На следующий день ровно в десять Червяков проскользнул в кабинет начальника.
— Ну? — сухо сказал Бризжалов, не глядя на плановика.
— Я опять насчет голосования, — сказал Червяков. — Я вам сейчас доказательства подбираю, что я не виновен. Это другие против вас, почти все... а я...
— Выйдите вон! — гаркнул вдруг побагровевший Бризжалов. — Если у вас других дел ко мне нет — выйдите вон!
— Куда? — растерялся Червяков. — За что?
— Не мешайте мне работать! — заорал начальник. — Идите в отдел! Подхалим несчастный!
В животе у Червякова что-то оторвалось. Он попятился к двери. Бризжалов еще говорил какие-то слова, но плановик уже ничего не слышал и не видел. Выйдя из кабинета, он прямо прошел на улицу и поплелся. Придя машинально домой, не снимая костюма, Червяков лег на диван и... хотел было помереть, но передумал, вызвал врача и взял бюллетень.
ЧЕТЫРЕ ДАМЫ
ДАМА С АППЕТИТОМ
В кафе я устроился очень уютно — за угловым тихим столиком. Взял бутылку кефира (честное слово, самого настоящего кефира!) и приготовился ждать: приятель по обыкновению опаздывал. Но я об этом не жалел. Уж очень занимательные события разворачивались в данной тихой торговой точке.
За большим столиком, рассчитанным на четыре персоны, сидела толстая одинокая женщина. Ее кудри цвета сырой доски вились, как стружки. На бледном, сильно напудренном лице плавали большие желтые глаза. Из-за них отдельно взятая физиономия толстухи сильно смахивала на яичницу-глазунью.
Все полезное пространство стола было заставлено едой и питьем: закусками, порционными блюдами, бутылками с пивом и лимонадом.
Желтоглазая дама питалась, как автомат: в хорошем темпе, с полной нагрузкой на жевательный аппарат. И еще успевала разговаривать на различные кулинарные темы. Как она ухитрялась при этом не укусить себя за язык — непостижимо.
Обслуживающий меня официант взволнованно метался меж столиками, ревниво заламывая руки, и кидал на мою одинокую бутылку кефира испепеляющие взгляды.
— Семен Семеновичу нынче удача! — бормотал он. — Какой заказ! Раз — и дневной план выручки в кармане. Вот везет человеку! Но кто ж мог подумать? Ай-ай!
Я подозвал официанта и попросил его рассказать, что происходит.
— Вот везет Семен Семеновичу... — начал было он, но я попытался направить беседу в нужное русло:
— Кто эта гражданка с аппетитом?
— Так я ж об этом и говорю! — чуть не зарыдал официант. — Везет же Семен Семеновичу! Кто бы мог подумать — она, клиентка эта, к нам, почитай, год ежедневно заходила. И никогда ничего не ела. Кефирчика стакан или же летом — томатный сок. И все. Семьдесят копеек в кассу. Потерянный для плана человек. (Я перехватил его презрительный взгляд в сторону моей бутылки с кефиром.) И вот сегодня вдруг — сами видите. Рублей триста счет. Как прорвало. Потому несчастье у нее — новый вид ткани промышленностью освоен.
Тут-то я и услышал повесть о терзаниях женщины с аппетитом.
Желтоглазая дама относилась к категории «мужниных жен», то есть основным ее занятием являлась трата зарплаты, которую послушный супруг сдавал в семейный котел. И, как многие из «мужниных жен», все свое свободное время (а у нее его было 24 часа в сутки) она тратила на «светский образ жизни»: выискивание подходящих фасонов для грядущего сезона, косметику, массажи, лечебную гимнастику, посещение премьер, модных футбольных матчей, подготовку к курортному вояжу и т. д. и т. п.
Неожиданно ко всему этому прибавилась новая забота: борьба за фигуру. Вообще-то дама с аппетитом утешалась тем, что не то в далеком Парагвае, не то в государстве Дагомея, по слухам, существует мода на, мягко говоря, полных женщин. Но совершенно случайно, «по большому случаю», желтоглазой толстухе предложили изумительный отрез. Какая-то экспериментальная мастерская, с которой был связан по работе ее муж, выпустила четыре с половиной метра пробной ткани. Сделанная из искусственного волокна, ткань эта была замечательна по расцветке. Материя всем понравилась, но решили принять меры к удешевлению ее себестоимости. Задача была не из легких — она требовала от химиков проявления максимума изобретательности: ведь следовало заменить дорогостоящее сырье дешевым. И пока мужья (а среди них и супруг дамы с аппетитом) вновь ставили опыты, искали заменитель, «мужнины жены», прослышав о волшебном материале, начали осаду. Толстухе повезло: ей удалось заставить своего влиятельного и бесхарактерного мужа приобрести экспериментальный отрез.
Две ее подруги, такие же «светские дамы», слегли, как им казалось, с инфарктом и третья, с горя, уехала прожигать жизнь в Сочи. А хозяйка отреза предвкушала фурор, который произведет новое платье. Но... отрез, как говорят портные, «не проходил». Материала не хватило, чтобы вместить габариты женщины с аппетитом. Никакие ссылки на парагвайскую моду не подействовали на модную портниху.
— Милочка, вам надо похудеть килограммов на двадцать. Тогда посмотрим... А в таком количестве я вас в этот чудненький материальчик не втисну. Худейте или продайте материальчик мне...
