В «Мерке» негде было яблоку упасть. Мне пришлось силой пробиваться в заднюю часть зала, чтобы добыть пиво для себя и вино для Уди. После многословной и чуточку академически-занудной вступительной речи Блейка группа, одетая в кожу и белые футболки, глаза подведены черным, взревела первую песню, и толпа тут же принялась прыгать и толкаться. Мы с Уди присоединились.
Поначалу атмосфера была игривая: народ хороводился и трясся, но потом команда затянула «Анархию в Соединенном Королевстве», и тут же в воздухе замельтешили локти и тела. Меня пихнули на стол, а Уди торопливо помахала мне и ретировалась на улицу перекурить. Развернувшись, я увидела Боба Британца, надвигавшегося на меня всей мощью своих телес, опустила пониже плечо и с удовольствием врезалась в него. После этого я толкалась, прыгала и вопила «Пошел нах!» во всю силу легких. Словно все те разы, когда «Мерк» раздражал меня, все городские алкаши, метатели подков, каждый день тусившие в парке с приятелями, все эти междусобойные «мы живем тут дольше, чем вы» схлопнулись в момент, когда я пинками и толчками пробивала себе путь через толпу.
Это было здорово!
Как правило, я избегала насилия – как зрелища, так и участия, – не из-за какой-то ханжеской пассивности, а потому что на самом деле оно мне нравилось. Мне было неуютно от удовлетворения, которое я ощущала, играя в лазертаг в восьмидесятых и вопя противнику «Сдохни, ублюдок!». Эта часть меня – часть, которая притворялась, что ей не по нутру брутальность футбола или хоккея, которую я маскировала принципом «люблю всех», все же хотела разок понять, каково это – вложиться в удар всем своим весом, когда инстинкт вопит «врежь засранцу».
Я никогда не собирала большую коллекцию друзей, предпочитая развивать горстку значимых для меня контактов. У меня была слабость к земным, упрямым женщинам – опоре мира.
Я была в гуще всего этого на танцполе, я бросала свое тело на другие тела, глотая залпом пиво из красных чашек, которые Джоуи мудро предпочел в этот вечер пинтовым бокалам, а три гитары крошили слух стеной электрических шумов и маршевым барабанным ритмом. Пол был скользким, огни люстры качались, столы постепенно стали выносить на улицу, и все больше людей втискивались в пространство перед выступающей группой. Никому из нас не было дела до того, что́ они играли. Я смутно осознавала толпу в задней части бара, рассматривающую меня.
Спустя тридцать минут я выдохлась, улыбаясь от уха до уха. Плеснула пивом в пару-тройку людей, включая Ди Джея, который явно был шокирован и обижен – пока не налетел прямо на меня. Вот так, ничья. Я пихалась, и меня пихали. Волосы свисали жгутами на шею, кожа была такой же скользкой, как крашеный деревянный пол. Сердце грохотало.
– О. Боже. Мой, – только и сказала Уди, когда я вывалилась наружу. Здесь группу было слышно ничуть не хуже, чем внутри; передние окна «Мерка» вибрировали и сотрясались. Уди трясла головой, ухмыляясь, точно только что услышала самую смачную на свете сплетню, и я начала смеяться. Вначале громко и фыркая, потом всерьез. И не могла остановиться.
С меня свалился груз в тысячу кирпичей. Я становилась все легче и легче, наполняясь эйфорией.
– Это было великолепно! – прокричала я. Кэмерон, красовавшийся в черной мотоциклетной куртке, волосы торчком, прошел мимо и хлопнул меня ладонью по спине.
– Отлично танцуешь, Карен, – сказал он и плеснул пива из кувшина в мою чашку.
Я сделала глоток и стала смотреть на летучих мышей, которые носились и попискивали над головой. Было всего полдевятого вечера, еще даже не стемнело. Горло у меня саднило, конечности напоминали вареные спагетти.
– Ладно, с меня хватит, – объявила я, и мы вместе с Уди пошли, держась за руки, к моей машине.
На горе напротив «Мерка» плавучая база – дом с гигантским знаком мира на фасаде – освещала темнеющее небо. Группа заиграла «Хочу быть твоим псом», и мы с Уди провыли эти слова, звонко, как койоты.
С веранды «Мерка» донеслось чье-то «Доброго вечера тебе, Карен!».
Глава 10Гребаный Т. С. Элиот
В конце октября я наблюдала, как рысь охотилась во дворе на мышей. Если бы я не уловила краем глаза со своего места у окна за компьютером мягкий прыжок на все четыре лапы, то ни за что бы ее не увидела: густая шубка идеально сливалась с рыжевато-коричневым оттенком мертвой травы на берме, где она залегла. Животное не торопилось – удивительно для такого позднего утра, когда солнце уже встало и не осталось никаких теней для маскировки: рыси известны своей стеснительностью.
Я передвинулась, чтобы получше разглядеть ее мускулистое, какое-то бульдожье тело, ее старческую морду и пушистые уши. Элвис, ни о чем не подозревая, лежал под моим столом, дергая лапами и издавая приглушенный, душераздирающий плач, какой издают собаки, когда им снятся сны. Он уже явно старел. Не чувствовал мир за пределами хижины, как когда-то. В прошлом году у него возникли проблемы с щитовидкой – «классическое старческое заболевание», как сказал ветеринар. Лекарства поддерживали падающий уровень энергии и аппетит, но его шелковистая, пахнущая ланолином шерсть стала ломкой и редела пятнами вдоль хвоста и задней поверхности лап, обнажая розовую кожу. В холодные утра его пробирала дрожь.
