Пары одна за другой ускользали в кухню и возвращались с пиццами. Мы если «Обнаженную пиццу» с чесноком и четырьмя видами сыра; другую – с грибами и мятой, – под названием «Земные наслаждения», по словам Павла, она пахла «как победа». Последней была пицца «Тициан», разумеется, придуманная Джулией, с грибами и трюфельным маслом, листочками поджаренного шалфея и козьим сыром, накрытая прозрачными ломтиками прошутто после того, как ее вынули из духовки.
Мы менялись местами с каждой новой пиццей, сидя по очереди на диване и моем единственном стуле или на полу, по которому я разбросала подушки и дзафу[48]. Время чопорной рассадки за столом с приборами и бокалами прошло. Вместо этого мы облизывали испачканные пиццей пальцы, болтали и смеялись. Ощущалась особая близость, которой не хватало в прежние годы. Возможно, разница была во мне. Никакой необходимости спешить мыть посуду, никакой срочности в подаче очередной перемены, никакой горы кастрюлек в раковине. Я просто упивалась всем этим. Для меня это была самая легкая из всех устроенных мной вечеринок.
И самая приятная.
Но не для Элвиса. Он, ныне раздражительный старик, встал у дверного проема в спальню и гавкнул – раз, два. Он хотел, чтобы мы с ним пошли спать; он хотел, чтобы все ушли. После того как он беспокойно побродил туда-сюда между двумя комнатами, я отвела его на подстилку и закрыла дверь. Громкие звуки его беспокоили.
Мы спели «с днем рождения» Сиду, и я внесла торт из нескольких слоев размолотого шоколадного печенья, ганаша и крема «роки роуд». Сид разулыбался, довольный, как пастуший пес, и задул красные, желтые и голубые тонкие свечечки.
Джулия стонала с каждым отправленным в рот кусочком, театрально вылизала тарелку и проговорила что-то по-итальянски, что наотрез отказалась переводить.
– Иногда, – пояснила она, – бывает нужен другой язык.
Это была моя лучшая вечеринка в честь Т. С. Элиота – отчасти потому, что, ради разнообразия, я просто позволила ей идти своим чередом.
После того как все разъехались, я перемыла немногочисленные тарелки и бокалы. Ветер, наконец, прекратился, и мир сделался совершенно неподвижен. Я слышала глухой шепот дыхания Элвиса из спальни. Растущая луна мерцала сквозь кухонное окно, и осины стояли серебристыми призраками на фоне усыпанного звездами неба. За заснеженным лугом ухала сова. Кому-то кажется, что это голос одиночества. На самом же деле вопрос «Разве тебе не одиноко?» задавали мне чаще всего после вопроса «Разве тебе не страшно?». Ответ был приклеен скотчем к моему компьютеру – фраза, которую Натали Голдберг услышала от мастера дзен Катагири Роси: «Все, что ты делаешь всерьез, – это очень одинокие занятия». Когда я впервые прочла эти слова, они звучали для меня гимном: я приму одинокую жизнь и не буду бояться. Я хотела, чтобы они напоминали мне о том, что́ я выбрала, о том, что пространство и одиночество для меня – самое правильное.
Разумеется, бывали моменты, когда жить в горах было одиноко, но одиночество в том смысле, какой имел в виду Роси, постепенно осознала я, в действительности не было изоляцией. Напротив, это было принятие: «одинокий» – это слово, которое описывает, что́ значит жить глубоко и серьезно. Глубоко погружаясь в мир, ты позволяешь тысячам отвлекающих факторов отпасть и становишься более аутентичным, становишься в большей степени тем, кто ты есть на самом деле.
Лишь на поверхности одиночество было расплатой – ценой погружения, – но отнюдь не ужасной. И благодаря такому большому количеству времени и пространства, времен года и земли я обнаружила столько нежности! Это не сделало меня слабой. И, как ни парадоксально, я коснулась большего. «Только после того как мы открываем [мир] для себя, – пишет Уэнделл Берри, – мы перестаем быть одни».