Продать? Разумеется, ни одна «светская дама» на такую жертву не пойдет. В «избранном» кругу, где живут по принципу: «не мне — так никому», приличнее считается сжечь уникальную вещь, чем отдать ее другому.
Но был и второй выход — худеть под отрез. Двадцать килограммов для женщины с аппетитом — это почти фантастика. Но на какой подвиг не пойдешь ради того, чтобы утереть нос ближнему своему! И «мужнина жена» стала рабой отреза, начала великое худение. Говорят, что не единым хлебом жив человек. Желтоглазая толстуха доказала, что человек может существовать единым кефиром и томатным соком. За полгода она сбросила двадцать килограммов, затем, после визита к портнихе, — еще пять. И, наконец, — о радость! — отрез «прошел».
В этот миг не было на свете счастливее женщины. Портнихе сразу уплатили вперед все деньги и пообещали еще столько же, если платье будет закончено к субботнему концерту в консерватории. (Играл не то пианист, не то скрипач, но кто-то «очень модный», и «светские дамы» не имели права пропустить такое событие. Конечно, им не нужно было стоять в очереди по ночам, чтобы заполучить билетики на выступление знаменитого виртуоза: им все приносили на дом.)
По дороге от портнихи толстуха заглянула в магазин «Ткани», и первое, что она узрела, был «ее» материал! Сотни, тысячи метров синтетической материи с единственным, неповторимым рисунком цвели, сверкали на прилавке! И цена была так неприлично мала, что ни одна уважающая себя «дама» не взяла бы его даже на фартук своей домработнице!
Толстуха немедленно позвонила портнихе и отменила заказ. Затем протелефонировала мужу и сказала все, что она о нем думает: любящий супруг должен бы был задержать внедрение ткани в массовое производство до тех пор, пока его единственная жена не покрасуется неделю-другую в уникальном платье. Потом, несчастная и потрясенная, она пошла в кафе, где каждодневно питалась кефиром и помидорным соком. Здесь она алчно вдохнула кулинарные ароматы и потребовала меню
— Теперь я понимаю, что значит фраза «легкая промышленность на подъеме...». Спасибо текстильщикам — поддержали меня, старика! — торжественно заявил официант Семен Семенович, передавая повару рекордный заказ. — Не зря, значит, я целый год ей кефирчик с соком носил плюс улыбка, плюс хорошее обслуживание — все вместе рубль сорок копеек. Вот вы, молодежь, — продолжал он сурово поглядывая на молодых официантов, — выдержки не имеете. У вас так: ежели клиент меньше чем на десять рублей закажет, то вы на него смотрите, как на личного врага. А кабы я эту гражданку соком поил без души, она бы сегодня не к нам завернула... Так что, молодежь, никакого тут счастья нет, а обычный результат добросовестной работы!
И, очевидно вспомнив эти слова опытного Семена Семеновича, официант, обслуживающий мой столик, взглянул на бутылку кефира уже не так враждебно и даже заставил себя улыбнуться.
ШНЫРЯ
— Жениться, значит, Севастьян, желаешь? — спросил Иван Федорович Жигарев своего сына тракториста. — Что ж, это, пожалуй, хорошо...
— Да уж неплохо! — ухмыльнулся Жигарев-младший. — Таких-то невест, как Саша Вахромеева, днем с огнем не сыщешь... Коса русая в два обхвата, глаза, как...
— Ша! — сказал отец. — Меня коса твоей зазнобы не волнует. Не о ней речь. Ты не на косе женишься.
— Конечно же! — обрадованно поддержал Севастьян. — Девушка она замечательная! Умная, старательная, упорная... Душа у нее...
— Брось про душу! — задумчиво молвил отец. — Душа — пар.
— Это вы, папаша, верно подметили, — вздохнул Севастьян. — Душа — не то слово. Идеализмом попахивает. Не точно я выразился. Не материалистично, можно сказать...
— Вот именно — не материалистический разговор идет промеж нас, — пробасил Иван Федорович. — Давай по существу: сколько за этой Сашкой приданого дают?
— Да что вы, папаша!.. — охнул Севастьян. — Да в наши дни такие подходы...
— Про душу — идеализм, — рассмеялся отец, — а про самую существенную материю — опять же не то... Несмышленыш ты, Севка! Посуди сам: жених ты хоть куда. Хоть завтра на сельскохозяйственную выставку, в павильон «Колхозный загс».
— Нет там такого павильона, — прошептал Севастьян.
— Нет, так будет. Не наша забота. Нам с тобой о приданом нужно все что следует обмозговать. Вон Кланя Оськина свадьбу играла — это по-моему! Мужу — два костюма: один — коверкот, другой — бостон.
Севастьян решительно поправил свой каштановый чуб.
— Я, папаша, костюмы уже целую пятилетку за свой счет шью!
— Ну и дурак! — ответственно заявил родитель. — Вполне мог эти деньги пропить. А костюмы — пусть невеста добывает. Так вот, Кланька, кроме костюмов, дюжину рубашек с воротниками и при манжетах соорудила, сундук белья, и полотенца там, простыни, фигли-мигли... И всю родню жениха одарила! Отцу, свекру то есть, новые штиблеты праздничного образца... Во!
Иван Федорович сладко зажмурился.
