— …и тогда он и говорит, зазорно, значит, благородному за самострел браться. Недостойно, значит.
Эрик навострил уши. Двое солдат Хаука, один молодой, русоголовый, второй постарше, заросший бородой по самые глаза, со шрамом поперек лысины.
— То-то давеча, когда пошли лошадей искать, из телеги самострел утащил, — сказал молодой. — Меня увидел, обложил по матушке, что без дела болтаюсь.
— Радуйся, что по шее не дал. Горячий, чуть что не по нему…
— То-то и оно. Я даже просить не стал, чтобы потом на место положил. Все одно леща дадут: один за то, что за добром не доглядел, второй — что не в свое дело нос сую.
— За лошадьми, что ли, с самострелом охотиться? — задумчиво проговорил лысый.
— Да кто его знает. Я не спрашивал. Увидел, что я смотрю, обругал непотребно, потом сказал: на перепелок, надоела, дескать, свинина.
— А что в тех перепелках жрать, кости одни. Много хоть настрелял?
— Рылом я не вышел, чтобы благородные мне хвастались, много ли настреляли. Самострел вот так и не вернул. А, может, потом и положил на место, я же не сосчитаю. Вот выпорет господин Гарди за недостачу, узнаю.
— Это уж когда до замка доберемся. Здесь что толку считать, все равно на сторону не уйдут. Не змеям же продавать… — лысый осекся, опасливо покосился на Эрика.
Эрик сделал вид, что не слышал, занятый плетением. В руки, значит, Фолки этакое не возьмет… Сходить, что ли, в поле, поискать самострел? Вдруг и правда бросил? Только где ж его теперь сыщешь, трава распрямилась давно. Тогда не подумал, занятый ногой Хаука, а сейчас поздно. Найдет он самострел, и что с того, мало ли кто его сюда притащил. Сразу надо было. Задним-то умом все крепки…
Стоит ли рассказывать Хауку об услышанном? Солдат этот, даже если Эрик на него укажет, от своих слов отопрется: благородные дерутся, а чубы трещат у простых. Фолки, если стрелял он, само собой, признаваться не станет, и даже если одного самострела недосчитаются, это еще ничего не доказывает. А без доказательств Хаук шурина не обидит. Прошли те времена, когда благородные открыто резали друг друга. Сейчас все больше исподтишка: яд, там, в бокале, лошадь понесла на охоте, нашептать кому надо, чтобы обвинили в злоумышлении против государя… впрочем, это рискованно, можно и имущества лишиться. А Хаук и вовсе из другой породы: этот сражается с открытым забралом, а потому не тронет своего не будучи уверен, что это больше не свой.
Эрик надеялся, что Ингрид уже вернулась в шатер, но ее там не оказалось. Гарди, устроившись на медвежьей шкуре, играл сам с собой в «загони льва». Приглашать присоединиться не стал — оно и к лучшему, когда первая радость от того, что жив и дышит, прошла, снова навалилась усталость, и все, чего Эрик хотел сейчас — устроиться поудобней и уснуть.
— Кому ж ты так насолил, парень? — спросил Гарди, глядя как Эрик растягивается на плаще.
Эрик пожал плечами.
— Глупость и случайность.
— Угу, верю, — усмехнулся Гарди. Потянулся за фляжкой. — Выпить хочешь? За чудесное выздоровление? Мы уже думали, придется хоронить, костер-то тут сложить не из чего.
— Не хочу, спасибо.
На самом деле хотелось не просто выпить — напиться вдрызг. Чересчур много всего свалилось на него в последние дни. Но напиваться нельзя. Слишком уж быстро соображает убийца. Изобретательный, мать его так и разэтак.
— А я выпью. Чтоб спалось лучше. А то бессонница, знаешь ли, накрыла. Со стариками часто так, говорят…
Эрик подумал, что тот еще долго не будет стариком: об этом свидетельствовали и осанка, и манера двигаться, и то, как он коротал свободное время — не за едой или бахвальством, каким он был молодцом когда-то, а упражняя разум. Да и с выпивкой он видел Гарди впервые.
Гарди приложился к горлу богато украшенной фляги, запрокинул голову, заходил под бородой кадык. Удовлетворенно крякнул.
— Зря отказался. С южных виноградников привозят, старый знакомец мой… с его земель. А то давай?
Эрик мотнул головой.
— Ну и ладно, была бы честь предложена.
— Я не намеревался вас оскорбить. Прошу прощения.
— А я и не оскорбился. — Он покачал головой. — Я бы на твоем месте сейчас от собственной тени шарахался. И за девчонкой бы приглядывал. Девчонка у тебя — кремень, другие бы руки заламывали да причитали, а она ни слезинки не проронила. Был бы я помоложе, попробовал бы… Ради такой и руку не жаль сломать.
Эрик улыбнулся. Кому другому он бы сказал, что Ингрид стариков и детей не обижает, но огрызаться на добродушную подначку не хотелось.
— Так что ты приглядывай, — закончил Гарди, снова прикладываясь к фляжке.
Передвинул несколько фигур, помолчал.
— Выходит, Адела ничего не придумала. А я — старый дурак.
Эрик сел.
— Почему вы так решили?
— А кому ты, нахрен, тут сдался, тебя убивать?
— А кто сказал, что меня хотят убить?
