Я лежала без сна. Было слишком тихо в моей квартире, в верхней половине дома в милуокском районе Ривервест. Я смотрела на пасмурное, освещенное огнями большого города небо, лежа на кровати, ошеломленная той зияющей дырой, которую оставило в ночи отсутствие Элвиса – его привычного кружения на месте, мягкого «плюх», вздоха пса, устраивающегося на ночь. Утром не было тела, следовавшего за мной по пятам, когда я одевалась; не было морды, тыкающейся в меня с просьбой о прогулке.
Я поехала в клинику с подстилкой Элвиса, его любимой игрушкой и одной из своих рубашек. Он лежал на боку, шевеля только хвостом в слабом подобии приветствия. Из капельницы струились лекарства и жидкости. Его живот и участок кожи на бедре были обриты.
Я привязала к прутьям его клетки, вольера 120 на 180 сантиметров, стоявшего отдельно от других многоярусных клеток, фотографию, где были мы вдвоем в Колорадо, и подложила ему под голову свою рубашку. Элвис лизнул мне пальцы. Когда я легла рядом с ним и стала гладить нежную подушечку его лапы большим пальцем, он ощутимо расслабился и провалился в глубокий сон.
В то утро я разговаривала о болезни Элвиса с другим ветеринаром, женщиной. Ей было за тридцать. Открытое лицо, короткие светлые волосы. Она отвечала на мои вопросы, объясняя, что диагноз Элвиса – акантоцитарная гемолитическая анемия – это действительно «скверная болезнь», и никто не знает, почему она проявляется у собак. Она терпеливо повторяла названия лекарств и процедур, пока я делала заметки, иногда заливаясь слезами.
– Каковы его шансы? – спросила я ее.
– Около двадцати процентов, – ответила она, стараясь сделать это как можно мягче.
– Что бы сделали вы?
– Именно то, что вы делаете.
Всю ночь я сражалась с вопросами: Веду ли я себя эгоистично? Страдает ли мой пес? Что для него лучше? И в этот момент я поняла. Я попросила, чтобы того, первого ветеринара отстранили от лечения Элвиса:
– Я хочу, чтобы его лечили люди, которые думают, что он может выжить.
Пять дней я навещала Элвиса по три раза за сутки, каждый раз ложась в его клетке вместе с ним и оставаясь там намного дольше выделенных мне двадцати минут. Сотрудники выдали мне широкую раскладушку.
– Ему лучше, когда вы здесь, – заметил один из врачей.
Когда Элвиса выписали, за его состоянием продолжали следить: он все еще мог умереть. Состояние его крови требовало постоянного мониторинга, вначале каждые двое суток, потом дважды в неделю. Постепенно его показатели стали расти. Медленно. Все это время он получал иммуноподавляющий коктейль и инъекции физраствора по четыре раза в день. Ему требовалось в три раза чаще мочиться, и каждый раз приходилось носить его на руках вниз по лестнице и обратно. По совету врача я готовила ему богатое протеинами мясо с рисом и корнеплодами, а перекусывал он домашним сыром. Поначалу Элвис принимал пищу только из моих пальцев.
Утром не было тела, следовавшего за мной по пятам, когда я одевалась; не было морды, тыкающейся в меня с просьбой о прогулке.
Мне нужна была помощь.
Карен Зи приехала со своей собакой Сэнди из Колорадо, через три штата, чтобы сунуть мне в руку сверток банкнот из «фонда Элвиса» и остаться с нами на десять дней. Вместе с Эрин и Рексом, ее друзьями с тех времен, когда она жила в Милуоки, они по очереди нянчились с моим псом, когда я уезжала на работу.
Перед самым отъездом Карен я набралась мужества спросить лечащего врача Элвиса, миниатюрную умную женщину по имени Мими, выживет ли он.
– Ага, думаю, выживет, – кивнула она легко, словно говорила о погоде.
Радостная, я купила индейку, и мы отпраздновали Благодарение в марте. Мы вчетвером уселись на пол в моей квартире и выпили за Элвиса игристого сидра, заедая его индейкой и клюквой. Элвис слизывал с моих пальцев картофельное пюре и теребил мясо с бедра индейки, которое я держала в руке. Висконсинское небо было необыкновенно синим.
Просто позволь мне увезти его домой, в Колорадо, молилась я. Просто дай мне всего еще один год.
С тех пор их прошло семь.
Я посмотрела вниз, на Элвиса, спящего под моим столом, а потом перевела взгляд на берму. Рысь исчезла. Я вышла из дома, чтобы взглянуть на следы, но не нашла ничего – ни отпечатков лап, ни примятой травы. Не было никаких признаков того, что тут был зверь. О моей собаке такого нельзя было сказать: он оставлял свою неизгладимую метку. Вместе мы держались, как могли.
Вернувшись домой, я разбудила его, чтобы вывести на прогулку. Однажды его присутствие сменит невыносимая тяжесть отсутствия. Но не сегодня.
– Не знаю, что я буду без него делать, – сказала я матери, которая обосновалась в недорогом поселке для престарелых – милое скопление желтых, стоявших бок о бок коттеджей в Нивоте, – когда достаточно окрепла, чтобы жить одной. Я оставляла с ней Элвиса три раза в неделю, когда ездила преподавать.