— А мне от Саши ничего не нужно! — заявил Севастьян, все еще пытаясь справиться с непокорным чубом. — Не в старое время живем!
— Ты мне еще про искусственного спутника скажи! — рассердился родитель. — Не в старое время! — передразнил он сына. — Тебя чему учили? И от старого времени нужно брать самое лучшее, самое полезное...
— Да ведь это же пережиток, папаша! — уже обеими руками тиская многострадальный чуб, вскричал Севастьян. — Типичный пережиток времен «Домостроя», когда женщина не имела равных прав!
— А мне, может, тогда на душе было легче, когда бабы равноправия не имели! — разозлился Жигарев-старший, чувствуя, что не щеголять ему в новых ботинках, справленных за счет снохи. Он представил себе, как насмешливо будут на него глядеть родственники мужа Клаши Оськиной, как сочувственно будут вздыхать его родичи: «дескать, воспитал сына, толку с него чуть, даже свадьбу играл за свой счет, а не за невестин», и взыграла отцовская кровь.
— Так не будет тогда тебе, Севка, моего родительского благословения! — загрохотал бас Жигарева-старшего по избе. — Чтоб такой позор принять на свою седую голову, поперек обычаев села пойти...
— При чем тут село, — запротестовал Севка, — просто несколько свадеб было с приданым, а вы уже, папаша, и обычай изобрели.
— Для тебя, несмышленыша, случай, а для меня и других отцов — обычай! — продолжал грохотать родитель, глядя на свои отличные, но уже потерявшие в его глазах всякую ценность, черные полуботинки.
— Что ж, я из-за твоей дури должен буду в старых штиблетах век доживать? Ну, обрадовал, сынок, ну, ублажил старика. Спасибо тебе, Севастьян! — сказал Жигарев-старший и поклонился сыну в пояс, не спуская глаз с носков своих штиблет.
Затем всхлипнул, сел на свое излюбленное место — к окну, на котором стоял радиоприемник, включил радио.
«Полюбила тракториста-а-а на свою поги-и-бель...» — выводил девичий голос.
Иван Федорович в сердцах выключил радио и сказал, не поворачиваясь к сыну и глядя в окно:
— Не будет тебе моего благословения, ежели возьмешь бесприданницу! И не живи тогда у меня! Не сын ты мне!
Три дня от густого баса старика Жигарева дрожали стекла в соседних избах.
— Родитель Севку-несмышленыша уламывает! — ползли по селу разговорчики. — Севка, вишь, задумал жениться на Саше Вахромеевой из Федосеевки. А родитель, вишь, сына уму-разуму наставляет... Чтоб, вишь, по обычаям все было, как следует...
А на четвертый день из избы выскочил старик Жигарев и, остановив на шоссе попутную машину, умчался в город.
Старик довольно улыбался и был настроен боевито.
— Севку женим! — кричал он встречным. — По всем правилам! — И он многозначительно подмигивал.
— За свахой поехал! Не иначе! — решили сидящие на скамейке возле волейбольной площадки деды.
Севка вышел на улицу несколько растерянный и на вопросы сельчан отвечал туманно:
— Батя, конечно, «за». А сперва воздерживался и даже голосовал «против». Но я его... гм-гм... убедил...
— ...Пришлось малость уступить, — говорил в это время Иван Федорович скромной на вид старушке, повязанной выцветшим голубым платочком.
Старушка смотрела в чашку с чаем и согласно кивала головой.
— ...Обойдемся без церкви, и двоюродным родственникам подарков не требуется... А во всем остальном — как у людей. И мне — желтые штиблеты.
Старушка, наконец, подняла глаза на говорившего. Глаза у нее оказались в тон платочка — такого же выцветшего голубого цвета. И такие пронзительные, хитрые, что, казалось, сами залезали в карман.
— Что это с вами, сердешный? — елейным голоском спросила сваха, увидев, что Жигарев инстинктивно хватился за бумажник. — Никак мышца инфарктная пошаливает?
— Пошаливает, — ежась под взглядом свахи, ответил смущенный Иван Федорович. — Пошаливает малость...
И подумал:
«Ну и бестия! Такая проведет сквозь воду сухим и сквозь огонь нетленным!»
Сваха же, которую во всей округе звали бабкой Шнырей (фамилия ей была Шнырова, а проживала она без определенных занятий, на пенсию от детей бывшего мужа), сразу перешла к делу.
С профессиональной скоростью бабка Шныря выяснила все анкетные данные невесты и ее родителей. Потом внимательно изучила фотографии жениха и невесты, предусмотрительно захваченные Жигаревым из дому.
— Да, — после недолгого раздумья произнесла сваха и вновь устремила свои цепкие очи на клиента. — Тут большое приданое взять можно... Дорогое приданое! Это я тебе, касатик, как на духу говорю!
А когда размякший от теплых бабкиных слов Иван Федорович поведал свахе свою мечту о дармовых штиблетах, то Шныря даже ладошками замахала:
— Что ты, касатик, что ты, в своем ли уме? Да тут не только полуботинки, а целую радиолу сорвать можно! Да за такого красавца, да с такого богатого дома, как невестин... Ты, касатик, за мной, как за каменной стеной, — я не буду внакладе, и ты будешь в новом наряде. Завтра к невестиным родителям поеду...