Гарди поморщился, не отводя взгляда от доски:
— Дурака из меня не делай. Сама змеюка в мешок заползла. Больше ей ползти некуда было. — Он поднял голову. — Кабы ты врага какого за собой притащил — так нет ведь, все свои, кроме вас двоих никого не прибавилось. Значит, кому-то ты очень мешаешь самим появлением. Значит, Аделе действительно пытались подстроить какую-то пакость. И продолжали бы гадить, если бы вы под ногами не путались.
— Тогда стоило бы начать с Ингрид.
К слову, а где ее носит? В лагере-то деться особо некуда.
— А разве не с нее начали? Кобыла просто так понесла?
— Хаук сказал, оса…
— Я, конечно, старый дурак. Но не дитя малое, а в эту отговорку только дитя и поверит.
Он пригубил еще.
— Только благодаря кому твоя девчонка невредимой вернулась? Вот, то-то же.
— Я вовсе не…
— Не перебивай старших. — Гарди повысил голос, но в его речи не чувствовалось ни злости, ни обиды. — Не знаю, что уж у вас там вышло, только вернулась она целехонька. И есть еще одно. — Он воздел палец. — Это для вас, одаренных, твоя девчонка сама по себе чего-то стоит. А у нас привыкли, что женщина украшает, вдохновляет и, гм, развлекает. Ну и наследники, все дела… И без мужчины своего она — пустое место. Ингрид твоя этому аспиду, конечно, мешает. Но всерьез он ее не воспринимает. А вот тебя — очень даже. Дыра-то на рубахе откуда взялась? Которую ты вчера зашивал?
— И это знаете? — покачал головой Эрик.
— Я же не слепой. Так что стерегись собственной тени, парень. Ну и я за тобой пригляжу, сколько получится.
— Зачем?
— Затем, что после того, как он тебя достанет, с девчонкой твоей разделается и Аделу к Творцу отправит, настанет мой черед.
Эрик открыл было рот, но Гарди остановил его, снова наставив палец.
— Сказал, не перебивай старших! Адела — хорошая девочка, не слишком умная, балованная, но добрая. Кому бы взбрело в голову ее убивать? Но она наследует после Хаука. И я. И ни у него, ни у меня нет законных наследников, младшим сыновьям вроде как и ни к чему было. Зато ублюдков у меня столько, что сам всех не упомню, да и на нем всегда девки висли, так что наверняка тоже наследил. И кому-то из них, похоже, очень хочется спать в родовом замке и есть с серебра.
— Если получится доказать родство, — заметил Эрик. — Вы ведь своих не признавали?
— Да это дело-то нехитрое. Письмецо от преподобной матери, что, дескать, эти двое втайне поклялись друг другу в верности перед алтарем, и он ей гривну подарил.
— Так это уже законный наследник получается.
— Получается. А то ты не знаешь, как это бывает когда, малафья в голову ударяет при виде пары сисек. Наобещать готов что угодно, если по-другому не соглашается, и даже думаешь, что обещание сдержишь. А потом оказывается, что ни она тебе не нужна, ни ты ей нахрен не сдался. Или ей кто побогаче подвернулся, словом, обоим удобней помалкивать, а то и вовсе забыть.
Эрик приподнял бровь. Выходило, что нравы среди благородных не слишком отличаются от тех, за которые они одаренных считают распутными. Только благородные помалкивают о своих грехах, если распутничают, то тайком.
— Да, еще нужны заверения двух свидетелей, что преподобная мать это действительно написала, сама и без принуждения, — продолжал размышлять Гарди. — Или копия записи из церковной книги о рождении ребенка и два свидетеля, готовых подтвердить, что такой-то при жизни действительно блудил с такой-то, и по срокам ребенок выходит его…
— Свидетели свечку держали, что ли? — хмыкнул Эрик.
А ведь прав Гарди, ой как прав. Он сам в первый же день об этом Хауку сказал. Только тот твердил, будто у него бастардов нет, только вряд ли оно на самом деле так. Это женщина всегда знает, скольких родила, а мужчине остается только верить ей на слово. Те же оруженосцы вполне по возрасту подходят, оба. Хотя нет, у Стига родня известна. Впрочем, может, это из потомков Гарди кто захотел сытно есть и мягко спать…
— А неважно. Когда отец Разумника — да примет Творец его душу — сел на трон, он поклялся, за себя и за потомков, что на выморочные земли корона зариться не будет. Потому что его папаша, дед нынешнего короля, значит, обвинил несколько семей в измене, вырезал всех, а земли забрал. Это стоило ему короны и жизни, как и его законным сыновьям… А благородные, взбунтовавшись, посадили на престол ублюдка. Тогда еще мор прошел, многие законных детей лишились и начали признавать незаконных… Так говорят летописи, живых-то свидетелей не осталось.
Гарди переставил еще одну фигуру, посмотрел на получившееся — ни у одной стороны не осталось дозволенных правилами ходов — и рукавом смахнул фигуры на пол.
— Надо было вовремя кого-нибудь признать. Тогда сейчас или знал бы, кто так до денег жаден, что готов родную кровь к Творцу отправить, или ничего этого не было бы, потому что наследник — вот он, всем известен…
Так вот почему Хаук то и дело прикладывается к вину. Понять, что кто-то намерен отправить тебя к Творцу — само по себе не слишком приятно, но знать, что этот кто-то, возможно, твоя кровь…
А, может, и нет. Может, Фолки самострел брал вовсе не на перепелок. И тогда Гарди ничего не грозит: после гибели Хаука наследует жена, отправляется в монастырь, не вынеся горя, а любящий братец приглядывает за ее добром.