Я выглянула в окно. Это был прекрасный ландшафт. Чудесная тихая ночь.
Задула свечи и скользнула в постель, подтянув к себе подушку. С облегчением и легкой печалью я снова оставалась одна.
Глава 11Книга утр
Прямо перед четырнадцатым днем рождения Элвиса и через пять лет после нашего переезда в хижину у него нашли рак. Опухоль на его спине за лето выросла в три раза, и биопсия обнаружила кровь, смешанную с клетками. Плохой знак. Хирург, который удалял новообразование – гемангиосаркому, – не смог убрать ее целиком.
– Чтобы сделать это, – пояснил он, – пришлось бы отнять половину вашей собаки.
Опухоль была агрессивной, сказали мне, прогноз – скверным. Даже если бы Элвис прошел курс химии и намного более дорогостоящей радиологии, это могло купить ему всего пару месяцев.
– Сколько? – спросила я.
От трех до девяти месяцев.
Конечно, я хотела остановить время.
Моей первой реакцией было натянуть нос смерти. Создать спектакль во славу моего пса. Я отлила бы лапу Элвиса в бронзе, я нашила бы футболок с его портретом и словами ПРОЩАЛЬНЫЙ ТУР.
Но я бы все равно к этому готовилась.
Через несколько дней я отпраздновала день рождения Элвиса – тот день в ноябре, когда взяла его из приюта. Приготовила запеченную курицу и картофельное пюре, еду, которую Элвис любил и которую мы с ним готовили воскресными вечерами в тот первый унылый год, когда я жила в Висконсине, в маленьком портовом городке. Хотя курицу в меню Элвиса давно заменила утка и другие неаллергенные протеины, в тот вечер я пила пино нуар и любовно кормила своего пса кусочками мяса с бедра, а он благодарно облизывал мои пальцы. Он был одет в футболку, завязанную узлом, чтобы прикрыть восемнадцатидюймовый шов внутри широкого прямоугольника, тянувшегося между его лопатками до самого таза. После этого я дала ему пару ложек ванильного мороженого и именинное печенье, которое купила в зоомагазине.
Через пару недель Райан, дочь Джудит, приехала к нам провести фотосессию. Я хотела, чтобы у меня осталось хотя бы одно хорошее фото нас вдвоем – но фотогеничным был мой пес, а не я. Мы втроем вышли гулять к лягушачьему пруду. К тому времени Элвис был уже достаточно бодр, чтобы прыгать и играть, он галопом несся впереди нас, и Райан снимала, не переставая. Потом она поставила нас позировать среди осин, рядом со скальным выступом, и попросила сесть на пятнистую зимнюю землю. Небо было глубоким и синим. На каждом снимке проявлялся тот пес, которого я знала: Элвис, валяющийся в снегу; Элвис, приседающий и бросающийся играть; Элвис в полете, в прыжке через белый сугроб. На одном фото он тыкается носом мне в щеку; на другом я крепко обнимаю его, улыбаясь так же широко, как и он.
Моей первой реакцией было натянуть нос смерти. Создать спектакль во славу моего пса. Я отлила бы лапу Элвиса в бронзе, я нашила бы футболок с его портретом и словами ПРОЩАЛЬНЫЙ ТУР.
В итоге меня привязывало к этим дням и делало их памятными вовсе не то, что я запланировала. Напротив, это были мелочи. Утра в хижине всегда были моим ритуалом. Я поднималась перед рассветом, медитировала, разводила огонь в печи, если было холодно, согревала воду и молола кофейные зерна для френч-пресса. К тому времени Элвис был уже во дворе, метил кусты, разнюхивал, что произошло ночью. Он обходил берму дозором летом; зимой трусил по краю дороги, заглядывая к Полу и Терезе на западе, после чего направлялся на восток, гоняясь за кроликами или ища следы койотов, к Стриклендам, а потом бегом возвращался к нашей с ним хижине. Заслышав мягкий стук собачьих прыжков вверх по лестнице, я открывала дверь и впускала его, потом садилась на диван с ноутбуком и чашкой кофе, такого чернильно-черного и густого, что его вкус напоминал эспрессо.