Саша Вахромеева была невестой знатной. Работала она на птицеферме, считалась лучшей птичницей, а ферма та держала по району первое место да и по области должна была вот-вот первенство завоевать. Понятно, что такие птичницы, как Саша, всегда на виду. И частые появления в Федосеевке чубатого Севки-тракториста не прошли не замеченными для колхозной общественности. Больше всех о взаимоотношениях Саши и Севки мог порассказать ночной сторож Багреич, который щедро делился своими знаниями с соседями и земляками.
— Вчерась, следовательно, — сворачивая цигарку (Багреич курил только самосад), начинал он, — тракторист нашу Сашу поцеловал сорок три раза с половиной... Почему, спрашивается, с половиной? Потому мне нужно было обход продолжать, я ногой двинул и, следовательно, спугнул... Мое мнение такое: быть свадьбе. Потому любят они друг дружку просто стихийно... Даже завидки берут, право слово...
— Ну, а Василь как? — спрашивали слушатели.
Василь — бригадир колхозный, давно вздыхающий по Саше, — обычно ходил за девушкой, словно тень. Но если до появления Севки Василь еще и мог надеяться на то, что его преданность рано или поздно будет оценена знатной птичницей, то красавец тракторист совершенно затмил робкого, стеснительного бригадира.
— А Василь, — продолжал Багреич, — Василь, следовательно, мною был предупрежден: чтоб не мешал зря...
— Ты, дед, значит, не только колхозное добро сторожил, но и любовь охранял от постороннего вмешательства? — смеялись слушатели.
— А что? — молодцевато расправлял усы Багреич. — Я разве инвентарь бесчувственный? Сам, что ли, не любил? Знаю, как посторонние мешают... Сколько свадеб расстроилось по этой причине — страсть!
Багреич, который страдал бессонницей и целые дни сидел возле колхозного правления, первый увидел бабку Шнырю.
— Кого сватать идешь, пережиток на двух ногах? — спросил сторож сваху.
— Ах, касатик, не признала тебя спервовзгляду, — затараторила бабка, шныряя глазами по сторонам. — Помолодел, даже усы сивые снова желтеть стали. Или без меня сосватался, касатик?
— Табак-самосад в жены взял! — ответил Багреич. — Так и живу — кругом, следовательно, дым, внутри — я. Ну, ответствуй, по чью душу прибыла? Ведь зря не притопчешься за десять верст-то...
— Вахромеевы где живут?
— Ого, Сашку, следовательно, высватать хочешь? Да там и без тебя все улажено. А может, ты не за того сватать будешь, а? Говори не думая, не то я на тебя собаку спущу!
— Ух, как испугал! — хихикнула бабка Шныря. — А жених мой не вашим федосеевским парням чета. Красавец по всем статьям и со средним техническим образованием. В такого парня любая девка заочно влюбится.
Сваха показала Багреичу фотографию Севки Жигарева.
— Про их любовь ты у меня спроси! — захохотал сторож. — Я, следовательно, во всем виноват... Потому целовались они обычно возле вахромеевского двора, а он рядом с колхозным амбаром... Так я, следовательно, всю ихнюю любовь самолично охранял! Раз такое дело, и ты Сашку за Севку сватаешь, то можешь всем прямо говорить: Багреич одобряет...
Если бы дед знал, какие слова бабка Шныря несет Саше, то уж он бы сваху эту скорее бы в лесное болото загнал, чем показал дом Вахромеевых.
А сваха, изложив ошеломленным родителям Саши требования жениха и оставив им, очевидно для вдохновения, фотографию Севки с залихватским чубом, реющим, как вымпел по ветру, сказала на прощание:
— Я, касатики, на следующей недельке зайду! А вы подумайте!
Бабка Шныря ушмыгнула из села, а в доме Вахромеевых начались нелады.
Саша проплакала целый вечер, хотя и не верила, что сваха действовала с согласия Севы.
Утром Саша поручила подружкам своих кур да уток и помчалась в МТС.
Севка вылез из-под трактора весь в машинном масле, и Саша долго искала на круглом лице любимого чистое местечко для поцелуя.
Севка обрадовался, что Саша настроена шутливо, но девушка вдруг погрустнела и сообщила о визите бабки Шныря.
— Ты об этом знаешь или нет? — спросила Саша, глядя в глаза любимому.
— Теперь знаю, — виновато отвел взгляд Севка.
— Не виляй очами! — прикрикнула Саша. — А раньше знал? С твоего это ведома сделано или нет?
— Что ж это будет со мной дальше, — пытался отшутиться Севка, — ежели ты до свадьбы на меня так кричишь? Какая такая жизнь меня в дальнейшем ожидает?
— Ты, Севка, не хитри! — сказала Саша. — Моей строгости, может, ненадолго хватит. Вот возьму и разревусь на всю твою МТС. Но уж тогда держись. Я от слез только злее становлюсь — ты знаешь. А что касается бабки, так по глазам вижу — знал ты о ней. С твоего ведома она к нам пожаловала...
— Да я что! — начал тискать свой чуб Севка. — Это батина идея... Батя у меня строгий... Он насчет приданого придумал, честное слово, он.
— Да я за кого замуж-то выхожу? За батю твоего? — тихо спросила Саша. — Ты понимаешь, что делаешь?
— Я как все... По обычаю... У нас в селе все так.
— Кто это все? Сенька Подколодный да Мишка, что ли? Так они дур нашли, а не невест! А тебе завидно стало?
