— Ты же не хочешь получить удар по голове, не так ли? — спросил я.
— Конечно, нет, — согласился он.
— Представь себе, и они тоже.
— Но я-то — алар, — напомнил Хурта.
— А что, это имеет какое-то значение? — осведомился я.
— Это имеет все значения мира, — гордо заявил он. — Ты сможешь доказать, что это не так?
— Нет, — признал я.
— Ну, вот видишь, — сказал он довольный собой.
— И все же уверяю Тебя, остальные народы не обрадуются этому, и Ты можешь с удивлением обнаружить, что сидишь на колу, или, что Тебя рубят на мелкие кусочки.
— Я вполне восприимчив к таким аргументам, — признался алар, — но я думал, что мы обсуждали просто моральные аспекты данной проблемы.
— Ты не должен вести себя в такой манере, — предупредил я.
— Но для меня нет ничего неприличного в том, чтобы поступить подобным образом, уверяю Тебя, — заявил он. — Кроме того, такое поведение находится в пределах моих прав.
— Это еще почему? — спросил я.
— Но, я же — алар, — объяснил Хурта.
— В таком случае, пока мы путешествуем вместе, главным образом потому, что я не хочу быть посаженным на кол, или кормить слинов кусками своего мяса, я бы оценил, если бы Ты, хотя бы из уважения ко мне, если ничто иное Тебя не волнует, рассмотрел возможность воздержаться от осуществления некоторых из твоих законных прав алара.
— Надеюсь, у Тебя не будет никаких возражений, если бы некие щедрые товарищи захотели ссудить меня деньгами или даровать мне что-нибудь ценное? — поинтересовался он.
— Конечно, нет, — кивнул я. — Никто бы не стал возражать против этого.
— Замечательно, — обрадовался Хурта, я несколько расслабился. — Я боялся, что Ты мог бы быть склонными к разного рода эксцентричным оговоркам.
— Только не я.
— Превосходно! — радостно воскликнул парень.
Вокруг нас шумел поднимающийся лагерь извозчиков, один из многих ему подобных разбитых вдоль этой дороги людьми подвозящими припасы солдатам и наемникам Коса. До восхода солнца оставалось совсем немного. Возницы уже проснулись, и теперь занимались каждый своим делом. Кто-то еще готовил себе завтрак, кто-то осматривал свои фургоны и запрягал тарларионов, а самые нетерпеливые уже выезжали на дорогу. Мне показалось, что здесь даже речи не шло о каком бы то ни было порядке следования фургонов, или распределении обязанностей по обустройству лагеря. Обозы, несмотря на их длину и численность, разнообразие их грузов, никак не организовывались. Это совершенно отличалось от ожидаемой мной армейской дисциплины, обычно применяемой к транспортировке и защите таких грузов. И честно говоря, я не мог понять очевидного нежелания со стороны Ара, использовать эту слабость линий снабжения косианцев.
— Ну что, Ты готов? — поинтересовался Минкон, возница того самого фургона в котором я и Фэйка вчера путешествовали, подтягивая упряжь своего тарлариона.
— Один момент, — отозвался я. — Стой смирно Фэйка.
Вплотную к нему, стараясь не мешать его работе, опустилась на колени Тула. Долго она не выдержала и попыталась прижаться щекой к его левому бедру. Но, похоже, Минкон не был настроем на игры и просто отпихнул ее в сторону. Если с женщиной обращаться должным образом, то она быстро становится столь же послушной и нежной как собака. Все они желают быть полными пленницами любви, и никогда не будут полностью довольны, пока не станут таковыми.
— А Вы бы не хотели сделать меня до такой степени рабыней, Господин? — спросила Фэйка.
— Пожалуй, что да, — признал я.
— Ну, так сделайте же поскорее, — попросила она.
На Туле теперь была надета белая шерстяная туника. Минкон изготовил ее из бывшей одежды, той, что еще вчера она носила как свободная женщина. Туника была без рукавов и предельно короткой. Надо признать, ноги у Тулы были превосходные. Другую часть ее бывшей одежды, возница разрезал превратив в своего рода платок, в который она могла бы завернуться в ветреную погоду. Обрезками ткани она обмотала свои маленькие стопы. Камни Генезианской дороги в конце Се-Кара уже были холодными.
Я полюбовался ногами Тулы. Они были почти полностью обнажены, ее новая туника ничего не скрывала, что было подходящим для рабыни. На Горе, кстати, только рабыни обнажают свои ноги, и хотя они обычно это делают нетерпеливо, гордо и красиво, они понимают, что, в конечном итоге, желают ли они того или нет, выбора в вопросе у них нет никакого. Такие вопросы решают только их владельцы. И обычно им не требуется чрезмерно много времени на размышления, ведь большинство гореанских рабовладельцев — энергичные, сильные, властные мужчины. Так что обычным делом для порабощенных женщин является то, что большинство хозяев разрешит им, продемонстрировать пристальному взгляду свободных мужчин восхитительные формы и движения их бедер, икр и лодыжек.