А потом я наблюдала.
Я собирала утра в своем блокноте, как снимают отстиранное белье с веревки. Всё шло в дело, что бы мне ни предложили. Зимой это могли быть синицы на кормушке и юнко, расклевывающие семена на ограждении и земле. Острый запах надвигающегося снегопада, когда ветер менял направление и несся вверх по всей горе, или плесневый душок трав, показывающихся над снегом в первую оттепель, после месяцев под настом. Как-то раз это была лосиха, прошедшая по подъездной и через северный луг; она напугала меня в розовом свете раннего утра под конец зимы. Я, улыбаясь, смотрела, как ее длинные ноги задевали мерзлые пятачки грязи и снега, пока лосиха не спеша двигалась к лягушачьему пруду.
Летом это была решительность зарянки, чей настойчивый зов был словно колодезный ворот, на котором поднималось солнце, а за ним следовал звенящий хор сотен птиц. Я чуяла суглинистый запах грязи, когда первые колибри подлетали к кормушке, подсчитывала меняющиеся краски в саду и слушала, как ветер набирает силу на лугу. Воздух гудел от пчел и бабочек; бурундуки сновали вдоль скал, дубонос залетал напиться и искупаться в каменной поилке. Порой слышалась пальба – тренировки стрелков в теплый летний день.
Я обрела свой дом в деталях: в зимнем ветре, в первом намеке на солнце, в цвете рассвета; в треске, который издавала, прогреваясь, печь; в скрипе сосен, летом полных соков, а зимой болезненных, замерзших; в красоте голых осин на фоне зимнего неба, в структуре и качестве снега – то мягкого, то пышного, то колючего; в забавных повадках животных, как, например, той вороны, которая с верхушки пондерозы в летний день напевала буп-би-ду, буп-би-ду; в облаках, рисовавших картины в небе или заволакивавших Индиан Пикс непогодой, – и в том же самом небе, чья голубизна была глубокой, прозрачной синевой грез, чьи настроения напоминали мне о том, что у каждого дня есть собственный императив, архитектор всего этого.
Дни проходили за месяцами, месяцы за очередным временем года, и практика вбирания всего этого в себя стала медитацией, а я – свидетелем места. А потом его хранительницей.
Таким же образом я начала коллекционировать утра со своим псом. Как ни странно, за шесть месяцев до своего диагноза Элвис начал будить меня, тыкаясь мордой. Стоило мне пошевелиться в тусклом утреннем свете, как он потягивался и подходил к краю постели, водя носом по матрацу в приветствии. Раньше он никогда так не делал.
– Доброе утро, красавчик, – говорила я, гладила мех, расходящийся в стороны с его щек, и любовно тянула за уши. Он придвигался ближе, кладя на матрац лапу. Приглашение. Я осторожно помогала ему забраться, подтягивая за ошейник, и он вытягивался вдоль моего тела. Мы вместе приветствовали день.
В те первые недели после его диагноза я была в панике. Я хотела сделать так много. Но однажды в неподвижности утра замерла, внезапно подумав о том, как собирала свои дни на горе. Это был еще один момент, еще одна деталь. Чтобы отметить ее, я вознесла безмолвное «спасибо». Таким образом, я стала собирать каждое утро – без свойственного наблюдателю календаря ощущения убегающего времени, без страха перед тем, что конец, возможно, близок, но с неподдельным счастьем оттого, что Элвис со мной в этот один день.
Каким-то чудом недели шли, складываясь в месяцы, потом в сезоны. А мой мальчик по-прежнему был со мной.
Весна
Четыре фута снега, и электричество отключено. Я считала сережки на осинах в переднем дворе – верный знак ранней весны; но апрельская буря их сорвала. С Элвисом в машине я, часто останавливаясь, ехала в Джеймстаун, где, несмотря на непогоду, JAM ставил пьесу – фарс, написанный семью авторами из нашего городка. Я играла роль Эффи, недалекой домохозяйки, которая жульничает в игре в скрэббл с другой супружеской парой. Вечер комически идет наперекосяк, когда супруги решают преподать ей урок, заставив слюняво-патриотичную Эффи поверить, будто в ее дом вторглись террористы.
