хороших делах попадаются записи, посвященные недостаткам, пережиткам и прочим явлениям, которые в будущем отомрут. И чем скорее эти сюжеты устареют, исчезнут, сгинут, тем будет лучше для всех честных людей и для социализма.
В свой сборник я отобрал сорок один рассказ: преимущественно короткие юмористические и сатирические новеллки — то, что прежде называли юморесками, фацециями, новеллино. Отсюда и название — «СОРОК ОДНА УЛЫБКА».
Я понимаю, что взялся за трудное дело. «Доброжелатели» меня предупреждали:
— Имей в виду, на всех читателей не угодишь. Один улыбнется раз, другой — десять, а третий — ни одного. Ни разу не улыбнется до того момента, пока не настрочит кляузы в редакции всех газет, обзовет тебя халтурщиком, пошляком и горе-комиком. Ох, писал бы ты что-нибудь серьезное про строительство, любовь или про далекие века. Оно и спокойнее и доходнее.
Я уверен: наш советский читатель при всей своей взыскательности и требовательности ничего общего не имеет с тем «букой-кляузником», которым стращают сатириков «доброжелатели». Поэтому я хотя и с некоторой робостью, но предлагаю вам, товарищ читатель, свои короткие рассказы.
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
Привыкнув к олимпийски самоуверенным лицам московских пиитов, я был удивлен, когда в районной газете, выходящей на целинных землях, увидел местного стихотворца. Это был молодой, очень взволнованный человек с растрепанной шевелюрой.
Шума, стоявшего в комнате, — трескотни пишущей машинки, криков редактора, громких разговоров — стихотворец не замечал. Единственным звуком, который выводил его из себя, был телефонный звонок. Стоило затарахтеть телефону, как поэт, не выпуская пера из пальцев, мучительно хватался за волосы, упирался взглядом в потолок, громко и трубно стонал.
Дело было в том, что редактор попросил поэта срочно написать в выходящий завтра утром номер газеты восемь строк, посвященных бригаде Дуси Ковалевой, которая только что установила рекорд уборки. Поэт написал. Редактор одобрил. Но в этот момент позвонил телефон и сообщили, что рекорд Дуси перекрыт бригадой Тони Яковлевой.
Поэт снова уселся за работу. Через полчаса родилось новое стихотворение. Редактор одобрил. Но в этот момент раздался звонок — рекорд Тони продержался, оказывается, всего сорок минут: бригада Нины Злотниковой вышла на первое место по району. Снова поэт принялся перекраивать стих. И снова телефон внес поправку.
— Что поделаешь, — сказал редактор, — жизнь постоянно обгоняет искусство. Поэзия не всегда поспевает в ногу со временем — ты же читаешь столичных поэтов... У вас техника девятнадцатого века, а мы, сам знаешь, в двадцать первый скоро переходим...
Но поэта все это утешало слабо. Он пытался перерезать провод телефона, но коллектив был начеку. А рекорд опять переменил владельца, и теперь первой по району шла бригада Катерины Никоновой.
— Что же делать? — стонал поэт. — Что делать? Ведь так будет продолжаться до бесконечности! Как же писать? Ведь рекорд для того и существует, чтобы его побивали!
Выход придумал редактор.
— Опиши все, что с тобой сегодня произошло, — сказал он. — Так и назови: «Стихотворение без конца». Тут, мол, требуется еще одно, заключительное, четверостишие, посвященное тому, кто перекроет рекорд. Ясно? Только, конечно, все должно быть в рифму.
Поэт так и сделал.
В конце стихотворения поставили: «Продолжение в следующем номере».
Газета имела большой успех. В редакцию звонили из всех ближних и дальних совхозов — просили «заготовить рифму» на возможного кандидата в рекордсмены, сообщали о побитии рекорда. Другие газеты перепечатали стихи. Композитор, который в это время вместе с концертной бригадой совершал поездку по районам освоения целинных земель, написал музыку «Песня с продолжением».
Через двое суток ее пели на территории в сорок миллионов гектаров.
Тут, собственно, можно было бы поставить точку. Но ведь в жизни ничто и никогда так вот вдруг не кончается.
Когда я вернулся в Москву, то при случае рассказал одному полумаститому, модному в столице и ее дачных окрестностях поэту об этом эпизоде с рекордом. Модный поэт презрительно поморщился и молвил хорошо поставленным, поднаторевшим в кулуарных дискуссиях голосом:
— Что поделаешь, приходится творить по найму. Грустно, когда у медали творчества есть оборотная сторона. Мне очень жаль этого далекого наивного юнца, который вынужден поденно торговать своим дарованием. Приказы, заказы, указы — черная работа. Боюсь, настоящего художника-творца из него не выйдет, пока он не вырвется из пут однодневности.