— Саша, да ведь это батя все... А я... я сам против, ей-богу!
— А если против — так приезжай на воскресенье в Федосеевку. Расскажешь нам про ваши «обычаи». Вот и весь мой сказ. Да оставь ты свои кудри в покое — видишь, все маслом испачкал...
Каштановый Севкин чуб действительно замаслился, стал черным и сверкал на солнце всеми цветами радуги.
Но на следующее воскресенье в доме Вахромеевых снова появилась бабка Шныря, принаряженная, даже одеколоном спрыснутая.
— Мир вам и благодать, касатики! — поклонилась она с порога. — Радость я в ваш дом принесла... Решил жених скинуть с вас пшенички десять пудов... Себе в убыток, да уж больно невесту любит. Так вот, как остается, касатики, — перешла на скороговорку сваха, — два костюма, радиола, десять пудов пшеницы, поросенок, штиблеты...
А глаза бабки Шныри жили в это время самостоятельной жизнью: они перебегали с лица невесты на лицо ее родителей, оттуда на обстановку и, казалось, даже выбегали в соседнюю комнату.
Уловив гневное движение Саши, бабка приостановила перечисление жениховских требований и спросила сверхнежным голоском:
— Или разговор мой, касатка, беспокоит тебя?
— Если бы вы за это чесание языком трудодни получали, тогда бы он меня беспокоил, — передернула плечами Саша. — А так: мели, Емеля!
И она вышла из комнаты.
— А вы красавца моего ей над кроватью повесьте! — зашептала бабка. — Так она скорее согласится!
— Иди, бабка, с богом! — сказала Вахромеева. — Не для нас такие дорогие женихи... Без них проживем!
— Так ведь дитя родное убивается, — зашептала бабка. — Иссохнет от любви. Что ж вы, дитяти своему погибели хотите? А парень у меня видный, дочь вашу любит больше всего на свете. А без хорошего приданого и жизни хорошей не будет. Да вы ж люди с пониманием и с имуществом — что вам стоит? Я по своему разумению скажу: можно и еще кое-что скинуть. А то ведь свадьбе не бывать, а позору не избежать. Все будут знать: от Саши Вахромеевой жених отказался... Ой, срамота!
В это время из окна выглянула Саша и, утирая слезы, сказала:
— Передайте моему Севочке: пусть приходит на сговор! И отца своего пусть привозит в следующее воскресенье!
Родители Сашины только руками развели от удивления.
— Вот это, касатка, другой коленкорий! — крикнула бабка Шныря и так стремительно рванулась с крыльца, словно ее ветром сдуло.
На следующее воскресенье в доме Вахромеевых накрывался богатый стол — готовились к сговору.
На «Победе» подкатил к дому невесты Севка Жигарев.
Из машины степенно вышли Севастьян с Иваном Федоровичем. За ними небрежно — не впервой, мол, нам в машинах разъезжать! — вывалилась бабка Шныря. Севкин дружок — механик Жора, вертя на пальце кольцо с ключами, символ автовладельца, замыкал шествие.
— Прошу пожаловать дорогих гостей! — встретила Сашина мать приехавших.
В комнате стояла новенькая радиола, на стене висели два костюма, различные коробки с покупками заполняли весь угол.
— Костюмчики маловаты мне вроде, — прошептал Севка Жоре, — ну да ничего, эти продам, новые справлю... А радиола — подходяще! Прав был батя: приданое не помеха!
— Эх, повезло! — завистливо вздохнул Жора.
За стол уселись, кроме прибывших гостей и Сашиных родителей, сама невеста и еще какой-то парень.
— А это что за личность неизвестного происхождения? — взволнованно спросил бабку Жора, которому из-за различных его «механических» делишек в каждом приличном незнакомце мерещились работники следственных органов.
— Должно, сродственник какой-нибудь, — шепнула сваха.
— Ух, — облегченно вздохнул Жора и громогласно провозгласил: — Ну, в таком случае выпьем за жениха и невесту!
И тут случилось непонятное: встали Саша, Севка и парень «неизвестного происхождения».
— Милай, — пробасил Жигарев-старший, — ты, который «третий лишний», сядь. Тут речь про жениха с невестой идет.
— Простите, Иван Федорович, — сказала Саша. — Но я забыла вас познакомить. Это мой муж, наш бригадир. Зовут его Василем! Мы только что, за пять минут до вас, прибыли из сельсовета.
Севка Жигарев так сжал хрупкую ножку рюмки, что она хрустнула и переломилась. Рюмка грохнулась прямо на тарелку бабки Шныри, и праздничный свахин платок оказался весь заляпанный винегретом.
— Нас предали! — прошептал Жора, бочком пододвигаясь к выходной двери.
— А... а это тогда зачем же? — пробормотал растерянно Жигарев-старший, кивая на костюмы, радиолу и груду покупок.
— Это подарки жениха, — охотно пояснила мать Саши.
— А это — подарки колхоза жениху! — показывая на костюмы, сказала Саша.
— Так что ж, давайте выпьем за новобрачных! — предложил Сашин отец.
Но гости почему-то отказались от угощения и торопливо вышли из дома. На крыльце они встретились с колхозниками, которые шли на свадьбу Саши и Василия.
— Ага, сватам дали от ворот поворот! — захохотал Багреич. — Ай-ай, такое дорогое приданое потеряли!