Я стала собирать каждое утро – без свойственного наблюдателю календаря ощущения убегающего времени, без страха перед тем, что конец, возможно, близок, но с неподдельным счастьем оттого, что Элвис со мной в этот один день.
Джеймстаун представлял собой сутолоку из машин и снежных гор. Но Ди Джей взял в аренду пару генераторов, чтобы обеспечить свет и отопление, и пьеса шла в городской ратуше при аншлаге. Люди ходили по улицам, перегороженным трех-четырехфутовыми снежными стенами, с фонариками, ручными и налобными. Казалось, что через две недели будет Рождество, а не начало мая.
Снег густо валил все два часа, пока я плавно двигалась по сцене в платье в горошек и туфлях-лодочках, гневаясь на злодеев и Джорджа Буша. За это время четырехмильный в длину и пятнадцатифутовый в ширину подъем по Оверленд-роуд превратился в однополосную дорогу, прорезанную в снегу бульдозером, направлявшимся обратно в Боулдер. Когда пришло время возвращаться домой, я включила вторую передачу, пытаясь сохранить инерцию, но переключилась на первую, когда мое продвижение замедлилось на этих «американских горках», и гора, долина, даже края дороги растворились в плотной снежной пелене. Все до единой поездки с побелевшими от напряжения костяшками, какие у меня только случались, были попытками добраться домой – после того как бульдозеры давно встали во чреве бури настолько свирепой, что я не видела ни обочин, ни даже жалких десяти футов перед капотом машины. Остановишься – застрянешь. Будешь слишком рыскать – и можешь съехать с края дороги и кубарем покатишься с насыпи. Что хуже всего, встречная машина может въехать прямо в лоб.
Двадцатью минутами позже я таки добралась до дому – и застряла на середине своей подъездной. Тогда я бросила машину и потащилась вместе с Элвисом по колено в снегу к хижине.
В ландшафте приглушенном и сглаженном я уплыла было в сон, навалив на себя горой пуховое одеяло, но резко проснулась от звука сотрясавших хижину ударов. Целые полотнища снега ссыпались в тяжелые кучи с перегруженных ветвей деревьев. Каждый раз Элвис выдавал перепуганный лай, потом снова сворачивался клубком, а я лежала с широко открытыми глазами, слушая, как ветер скребется и шелестит по стенам хижины.
Когда, наконец, в середине мая потеплело, лягушачий пруд оказался полон как никогда и затопил тропинку, по которой мы с Элвисом обходили его в поисках ветрениц и первой сиреневой вики. Элвис давно оправился после операции и, казалось, чувствовал себя хорошо. Он прожил уже больше трех месяцев. Чтобы отметить это, мы предприняли первую весеннюю дальнюю вылазку с Джудит и ее анатолийской овчаркой Кафкой по крутому маршруту к Блю-Джей-Майн, граничащему с Джеймстауном на юге. Элвис бросался вперед, красовался, но дыхание его выдавало серию ритмичных «хах-хах». Старческая одышка. Он покачивался, поднимаясь в гору, взад-вперед.
К тому времени как мы добрались до вершины, я дышала так же тяжело, как и мой пес. Мы остановились на крохотном лужке, где цвел единственный желтый кактус, и стали смотреть на Порфири, гору, граничившую с северной стороной Джеймстауна через каньон.
Элвис споткнулся. Дважды.
– Кажется, для него это слишком тяжело, – сказала я Джудит, глядя, как он пьяно виляет из стороны в сторону. Я взяла его за ошейник, чтобы помочь держать равновесие, но его одышка была не просто усталостью.
Через десять минут он все еще не пришел в себя. Его передние лапы растопырились, словно он стоял на палубе качающегося судна.
