– Бюглер. Йоганнес Бюглер. Я лечился в «Конрадсхее» с 1984 по 1987 год.
– Хм… Секундочку. Ага, да, вижу вас в базе данных. Только вы тут пробыли до 1988 года, не до 1987.
– Точно. Скажите, у вас еще хранится моя история болезни?
– Вы представляете себе, сколько лет прошло? После выписки пациента клиника обязана хранить всю документацию…
– В течение одиннадцати лет, я знаю. Но, может быть, вы могли бы проверить, нет ли их у вас?
– Ну вы и наглец! И вообще, надо будет выяснить, обязаны ли мы выдавать вам ваши документы.
– Так значит, документы все еще у вас?
– Я этого не говорила, но… даже если они еще у нас, то я точно не имею права их вам выдавать.
– Это, знаете ли, странно. Это все же моя история болезни.
– Уверена, профессор Вагнер с вами не согласится.
Профессор Вагнер… Габриэлю вспомнился низенький лысый мужчина с козлиной бородкой. Тогда Вагнер был учеником доктора Дресслера, и Габриэль видел его всего пару раз.
– А вы не могли бы уточнить это? Ну, для меня?
– Послушайте, мне есть чем заняться. Мне недосуг рыться в подвале, перебирая пыльные коробки поисках каких-то старых бумаг. А потом мне за это еще и от шефа влетит.
– Я мог бы зайти и сам поискать, вы мне только покажите, где они лежат.
– Час от часу не легче! Да уж, доктор Вагнер будет просто в восторге, когда узнает, что я дала бывшему пациенту ключ от старого архива.
– Старого архива? – переспросил Габриэль.
Архив находился в сохранившейся с давних времен части подвала, и вход туда располагался рядом с парковкой грузовиков, доставлявших в клинику еду и лекарства.
В трубке повисла тишина. Секретарша, помолчав, раздраженно вздохнула.
– Послушайте, если вы действительно хотите с собой такое сотворить – в смысле, начать рыться в воспоминаниях об этом ужасном периоде своей жизни, – наймите хорошего адвоката. Если вы хотите получить свои документы, только адвокат может вам помочь, господин… простите, как вас зовут?
Габриэль молча повесил трубку. Он выяснил все, что хотел.
И вдруг откуда-то из центрального корпуса доносится истошный вопль. Габриэль ежится. В одном из окон третьего этажа загорается свет, на фоне светлого прямоугольника темнеют решетки. Слышатся мужские голоса, какой-то грохот – и вопль сменяется громким плачем. Габриэлю хочется сбежать отсюда, но уже через долю секунды он превозмогает страх. Чуть приоткрытое окно с грохотом захлопывается, и плач мгновенно обрывается, будто пациенту кто-то перерезал голосовые связки. Только ветер шуршит листвой кленов, играет в кронах высоких, под тридцать метров, деревьев.
«Ты знаешь, что они с тобой сделают, если поймают тут, Люк?»
«Не знаю и знать не хочу. Оставь меня в покое».
«Ты уже ничего не помнишь, да?»
«Оставь. Меня. В покое».
«День промывки мозгов, Люк. Вспомни дни промывки мозгов».
Светлый прямоугольник гаснет, сливается с темной стеной, будто там и не было никакого окна, не говоря уже о комнате, в которой кто-то живет.
День промывки мозгов… Процедура всегда была одной и той же, ведь доктор Армин Дресслер довел ее до совершенства. Уложить пациента, привязать ремнями, потом наклеить на виски электроды. От удара током Габриэль всегда терял сознание. Обычно день промывки мозгов – в клинике его называли «постирушки» – наступал по пятницам, перед выходными, поскольку на выходные в клинике оставалось мало санитаров и пациентов трудно было контролировать. А после этой процедуры больные шарахались друг от друга, как от свежеокрашенных стен, – и не создавали проблем.
Но бывало, что промывку мозгов устраивали и в индивидуальном порядке – тут такую терапию называли «полоскалкой», в отличие от всеобщих «постирушек». Когда Габриэль только попал в закрытое отделение клиники, стоило ему выйти из себя, начать бредить или просто странно себя вести – его ждала «полоскалка». Потом во время приступов ему просто делали уколы. Похоже, электроды больше не помогали. Или они вообще не помогали. Причину смены терапии он так и не узнал.
Габриэль осматривает здание. В корпусе справа на третьем этаже светятся два окна. Там расположена ординаторская и комната медсестер. Прямо под ними раньше располагались две комнаты для посетителей. В одной из них, крошечной комнатенке с привинченными к полу столами и стульями, когда-то началась его новая жизнь.
В тот день к нему в палату явились два санитара дневной смены, Джузеппе и Мартин. Глаза Габриэля были закрыты, но он узнал этих двоих по запаху – в то время его обоняние и осязание были необычайно обостренными, будто он воспринимал окружающий мир не через рецепторы, а получал информацию неотфильтрованной, непосредственно.
Он чуял туалетную воду Джузеппе – санитар душился ей уже четыре дня, потому что шесть дней назад в клинике начал работать Мартин. А вот от Мартина пахло женщиной. Он был придурком, которого природа наделила телом Ахиллеса, и от него – иногда сильнее, иногда слабее – несло духами доктора Ванджи, врача-ассистентки, постоянно косившейся на ахиллесову задницу.