Севка и Жора, а за ними Иван Федорович, багровые от стыда, быстро погрузились в машину.
Но когда Шныря приготовилась нырнуть в спасительный полумрак «Победы», то Жигарев-младший захлопнул дверцу перед бабкиным носом и в окошко сказал такие живописные слова, что впервые в жизни многоопытная сваха почувствовала себя на грани инфаркта.
Шныря присела на стоящую возле дома скамеечку и долго чихала от бензиновых паров, которыми автомашина фыркнула на прощание.
А из распахнутых окон дома Вахромеевых неслись дружные крики:
— Горько!
Бабка Шныря прислушалась к соблазнительному звону бокалов и стопок, пренебрежительно усмехнулась:
— Какой ныне мужик безголовый, прости господи, пошел! Женится безо всякого приданого! Уж лучше б этот Василь на мне женился — катался б, как сыр в масле. Добра — на три амбара. Отрезов одних...
— Горько! Горько! — неслось из дома.
— Эх, — вздохнула сваха, — народ кругом проживает странный, жизни нашей не понимает. Ежели так дальше все покатится — тогда дело табак: хоть в отставку выходи, хоть профессию меняй... Эх, горько!
ПРОРОЧИЦА
Говорят, уголовники прежних времен имели какие-то романтические заблуждения. Например, в одном старом словаре блатного жаргона было дано следующее занятное определение слова «халтура»:
«Кража в доме покойника, произведенная во время выноса тела. Замеченный в халтуре подлежит осуждению сотоварищей и искупает проступок свой тяжким наказанием».
Это значило, что такая кража, когда все двери в доме настежь и родственники в горе, никакого труда не составляет и просто позорит все «воровское сотоварищество».
Но ведь не секрет, что в наши дни вокруг кладбищ стаями вьются халтурщики всех мастей, которые норовят с убитых несчастьем родственников усопшего содрать по три шкуры, благо в моменты горя честные люди и не думают о деньгах: дают, сколько попросят.
А вот есть, оказывается, и новая разновидность халтурщика, наживающийся на радости. Встретил я как-то раз некую, весьма опрятную старушенцию в вестибюле родильного дома. Она выделялась среди взволнованных отцов и степенных бабушек полной невозмутимостью и олимпийской самоуверенностью. У местного старожила — отца девяти мальчиков, ожидающего десятого и одиннадцатого сразу, — я узнал, что это Захаровна, предсказывательница имен.
К ней подходили без пяти минут бабушки и доверительным шепотом вопрошали.
— А вот как насчет Андрея... Никаких противопоказаний нет?
Захаровна листала замусоленный календарь, на листках которого были выписаны имена всех стран и народов.
— Андрей... Андрэ... Анжей... — бормотала старуха. — Так вроде ничего, подходяще... Только много уж нынче Андреев-то... На каждую сотню, почитай, пятьдесят... Стандартное имя. Ребеночек вам спасибо не произнесет. Да, не произнесет...
— Так посоветуй, Захаровна, — тыча в сухой старушечий кулак смятую пятерку, просила будущая бабушка. — Только обязательно чтобы на букву «А» начиналось — отец так хочет.
— А ежели девушка уродится, вы это учитываете? — деловито смотрела поверх очков предсказывательница. — Очень многие врасплох попадают, ох, многие...
И тут же предлагала со стопроцентной гарантией предсказать по одной только фотокарточке роженицы, кто родится: мальчик или же девочка. Завербовав клиента, Захаровна сообщала, что предсказание стоит пятьдесят рублей и что деньги возвращаются немедленно, если пророчество не сбудется.
Затем она отходила вместе с будущим отцом или бабушкой в ближайший скверик, мудрила над какими-то засаленными бумажками и выносила решение: он или она. Тут же для полной гарантии предсказание заносилось в специальную книженцию: число, фамилия клиента, предсказанный пол будущего ребенка.
— Учтите, — постукивая по книженции, вещала Захаровна, — я в этом радиусе всегда бываю от трех до пяти. Если ошибка произошла по независящим обстоятельствам — прямо ко мне, деньги получите назад.
Расчет старухи был гениально прост: в любом варианте в 50 случаях из ста она «угадывала». Если же считать, что даже в «неудачный» день ей приходилось «предсказывать» всего раз пять-шесть, то заработок был неплох. Следует учитывать и еще одно обстоятельство: не каждый «потерпевший» пойдет получать назад свои деньги. Заботы и хлопоты приходят в дом вместе с дочерью или сыном — до какой-то там Захаровны и руки не доходят, сплошной недосуг.
Но Захаровна и сама была не лыком шита. Я долго не мог, например, понять, почему у тех редких товарищей, которые приходят к Захаровне за возвратом денег (а старуха действительно отсиживала в вестибюле роддома ежедневно от трех до пяти, словно нанятая), после того как они заглядывали в ее «документальную книженцию», лица вытягивались, становились недоумевающими.
Пришлось спросить у одного папаши, что же такое он увидел в блокноте Захаровны? Он ответил мне смущенно:
— Понимаете, была предсказана дочь. Родился сын. Я был рад этой ошибке и даже не хотел идти к Захаровне за деньгами. Но теща у меня человек экономный, предсказаниями никогда не занималась, так что копейке цену знает. Послала меня, ну, знаете, как в «Сказке о золотой рыбке»: «Дурачина ты, простофиля», — и так далее. Прихожу. Захаровна вынимает книжку. Смотрю — глазам не верю. Запись черным по белому: «он», сын, значит, предсказан... Вот какие дела!.. Придется теще свои пятьдесят рублей отдать, а то покою не даст.