Когда мы выбрали короткую дорогу домой, по лугу к Джеймстауну, я не замечала ни ранней зеленой травы, проклевывавшейся вдоль тающих островков снега, ни солнца, припекавшего мою обветренную зимой кожу. Я держала Элвиса, словно багажную сумку. Казалось, он никак не мог заставить работать задние лапы. Язык вывалился из его пасти, как вялый ломтик мяса. Он издал резкий звук, потом зашатался, пока я вела его к ручью; его мотало из стороны в сторону. Он наклонился и упал.
Я никак не могла выпустить своего пса из рук, пока Джудит везла нас вниз по горе к ветеринару, где Лорен сообщила мне новость: она совершенно уверена, насколько это вообще возможно, что Элвис перенес инсульт.
– Что-то вызвало кровоизлияние в мозг, – объяснила она. – Как правило, это проходит само собой, если только причина – не опухоль.
А если так, сказала она, все станет намного хуже. У него может случиться «сильный эпизод» – припадок. Он может умереть, но может и выжить. Только дорогостоящее МРТ-исследование подтвердит, что именно случилось, но оно, добавила Лорен, ничего не изменит.
Нам придется подождать и посмотреть.
Неуверенность накапливалась в моем сознании, точно птицы, друг за другом садящиеся на телеграфный провод. Я не хотела быть одна. Дома Элвиса слишком мучила тошнота, он был слишком слаб, чтобы есть. Я позвонила Джудит. Час спустя она приехала с двумя бутылками вина, хорошим темным шоколадом и Кэтлин, подругой из нашего небольшого книжного клуба, которая привезла свои DVD с сериалом «Настоящая кровь». Мы вместе сели на диван, Элвис спал, привалившись к моим ногам. Джудит откупорила вино.
– Что собираешься делать? – спросила она, как всегда, приземленная и глядящая в будущее.
– Не знаю, – я так же хорошо, как она, понимала, что, когда время придет, мне придется решать за Элвиса. – Если это оно, то надеюсь, что все будет действительно ясно.
– Думаю, уже скоро, – сказала Кэтлин.
Я кивнула, заставляя себя думать только о бокале вина в руке, о доброте друзей.
Лето
Лето пришло, и, оплатив свой билет, я провела солнцестояние, ужиная итальянским салом и пиццей «маргарита» в Риме, прежде чем направиться в Умбрию, на свадьбу Джулии и Павла на маленькой туристической ферме.
Перед отъездом я поцеловала своего пса.
– Если ты решишь уйти, я не буду против, – прошептала я. И говорила честно.
– Вы больше ничего не можете сделать, – сказала мне Лорен. – Вы сделали все, что могли. Поезжайте.
Ее слова полнились добротой, мягким напоминанием о том, что у нас с Элвисом было так много дней вместе.
Прохладным утром я сфотографировала Элвиса в его новеньком белом рыбацком свитере, который прикрывал по-прежнему неровно обросшую коротенькой шерстью спину, обняла его сиделку, старую подругу, сказала «пока» и направилась в аэропорт.
Римский воздух густо липнул к коже и пах едко и сладко. У меня было предчувствие, свойственное путешественникам, что я смогу возродиться, пока я дивлюсь непривычным птицам и цветам, римскому образу жизни с его поздними ужинами и расслабленной непунктуальностью. В новизне есть некая перспектива. Много лет после того, как Элвис переболел анемией, я заламывала руки, не решаясь покинуть его, убежденная, что мое отсутствие приложило руку к его болезни. Впервые за все время эти мысли отпали. Я действительно сделала все, что могла.
Я жила у Элизабет, своей приятельницы по магистратуре, у которой была первозданно чистенькая квартирка с видом на густо заросший деревьями двор женского монастыря. Ее превосходный итальянский позволял мне покупать чудесную копченую колбасу с бароло на Кампо-деи-Фьори и торговаться за абсурдно дешевые тарелки фирмы Vietri в Орвьето. В Фабро я благословила союз Джулии и Павла стихами и восславила «любовь, общую для двух независимых существ». Сам акт был чисто символическим – они официально поженились еще в мае, в собственном дворе, в присутствии меня и Сида в качестве свидетелей. Когда они возложили руки на каравай хлеба, который мать Павла привезла из самой Польши – согласно традиции под названием зренковины, – я накрыла их переплетенные пальцы кружевом и процитировала Неруду: «Двое счастливых влюбленных пекут один хлеб».