А на днях я получил с целины газеты и прочел новые произведения «творца по найму». Это были добротные стихи о труде и жизни, о веселой молодежи, любящей свою землю. Немудреные строки волновали и радовали. Автор робко просил меня «выразить свое мнение и, если возможно, показать кому-нибудь из специалистов, не слишком загруженных собственными делами».
Я послал стихотворения нескольким товарищам и модному пииту. Все ответили быстро, высоко оценили работу молодого коллеги. Все, кроме полумаститого любимца столичных и пригородных муз. От него никакого ответа не пришло. Очевидно, он счел для себя унизительным общение с «поэтическим чернорабочим».
БУКЕТ
Эту историю рассказал мне инженер-ленинградец, который недавно побывал в одной западноевропейской стране.
В местном обществе дружбы с СССР, куда он был приглашен на прием, его познакомили с симпатичной девушкой, отлично владеющей русским языком.
— Выучила его на наших курсах! — с гордостью заявил председатель общества. — Это наша лучшая ученица. К счастью, она ближайшие четыре-пять дней свободна и может сопровождать вас как гид и переводчик.
Такое предложение как нельзя больше устраивало инженера: постоянного переводчика у него не имелось, а без знания местного наречия нечего было и думать о знакомстве с городом и его жителями.
Инженер и гид быстро подружились.
Девушка рассказала, что служит продавщицей, живет с родителями, отец работает на заводе, что у нее есть еще три сестры.
— Все мои сестренки учатся русскому языку! — с гордостью заявила она.
— Вы, как и другие ваши соотечественники, очень часто задаете один и тот же вопрос: «А теперь здесь что?» — после первой же прогулки сказала переводчица. — Стоит вам только указать на какой-нибудь роскошный особняк или виллу богатого человека, как вы спрашиваете: «А теперь здесь что?» Я отвечаю: то же самое, что и прежде — здесь живет такой-то или такая-то. И тогда все смеются.
Инженер объяснил, что вопрос: «А теперь здесь что?» — это своего рода рефлекс. За последние сорок лет у граждан СССР выработалась привычка смотреть на дворцы и особняки как на народное достояние.
— Но многие ваши туристы, — сказал ленинградец, — когда приезжают в нашу страну, тоже задают «смешные» вопросы. Они спрашивают: «Сколько стоит это?» — все равно, идет ли речь о кинозвезде, футбольной команде или музее Эрмитаж. Так что, как видите, у всех есть «странности».
Уезжая, инженер решил сделать своей добровольной переводчице подарок. У него были захвачены с собой из Ленинграда кое-какие сувениры. Он позвонил девушке домой и договорился о встрече.
Инженер явился на сквер, к месту свидания, на несколько минут раньше условленного времени.
Вокруг шла бодрая торговля цветами. Основными покупателями были мужчины. Очевидно, этот сквер — приятный зеленый островок среди автомобильных потоков — считался популярным местом встреч.
Цветы недаром почитались одной из местных достопримечательностей. Они поражали яркостью и величиной. Вот на лотке расположились целые снопы необыкновенных, с капустный кочан роз Вишневые, алые, пурпурные, рубиновые, темно-оранжевые, кумачовые тона, смешанные вместе, казались ярким костром. Ощущение огненности было таким полным, что, когда старушка-цветочница начала кропить розы из большого пульверизатора, заменяющего ей лейку, инженер невольно испугался: а вдруг вода зальет это бушующее пламя, погасит цветочный огонь?
Ленинградец не мог удержаться, купил громадный пламенеющий букет и зашагал к условленной аллее, на которой красовался всемирно известный памятник древнему стихотворцу.
Возле бронзового поэта он увидел свою переводчицу. Она стояла... за цветочным лотком и бойко вязала букетики, которые у нее раскупала группа школьников. Волосы девушки сверкали на солнце, как гроздь рыжих тюльпанов, глаза синели, словно незабудки, а ее алые щеки могли цветом соперничать с самой яркой розой.
«Надо же было купить цветы для... цветочницы! — корил себя инженер. — Нашел чем удивить человека, который полжизни проводит среди цветов! И как это я раньше не догадался уточнить: что именно она продает? Вот и попал в смешное положение!»
Отступать было поздно: девушка его заметила.
Когда школьники убежали, инженер подошел и смущенно вручил ей букет.
— Это мне? — удивилась она. — Какой красивый! Цвет вашего флага!
— Простите, я не знал, что вы... — начал оправдываться ленинградец, но лицо девушки неожиданно стало задумчивым, даже немного грустным.
— Мне еще никто никогда не дарил цветов, — со вздохом сказала она. — Это первый букет в моей жизни. Я ведь продаю цветы с детства, с десяти лет. Кому же в голову придет дарить мне букеты? А вы, вы очень меня обрадовали, очень... Только сейчас я поняла: как это приятно, когда тебе преподносят цветы!