«Технологию» пророчицы раскрыли в милиции, где Захаровну крупно оштрафовали за мелкое мошенничество. Оказалось, что она давненько занимается подобным промыслом. Прежде старушка делала примитивную вещь: она просто-напросто писала предсказание наоборот. Например, на словах говорила: «будет у вас сын», а записывала: «дочь». Придет недовольный родитель за получением своих денег назад, ан в тетрадочке полное угадывание! Поахает обманутый, поохает да заворачивает восвояси, несолоно хлебавши. А в последнее время, когда Захаровна стала в основном базироваться на один роддом, ей стало совсем легко будущих отцов одурачивать. Она просто записывала себе «он» и — ведь фамилия родителя была известна — проверяла по сводке, которая вывешивалась в вестибюле роддома. Если рождался мальчик, то все было в порядке, если на свет появлялась девочка — Захаровна приписывала к слову «он» букву «а», и предсказание опять же вставало на твердую материалистическую основу.
После посещения милиции Захаровна исчезла.
А на днях в метро я услышал разговор двух кумушек, которые восторгались какой-то пророчицей, появившейся у них в районе.
— И как она, милая, будущих младенцев определяет — любо-дорого слушать! Взглянет на фотографию мамаши, роженицы значит — и сразу предсказывает мальчика или девочку. Я ей карточку дочки своей незамужней подсунула. Она говорит: «Внучка у вас объявится. Я говорю: «Жениха-то еще нет, откуда внучке быть?» А она мне этак серьезно: «Слова мои не день-два действительны, а на целую пятилетку!»
— Будьте осторожны, — сказал я кумушкам, — Захаровна снова вышла на халтуру! Гоните эту старуху-пророчицу в шею! Я ее давно знаю!
Женщины поглядели на меня подозрительно и... позвали милицию: они приняли меня, как выяснилось, за хулигана, сующего нос не в свое дело, наглого клеветника, старающегося оболгать из темных побуждений «святую предсказательницу».
ДАМА-МАМА
Когда Ирэна Николаевна узнала, что ее единственный ребенок Андрюша уезжает на стройку далекой сибирской ГЭС, то она от ужаса онемела. Домочадцы облегченно вздохнули: они наивно решили, что Ирэна Николаевна замолчала, прослушав по радио лекцию «О вреде болтовни». Но уже через полчаса потрясенная мать пришла в себя, и родственники поняли, как преждевременна была их тихая радость.
— Сибирь! — кричала Ирэна Николаевна. — Да чтоб я родного ребенка своей собственной рукой отправила во глубину сибирских руд — никогда? Только перешагнув через труп своего отца, ты отправишься туда, слышишь, мой мальчик?
После этого шли не совсем объективные оценки умственных и иных способностей главы семейства, который дошел до такого позора: его родной ребенок едет в добровольную ссылку!
Сам единственный ребенок курил трубку и составлял список необходимых для самостоятельной жизни предметов. Он уже давно привык к темпераменту своей родительницы и к ее шумовым эффектам относился с полным равнодушием.
— Боже мой, — перешла на причитания Ирэна Николаевна, — придется мне самой принимать меры... Так всегда: когда что-нибудь серьезное происходит в семье, это ложится на мои плечи.
— Учти, мама, — сказал единственный ребенок, — раз я решил, то уеду. У меня твой характер — настойчивый. И не трать попусту силы, не ищи связей, всякого там блата...
— Хорошо, предположим, ты уедешь, — подозрительно легко согласилась Ирэна Николаевна. — Но неужели тебе будет хуже, если ты там будешь жить лучше?
— Лучше, чем другие? Опять-таки по блату?
— Ты или прикидываешься полным идиотом, или ты весь в своего отца! — рассвирепела Ирэна Николаевна. — Тот тоже всю жизнь трудится, как сорок тысяч ишаков! Господи, два идеальных положительных героя в одной квартире — это невозможно!
— Я тебя предупреждал, — сказал Андрей, пыхтя трубкой, — не читай критических статей о современной литературе... В них специалисты с трудом разбираются, а ты...
— А я домашняя хозяйка с высшим образованием и должна тренировать свой интеллект! — Ирэна Николаевна гордилась тем, что у нее хватало мужества прочитывать произведения критиков от начала до конца. «Это воспитывает волю», — говорила она знакомым.
Глава семейства приехал вечером с работы, выслушал новости и сказал:
— Что ж, Сибирь — это дело. Я сам там в молодости, как знаешь, пять лет колхозы строил. Одобряю, сынку, одобряю. И — слышишь, мать! — чтоб никаких штучек, никаких ходов-выходов, закулисных и подкожных махинаций не было. Не позорь себя, мать.
Глава семейства был действительно главой и противоречий не терпел. Ирэна Николаевна, как только муж появлялся на пороге, сразу же затихала, и у домочадцев наступал период полного затишья.
— Руководящий характер! — говорили про «самого».
«Нет, эти люди думают, что сейчас все еще революция и не нужно заботиться о себе, — злилась Ирэна Николаевна мысленно. — А ведь если мы не будем сами о себе заботиться, то кто ж о нас подумает? Недаром говорится: человек сам кузнец своего счастья...»