– Понимаю, милая, – отозвалась она, глядя, как Элвис идет в спальню и ложится. Это товарищество было на пользу им обоим.
После ее инсульта наши отношения смягчились – так, как тает лед, неохотно теряя свою твердую колкость ранней весной. Моя мать никогда не была склонна к демонстративности, никогда не тянулась обнять или сказать «я тебя люблю». Очень часто я вообще не была уверена, что нравлюсь ей. Я была совершенно на нее не похожа. Когда она заболела, давние разочарования сдерживало в узде мое чувство долга. Это то, что ты делаешь. Бывали моменты, когда уход за ней ощущался как огромное бремя, и мне снилось, что оно топит меня в темном море. Тогда я просыпалась, хватая ртом воздух. Однако что-то между нами существовало: мы были из одного общества. Я взяла ее фамилию.
Иногда мать поворачивалась ко мне, рассказывала историю моего рождения: «Когда я увидела, что ты – девочка, я расплакалась». Слезами радости.
Мы заключили хрупкий союз: она принимала мои постоянные напоминания о визитах к врачам, лучше питалась и выполняла упражнения, а я принимала ее благодарность. Мы обе избегали будить призраков. Поначалу мать говорила: «Я знаю, ты просто стараешься обо мне заботиться». Потом признавалась: «Не знаю, что бы я без тебя делала».
Со временем мама стала в большей степени той женщиной, какой могла бы быть, если бы не вышла замуж за моего отца, если бы не была так рано обременена детьми и не была вынуждена вкалывать всю жизнь, получая такую малую отдачу. Она очаровывала врачей и продавцов в магазинах. Мужчина, которому принадлежала китайская закусочная за углом, знал ее по имени и часто предлагал доставить еду к ней домой, чтобы она не утруждалась ходить сама. Она смеялась, когда я поддразнивала ее насчет способа, которым она пила диетический пепси, – порциями на два пальца в маленьком стаканчике: как какой-нибудь крутой парень, говорила я, – или когда слышала ее дурашливые заявления: «Я не люблю овощи!»
– Ой, мама, – вздыхала я сердитым тоном, который смешил ее. Ее губы складывались в кривую усмешку, а потом она начинала хихикать. Хихиканье уступало место взрывному смеху. Она хохотала и не могла остановиться.
– Ой, ты, – отвечала она. – Вот каждый раз ты так делаешь! – и шаркала в ванную.
Иногда, наблюдая за тем, как она становится слабее, на меня наползал ужас. Однажды настанет день, когда она больше не сможет жить одна. И что тогда? Бремя физической немощи ее собственных родителей в годы перед рождением Нэнси было источником скорби, от которой мама так не оправилась. Без помощи братьев и сестер она перевезла своих разбитых инсультами стариков из Арканзаса в наш дом в Колорадо-Спрингс, где они прожили почти год, прежде чем перебраться в дом престарелых с медицинским уходом. Слишком много горьких воспоминаний туманили память моей матери, и я понимала, как легко той же горечи затуманить мою.
В ноябре, когда земля промерзла под свежевыпавшим снегом, я позвонила маме, как было у нас заведено, чтобы справиться о ее делах. Все «деревенеет», пожаловалась она, «не очень хорошо двигаюсь». Мне потребовалось десять минут, чтобы перевести это обтекаемое «деревенеет» в тот факт, что она накануне вечером упала и целый час не могла подняться с пола. Утром, призналась она, ей пришлось потратить почти два часа на то, чтобы встать с постели, одеться и сварить кофе.
– Кажется, я потянула мышцу, – вздохнула она, – у меня ноги не слушаются.
Почему она не позвонила?
– Не хотела беспокоить тебя так поздно.
Равновесие было маминой проблемой еще с первого инсульта, но сейчас проблема была большей. Большей, чем она рассказала мне. Я помчалась по горе в отделение неотложной помощи. Мама сломала бедро.
В больнице мне сказали, что восстановление будет долгим – восемь недель на инвалидной коляске. Оно было еще и очень трудным. Специалист-геронтолог рекомендовал маме переехать на постоянное жительство в интернат с уходом. Я проигнорировала эту рекомендацию и не стала рассказывать о ней матери. Вместо этого на праздник Благодарения прилетела Нэнси – из Портленда, куда она перебралась со своим без пяти минут мужем, – как раз к маминой выписке, и мы совместными усилиями обеспечивали ей уход: договаривались о повторных посещениях врачей, составляли расписание физиотерапии и домашних оздоровительных процедур, помогали с купанием и уборкой. Самой трудной из задач оказалось угодить матери, которая раздавала приказы касательно даже самых мельчайших деталей. Она указывала нам, как стелить постель, как стирать, как пылесосить и убирать. Я начала называть ее «генералом».
– На-ка, убери это, – говорила она, протягивая мне журнал, который я оставила на столе.
Нэнси, которая жила с мамой, приняла на себя главный удар. Маме не нравилось, как Нэнси готовит, и она предпочитала заказывать на дом пиццу и замороженные готовые обеды. А потом стала советовать Нэнси позволять дочери, малышке Аве, «прореветься», и вообще, по словам сестры, надавала ей «больше советов, чем я получила за всю свою жизнь».