Двенадцать дней спустя Элвис приветствовал меня своим радостным «вуу-вуу»; он обнюхал мои ладони, лицо, ноги, даже шею и ступни. Это была самая долгая наша разлука за восемь лет. Он немного похудел, но энергетика у него была хорошая, и чувство равновесия восстановилось. Мы вместе вступили в лето, каждый день гуляя вокруг лягушачьего пруда, наблюдая за гнездящимися утками и ласточками, с криками носившимися в воздухе. Когда он был в силах, мы доходили до волшебного леса в поисках водосбора.
Язык вывалился из его пасти, как вялый ломтик мяса. Он издал резкий звук, потом зашатался, пока я вела его к ручью; его мотало из стороны в сторону. Он наклонился и упал.
Я стала проводить больше дней в гамаке, читая или наблюдая за облаками. Элвис лежал неподалеку. Я посадила эхинацею, лаванду (снова) и черноглазые анютины глазки на новом садовом участке, который выкроила между домом и сараем, и старалась не гадать, доживет ли Элвис до их цветения.
В июле ко мне на ужин приехали отец и его жена. Я приготовила колбаски, которые провезла контрабандой в чемодане. После пожара у нас с папой сложились осторожные, излишне вежливые отношения бывших противников, и в Рим я летала на накопленные им бонусные мили. В качестве праздничного блюда я подала салат из помидоров с анчоусами и пиццу «маргарита» с рукколой, за которыми последовал стейк из пашины. Мы пили бароло на террасе, нежась на теплом летнем воздухе. Это было приятно, даже забавно, но мне хватило одного раза. Он ничуть не изменился.
Осень
Осень пришла, горящая и золотая, когда Элвис официально пережил свой прогноз. Лето нырнуло рыбкой в осенние дни, подпихнутое поздним августовским лесным пожаром в каньоне Формайл, всего в двух горных хребтах от нас. Наблюдая за вихрящейся волной бархатно-оранжевого и красного пламени со смотровой площадки не более чем в полумиле от хижины, я осознала, сколь многое было уничтожено. Элвис обследовал кусты, вынюхивая бурундуков и кроликов, в то время как я следила за столбом черного дыма, поднимавшегося в воздух. Он не видел того, что видела я.
Пожар вырвался из-под контроля почти неделю назад, предъявив права на более чем сотню домов. Лефт-Хэнд-Кэньон, что был сразу за горой от нас, эвакуировали. А Голд-Хилл, следующий хребет, был в огне. Шеф пожарных Джеймстауна говорил, что сражаться с пятидесятифутовыми языками пламени это «все равно что бороться с огнем в пекле». Плотные дымовые завесы обволакивали мою хижину туманом. Наконец, я загрузила в машину коробку со своими дневниками, фигурку медведя, фото Элвиса и самого Элвиса, чтобы провести ночь у Джулии и Павла. Мой пикап оставался неразгруженным все время пожара. Когда бы я ни покидала гору, моя собака и мой компьютер были со мной. Решение, что брать, далось легко – число моих приоритетов явно сократилось.
Осины изменились за одну ночь. Я была так занята наблюдением за другим огнем, что проглядела, как по горе поднимается их ползучий свет. Столь же важный, как и отслеживание появления цветов по весне, ритуал наблюдения за цветом листьев замедлял скачок из лета в зиму. Вдоль каньонов, сбегающих к Передовому хребту, листья осин потихоньку приближались к золотому и красному. Осень в любом случае казалась несколько лихорадочной – время слишком быстро утекало сквозь узенькое стеклянное горлышко: нужно было запасать и складировать дрова, снимать москитные сетки, мыть окна и убирать с террасы горшки, снимать кормушки для колибри и вешать на пондерозу кормушки для семян. Но в этом году новый сезон наступал, несясь на всех парах.