Габриэля мучило то, что он все это воспринимает: запахи, настроения, отношения. Невзирая на препараты, информация из окружающего мира обрушивалась на него проливным дождем, и он ничего не мог с этим поделать. Он был точно замурован внутри своего Я, и все сенсоры были настроены на получение данных – только наружу ничего не поступало, все вентили его сознания были закручены.
– Привет, Счастливчик Люк, – сказал Джузеппе, прекрасно зная, что ему нельзя так называть этого пациента. – К тебе сегодня пришли.
– Плевать, – пробормотал Габриэль.
Из-за лекарств язык у него во рту становился неповоротливым, как толстый бегемот.
Санитары развязали ремни на его руках и груди, пересадили на кресло-каталку, закрепили руки на подлокотниках и повезли в комнату для посетителей.
И там сидел он. Худощавый, с неприметной, как у бухгалтера, внешностью, в светло-сером тренче и темной фетровой шляпе. Шляпу он снял и положил на стол – и еще тогда Габриэль заметил, что его волосы уже начинают редеть.
Джузеппе и Мартин подвезли его на каталке, точно старика (а ведь ему было всего восемнадцать!), и оставили у прикрученного к полу стола – наедине с этим бухгалтером.
Мужчина смерил его раздражающе суровым взглядом. От него несло табаком, хитростью и жестокостью. «Он не бухгалтер. Может быть, врач. Может, кто похуже».
– Привет, Габриэль. Как дела? – В его голосе слышалось раскатистое р-р, русский акцент придавал речи странные, будто угрожающие интонации.
– Я вас не знаю, – равнодушно откликнулся Габриэль. Его голос скрипел ржавой велосипедной цепью, успокоительное в крови тормозило мышление.
– Сарков. Меня зовут Юрий Сарков, и я…
– Я вас не знаю, – отстраненно повторил Габриэль. – Уходите.
Юрий держал спину прямо, точно проглотил стальной брус.
– Я знаком… был знаком с твоим отцом, он…
– Мой отец был сволочью. Если вы были с ним как-то связаны, то и вы такой же.
Юрий улыбнулся. Не натянуто, не строя хорошую мину при плохой игре. Вполне искренне.
«Будь осторожен, Люк! Этот человек – игрок. И он уверен, что выиграет».
Юрий поднялся, взял шляпу со стола и посмотрел на Габриэля сверху вниз.
– В конце концов, речь не о твоем отце. Те времена давно минули. Речь идет о том, хочешь ты отсюда выйти или нет.
«Еще как хочу! Но тебе об этом знать необязательно».
– Оставьте меня в покое. – Голова Габриэля склонилась к плечу, у него больше не было сил ее удерживать. – Вы думаете, я не знаю, что это такой эксперимент? А я в экспериментах больше не участвую. – Он прервался, отвлекшись на вдох, это заняло все его внимание. – Скажите Дресслеру, больше никаких экспериментов.
– Я не врач. Я знаю, Габриэль: врачи хуже чумы. Они тебе говорят, что ты имеешь право думать, а что нет. Они говорят, что хорошо, а что плохо. Но я думаю, они тут все ошибаются. Я думаю, ты сам можешь о себе позаботиться.
«Осторожно, Люк. Он пробрался в твою голову. Не знаю, как ему это удалось, но он теперь в твоей голове».
– Я могу забрать тебя отсюда, Габриэль.
«Он лжет. Это закрытое отделение психбольницы. Отсюда так просто не выйти».
– Ты мне не веришь? – спросил Юрий.
«Вот видишь? Он читает твои мысли. Он знает, о чем ты думаешь».
«Нет. Это просто ты вопишь так громко, что он нас слышит».
«Не может он нас слышать! Но он хитер!»
– Габриэль?
Габриэль поник головой, из уголка рта потекла слюна.
– Я приду на следующей неделе, в пятницу, – говорит Юрий.
– Пятница – день промывки мозгов, – бормочет Габриэль.
– Тогда я приду рано утром. А ты поразмысли над моим предложением.
Размышлять Габриэлю не пришлось. Конечно, он хотел выйти отсюда, любой ценой. И вот ранним февральским утром 1988 года, когда двор клиники замело снегом, Юрий как ни в чем не бывало вывел его из психбольницы.
Габриэль до сих пор не знает, как ему это удалось. А главное, зачем ему это вообще было нужно. Одно он знал наверняка: Юрий стал его опекуном и поручился за своего подопечного. А все остальное – темная история. В конце концов, Габриэль знает, что у Юрия всегда есть причины для тех или иных действий, но об этих причинах он предпочитает не распространяться. Главное, что ему удалось выбраться из «Конрадсхее».
Они миновали проходную, вышли через дверь центрального корпуса на порог и спустились по полукруглой лестнице в парк. Сердце Габриэля громко стучало, ему снизили дозу препаратов, и теперь он каждую секунду боялся, что кто-то из врачей погонится за ним с лассо и опять поймает.
Тонкий слой снега мгновенно таял под подошвами. Габриэль не оглядывался, но знал, что их следы черными отметинами проступают на снегу, ведут к зарешеченным воротам, затем – к краю тротуара. И там обрываются.
Порыв холодного ветра бьет Габриэлю в затылок. Втянув голову в плечи, он сворачивает налево, к кор