Она продефилировала в свой будуар и открыла секретер.
«Господи, как тяжело жить, — продолжала мыслить она. — Муж — большой деятель, но до сих пор не стал интеллигентом. По-прежнему, как тридцать лет назад, пошло называет фужеры рюмками, рефрижератор — холодильником, жалюзи — занавесками, баккара — хрусталем, а стеллажи — полками. Другие на его месте давно пристроили бы Андрюшеньку рядышком, по месту постоянной прописки, а он... Нет, мужчины лишены материнских чувств, это ясно!»
— Мамочка, — в дверь просунулась голова Андрея, — только без проявления пережитков... Никаких попыток — ни-ни! Я тебя давно знаю: что-нибудь ты уже удумала, наверное.
— У меня нет ни одного пережитка, — гневно сказала Ирэна Николаевна, — кроме любви к сыну. Каждый человек при социализме имеет право на один пережиток, об этом я даже в каком-то учебнике литературы читала. И не корчи из себя святого! Хочешь ехать — поезжай. Но я оставляю за собой право облегчить твою судьбу. Да. И не спорь со мной, иначе ты станешь сиротой...
Андрей захлопнул дверь.
Двери продолжали хлопать и весь следующий день и всю следующую неделю. То приходили приятели, то появлялись провожающие, которые бодро хохотали, узнав, что поезд отходит не через три часа, а через три дня, то выбегала в очередной закупочный поход Ирэна Николаевна.
Перед самым отъездом на вокзал в квартиру ворвалась какая-то запыхавшаяся взъерошенная старушка и попросила Андрея захватить «оказию» — пакет одному из инженеров строительства.
— Очень тут важные вещи для него, — тарахтела старушка. — Когда он последний раз в Москву наведывался, так забыл, сердечный... Уж ты передай, касатик, будь добр. Не запамятуешь, милай?
Андрей пообещал непременно отдать пакет в собственные инженеровы руки и аккуратно вложил его в чемодан.
...Когда Ирэна Николаевна вернулась домой с вокзала, то она почти сутки вела себя тихо.
Затем спросила страдающим голосом:
— Нет от бедного Андрюшеньки телеграммы? Как он доехал?
Кто-то из наивных знакомых, заглянувших «на огонек», сказал, что бедному Андрюшеньке еще пять суток ехать до места назначения, но Ирэна Николаевна презрительно взглянула на «умника», и тот сразу же заспешил восвояси.
Через шесть дней пришла коротенькая телеграмма: «Все отлично. Целую», а еще через пять длинный нервный трезвон наполнил ночную квартиру: прозвучал телефонный звонок типа «междугородный».
Голос Андрея Ирэна Николаевна слышала так отчетливо, словно ее и сына разделяли не пять тысяч километров, а пять метров.
Андрей рассказал, как отлично его приняли, как хорошо устроили, какую интересную работу дали. Он познакомился с главным инженером строительства Криницыным, который оказался, по странной случайности, как раз тем самым человеком, которому был адресован старушкин пакет.
Ирэна Николаевна слушала и улыбалась своим мыслям: она-то знала, что ее бывший ухажер Коля Криницын, нынешний главный инженер, прочитав письмо и найдя в пакете фотографию той самой Ирэны, которую тогда звали еще Ириной, Ирой и в которую он был влюблен тридцать пять лет назад, все возможное сделает для ее сына! Пусть пережиток! Пусть блат — наследие проклятого прошлого! Зато единственный ребенок устроен со всеми удобствами!
И она гордо сказала:
— Ты все еще думаешь, что тебя приняли там хорошо из-за твоих прекрасных глаз? Или из-за твоего диплома с отличием? Как бы не так, Андрюшенька. Ведь пакет, который ты передал Криницыну, был от меня... Коля Криницын — мой старый верный друг... Что такое?!
Ирэне Николаевне показалось, что на линии случился грозовой разряд: раздался такой грохот, словно включили микрофон футбольного матча в Лужниках в момент, когда только только забили решающий гол.
Лишь через минуту она поняла, что это хохот. И хохочет ее единственный ребенок.
— Здорово я тебя провела, идеальный герой? — гордо спросила Ирэна Николаевна, когда смеховые разряды начали затихать.
— Да я и не брал этого пакета с собой, — сказал Андрей, — он лежит у тебя в комнате за зеркалом.
— Что? В будуаре? За трельяжем? Ничего не понимаю!
— Как только я увидел старушку, я сразу насторожился, — объяснил Андрей. — Это же сестра твоей подруги Лели. И взгляды, которыми вы обменивались все время, меня убедили: дело нечисто. Я тихонько вскрыл пакет и... Ай-ай! Не ожидал, мамочка, не ожи...
— Ваше время истекло, — сказал равнодушный голос телефонистки. — Кончайте разговор...
— Андрюшенька, Андрюшенька! — закричала Ирэна Николаевна, но телефон молчал. Потом вдруг, неведомо откуда, в трубке послышались сигналы точного времени — короткие гудки, похожие на позывные искусственных спутников.
— Вот так всегда, — вздохнула Ирэна Николаевна. — У кого точное время, а у меня — истекло.
И она, тяжело шаркая шлепанцами, отправилась в будуар вынимать из-за трельяжа пакет с пережитками.