В старении есть унизительность.
Я видела это на примере своей матери, которая стала совсем старухой. Иного слова и не подобрать. Всего шестьдесят семь – она была еще слишком молода, чтобы быть не в состоянии водить машину, слишком молода, чтобы быть такой дряхлой. Слишком молода для того, чтобы память ее стала мерцающей, точно мираж. И все же.
Спишем это на ее аневризму – тварь, которая продолжала создавать проблемы. Всего через три года после поездки в Аризону мама перенесла еще одну процедуру – у нового специалиста в Денвере, – а потом еще одну. Спирали продолжали смещаться, пропуская скапливающиеся сгустки и кровь. Были введены три штуки, одна внутрь другой, в попытке стабилизировать двадцатипятимиллиметровое расширение в сосуде, но аневризма упрямо вбирала все больше крови. Она пульсировала, как крохотное бьющееся сердце, в центре маминого мозга и толкалась о спинной мозг, вызывая слабость и головокружения. Я сидела с мамой во время рутинных ежеквартальных ангиограмм, что должны были отслеживать перемены в размере аневризмы и просветах между кольцами, и даже они взимали свою дань. Каждый раз после них разрушались новые участки маминой памяти, уходило все больше сил. Ей снова потребовались ходунки и постоянный дополнительный кислород. Она мрачно терпела все это, словно смотря фильм, который ей не нравился, но я знала, что под ее стоицизмом кроется колодец, кипящий разочарованием и страхом.
Всего шестьдесят семь – она была еще слишком молода, чтобы быть не в состоянии водить машину, слишком молода, чтобы быть такой дряхлой. Слишком молода для того, чтобы память ее стала мерцающей, точно мираж.
Элвис, напротив, сносил свое физическое угасание с типичным для него щегольством. Я купила ему флисовую куртку – светло-синюю с черными вставками, – и он стал выглядеть еще бо́льшим красавцем, спортивным и подтянутым. Он по-прежнему оставался добродушно-дурашливым – просто стал более неторопливым и, по чести говоря, меньшей занозой в заднице. Канули в прошлое дни наших долгих походов. Теперь Элвис с удовольствием шел гулять к лягушачьему пруду или вниз до ручья и обратно, а потом проводил остаток дня, наблюдая за миром с террасы или дремля под моим письменным столом. Все волнения достались на долю мне. Ему было почти тринадцать – официальная старость. Я все чаще и чаще думала о его смерти.
Да, конечно, я едва не лишилась его, когда ему было шесть. Был Валентинов день, и я только что вернулась домой в Висконсин и к Элвису после месячного проживания во Флориде – это была моя героическая попытка завести с толкача работу над диссертацией, книгу коротких рассказов. Я слушала, как Гаррисон Кейллор читал стихи о любви в своей радиопередаче Prairie Home Companion («Спутник прерий»), сочинила одно забавное стихотворение про Элвиса, который отказывался от еды, и послала его на радио. Утром в тот день я повезла своего пса к ветеринару, потому что ему было трудно подниматься по лестнице, но диагноз оставался неясен – и ветеринар настаивал на том, чтобы подождать результатов анализов, которые должны были прийти в понедельник, прежде чем назначить лечение. Я упиралась, желая забрать Элвиса домой, вместо того чтобы оставлять на выходные. Спустя несколько часов после возвращения у Элвиса, который ослаб настолько, что не мог встать, начались конвульсии, и мне пришлось разбудить соседа, чтобы тот помог мне перенести собаку в машину.
Его болезнь – одна из форм анемии, когда организм атакует собственные клетки, – была диагностирована в результате быстрого мазка крови на стеклышке. Клиницист – молодой, невысокий, темноволосый – позвал меня в кабинет рядом с комнатой ожидания, где был слишком мягкий диван и коробка с бумажными салфетками.
– Это очень скверная болезнь, – сказал он. – Большинство собак умирает.
– Что вы имеете в виду?
Лечение стоит дорого, и это лотерея – из-за времени и осложнений, пояснил он. Я могла потратить тысячи долларов, а Элвис все равно мог умереть.
– Возможно, вы решите задуматься о том, чтобы прекратить его страдания.
Мне трудно было думать даже о том, что моей собаке плохо, – возможность смерти была мыслью, от которой я наотрез отказалась. В Элвисе всегда было столько жизни! А для врача это был вопрос вложений: неудачная ставка. Да, это правда, у меня не было денег. Но я не желала навешивать ценник на жизнь Элвиса. Я ощущала инстинктивную тягу внутри, первобытное побуждение защитить своего. Элвис был еще жив; еще была надежда.
– Лечите его, – сказала я.
В ту ночь мне звонили из клиники каждые два часа.
Во время первого звонка ветеринар сказал, что Элвис настолько анемичен, что он «в одном шаге от смерти». Ему нужно было переливание крови, первое из трех, чтобы «купить время», пока врачи ждали эффекта иммуноподавляющих лекарств, которые должны были не дать его организму нападать на собственные кровяные клетки. Потом последовала пункция костного мозга, ультразвук… С каждым звонком приблизительная стоимость услуг карабкалась вверх. И каждый раз я говорила: «Да, давайте, делайте».