Отлив теплых дней был осязаем. Я впервые разожгла огонь в печи в первую неделю октября – это было рано. И хотя я каждое утро проводила с дышащим Элвисом и проговаривала свои безмолвные молитвы благодарности, дни улетали с шелестом, точно журнальные страницы на ветру.
Зима
Минус двадцать пять и долгая февральская ночь, проведенная в тревогах: а ну как трубы замерзнут, или Элвису станет плохо именно сегодня, когда моя машина в двадцати милях вниз по каньону стоит в автомастерской? Ледяные грабли ветра и морозного воздуха явно были слишком сильным испытанием для него. Он впервые выглядел дряхлым, неуверенно стоял на льду во дворе, хромал на замерзших лапах. Его вес резко упал до шокирующих двадцати восьми килограммов. На его задних лапах мышц почти не осталось, позвоночник превратился в перевернутую букву V.
Весь мир становился хрупким при таких температурах, когда ветки деревьев ломались, стоило задеть их, и толстый слой льда обнимал каждую поверхность. Снаружи было настолько холодно, что воздух замерзал кристалликами инея, которые парили, точно невесомые снежинки. Я скатала одеяло и пристроила его перед дверью, где патина инея наросла на нижней металлической планке молдинга. Молитвенные накидки были опущены, и я взяла еще одно одеяло и занавесила им самое большое окно в гостиной. Обогреватель стоял рядом с открытыми шкафчиками, и со всех стеклянных дверец капала испарина. Я опасалась, что очередной перебой с электричеством вызовет отключение обогревающей лампы водяного насоса, и тогда придется пропиливать доступ к насосу в углу хижины, занесенном со всех сторон двумя футами снега.
Когда бы я ни покидала гору, моя собака и мой компьютер были со мной. Решение, что брать, далось легко – число моих приоритетов явно сократилось.
Элвис спал в комбинезоне, поскольку температура в моей неотапливаемой спальне опустилась ниже десяти градусов тепла. Я нарушила свое правило не топить по вечерам, оставляя небольшое пламя на дубовых дровах гореть всю ночь, но держала тяжелую дверь спальни плотно закрытой. Под спальным мешком, положенным сверху на толстое пуховое одеяло, я лежала без сна, прислушиваясь к дыханию Элвиса.
Этой зимой холод ломал волю. Или, может быть, я просто устала тянуть все на себе в одиночку. Мать снова заболела. За плечами было почти два года и больше полудюжины поездок в отделение неотложной помощи, включая и ту недавнюю, по поводу перелома бедра. После очередного раунда консультаций и ангиограмм в Денвере маму назначили на экспериментальную процедуру в конце мая.
– Думаю, мы должны попробовать, – сказал доктор Фри, который провел сотни успешных операций на симуляторе и собирался впервые применить новый метод вживую на пару с еще одним врачом.
Ничто не вечно, даже этот холод, думала я. Утром развела огонь и села на диван вместе с Элвисом. Он навалился на меня всем весом, я обвила руками его шею и держала так, радуясь еще одному дню.
Кода
Прямо перед официальным наступлением весны приехала Джудит. Солнце садилось за деревьями; дни уже стали ощутимо длиннее. Выставив на стол бутылку вина, она тут же полезла в холодильник, чтобы добыть себе шоколада, запас которого я там держала. Элвис зашевелился в спальне и вышел, приветствуя Джудит на свой неповторимый манер «счастливого хаски», пока я разливала вино в высокие бокалы и несла их к дивану.
Джудит сбросила за зиму двадцать фунтов, перенеся жуткий приступ пневмонии «на ногах». Она стала такой крохотной, что теперь ходила в одежде своей дочери-подростка – леггинсах и джинсах, коротких платьицах в облипку; в том, чего раньше никогда не носила. Ее вечно щебечущая натура, жившая по принципу «давай с этим разберемся», присмирела – глаза потускнели, всегда готовое улыбнуться лицо пошло морщинами. Она выглядела изможденной.
Она призналась, что не может спать. Я спросила, как дела у ее матери, гадая, не в этом ли причина.
– Хорошо пока что, – ответила она, пожав плечами.
За последние полгода Джудит дважды летала в Англию, чтобы побыть с недужной матерью. Но было и что-то еще, что-то такое, чего она, по ее словам, «не могла рассказать», – это было для нас необычно. Что бы это ни было, продолжалось оно уже не один месяц.
– Есть хочу – умираю, – объявила Джудит.
Я поднялась, зажгла свечу на столе и включила крохотную белую гирлянду, обвивавшую стену с деревом. А потом вытащила свои новые тарелки Vietri, расписанные ежиками и быками, и положила в каждую по щедрой порции поленты. Сверху добавила говядины, тушенной в красном вине, с грибами и горошком.
– За весну – которая вот-вот наступит, – сказала я с надеждой, поднимая бокал.
– Да, – подхватила Джудит, чуточку слишком радостно.
Ее глаза закрылись, когда она проглотила полную ложку рагу.
– Боже мой, – проговорила она, – я и забыла, как люблю еду.
Мы еще выпили, и разговор зашел о моей матери.
– Надеюсь, Стив прилетит на процедуру в мае. Я собираюсь жить в «Тилте».
Джудит только кивнула.
Наконец, я потребовала:
– Ладно, выкладывай. Что происходит?
Оказывается, Дэвид, который только что отметил свое шестидесятилетие, встретил какую-то женщину. Они переписывались по электронной почте после короткого знакомства в кофейне в Мексике, куда Дэвид поехал один, чтобы отпраздновать в ноябре свой день рождения.
– Ему кажется, что он ее любит, – сказала Джудит.
Если бы не боль на ее лице, моим первым побуждением было бы громко расхохотаться.
– Да как такое может быть? – изумилась я.
По словам Джудит, они познакомились в кантине, около часа разговаривали, а потом та женщина улетела домой, во Флориду. С тех пор они переписывались.
Он впервые выглядел дряхлым, неуверенно стоял на льду во дворе, хромал на замерзших лапах. На его задних лапах мышц почти не осталось, позвоночник превратился в перевернутую букву V.
Я ни в чем не была уверена, кроме того что ступаю на незнакомую территорию. Я понятия не имела, что произошло между двумя людьми, которые были вместе много лет, но интуитивным побуждением было принять сторону подруги, выставив Дэвида злодеем. Их брак казался таким идеальным.
– Что будешь делать?
Она покачала головой:
– Я сказала ему: поезжай к ней и решай.
Я кивнула. Дэвид уехал два дня назад.
– Дерьмо!
– Ей двадцать восемь лет, – тихо проговорила она. Вполовину моложе Джудит. Она прижала кулаки к глазам, всхлипывая, и Элвис встал, чтобы потянуться к ней носом и расцеловать в щеки. Я мягко оттащила его, гладя одной рукой, а второй обнимая Джудит.
Потом, так же быстро, она снова взяла себя в руки. Эта напряженная верхняя губа.
– И теперь?..
– Жду, – она пожала печами.
Мы сидели, прислушиваясь к догоравшему огню в печи. Я наклонилась поцеловать ее в щеку.
– Ублюдок! – бросила я в сердцах.
Она улыбнулась:
– Точно, ублюдок.
Когда Джудит уехала, я улеглась на диван с Элвисом и стала думать о том, как мы в прошлый раз повернули домой, не дойдя до лягушачьего пруда, потому что было слишком холодно. Даже комбинезон Элвиса не спасал. Он тихонько похрапывал, а я гладила редкий свалявшийся мех на его спине.
Мир казался призрачно истончившимся. Я затаила дыхание. Нельзя было знать наверняка, что грядет.
У Элвиса больше недели необъяснимо кровоточили десны. Я часто просыпалась по ночам и слышала, как он облизывается, снова и снова. По утрам на подстилке обнаруживалось розовое пятно. Придется отвезти его на прием к Лорен. На улице крупными хлопьями валил снег. Мир казался призрачно истончившимся. Я затаила дыхание. Нельзя было знать наверняка, что грядет.