И наоборот, ни одна свободная женщина не может позволить себе даже думать о том, чтобы обнажить свои ноги. Они бы просто не посмели сделать этого. Одна мысль об этом приводит их в панический ужас. Скандальность такого акта может запросто разрушить репутацию женщины. На Горе говорят: «любая женщина, которая обнажает свои ноги — рабыня». И действительно, в некоторых городах свободная женщина, которую застали бы с голыми ногами, попала бы в руки судей, и после короткого допроса, скорее всего, была бы приговорена к неволе. После того, как решение судьи будет оглашено, оно вступает в силу немедленно, переводя женщину в статус вещи. Иногда это делается публично, чтобы она была соответствующим образом опозорена, иногда конфиденциально, работорговцем, связанным с судьей контрактом, чтобы, так сказать, чувствительность свободных женщин в городе не была оскорблена. В этом случае, ее свежезаклейменную, с ошейником на горле и мешком на голове, раздетую, закованную в цепи, превращенную в имущество, в груз, транспортируют на отдаленный рынок, где, будучи проданной, она начнет свою жизнь заново, в качестве купленного домашнего животного, дрожа от страха, как беспомощная и низкая рабыня, каковой она отныне и является.
— Ой, — вскрикнула Фэйка.
— Осторожно, — шикнул я на нее, вытирая иглу, и убирая ее в свой набор для шитья. — Не вздумай трогать ранки.
Она смотрела на меня мокрыми от слез глазами. Кажется, она все еще боялась. В глазах девушки застыло выражение своего рода удивления и страха. Ей все еще было трудно осмыслить, чудовищность, с гореанской точки зрения, конечно, того, что только что было сделано с ней.
— Больно? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Я стер крошечные капельки крови, и закрепил на ней маленькие предметы.
— Они красивые, — восхищенно заметил Хурта.
— Они дешевые, — поправил я.
— Ну, это правильно, — кивнул он.
Мне бы не хотелось, чтобы свободные женщины, периодически нападающие на девушку, в гневе сорвали бы эти штучки. Я повернул голову Фэйки из стороны в сторону. Да, пожалуй, Хурта был прав, смотрятся они прекрасно. Удивленно хлопавшая глазами рабыня теперь носила сережки.
Я снова полюбовался ногами Тулы. Конечно, обнаженные на все длину ноги, нагло торчащие из-под короткой туники, действительно были признаком рабства. Только рабыня могла быть столь обнажена. Несомненно, Минкон гордился своей собственностью. Она принадлежала ему, и он хотел ясно показывать всем, что она рабыня. Но все же, это не имело той же важности, как некоторые другие признаки неволи, неопровержимые, необратимые, безошибочные признаки, признаки полной деградации, настолько фундаментальные, что их обычно помещают только на самых восхитительных и самых низких из всех рабынь. С этой точки зрения обнаженные ноги Тулы, не шли ни в какое сравнение с проколотыми ушами Фэйки.
— Все, теперь мы готовы, — сообщил я Минкону и, повернувшись к Фэйке, бросил: — Можешь встать.
— Иди, встань позади фургона, — скомандовал Минкон Туле.
Я накинул веревку на шею Фэйки и, также как и вчера, привязывал ее к борту фургона.
— Будет ли необходимо приковать Тебя цепью? — спросил Минкон у Тулы.
— Нет, Господин, — ответила рабыня.
— А вот это уже мне решать, — объявил он и, взяв из кузова фургона цепь, ту самую на который она провела ночь у колеса повозки, тяжелым замком закрепил ее на шее девушки.
Второй конец цепи возница зафиксировал висячим замком на крепком центральном кольце на задке своей повозки. Теперь Тула будет идти вслед за фургоном, прикованная к нему за шею.
— Да, Господин, — признала она, улыбаясь и опуская голову.
Хурта забросил свои вещи в фургон. Среди них был и тяжелый, однолезвиевый аларский боевой топор. На диалекте аларов, если это кому-то интересно, этот особый вид топора называется «франциска». Кстати, те, кто близко познакомился с ним и научился его бояться, этот топор часто называют тем же именем.
Я решил, что будет разумно пройтись некоторое время пешком. Просто мне показалось, что на фургонном ящике мне, Хурте и самому вознице будет тесновато.
— Нно-о-о! — понукнул Минком своего ящера, одновременно левой рукой встряхивая поводья, а правой стегая тарлариона по спине своим длинным гибким кнутом.
Услышав резкий хлопок кнута, Тула непроизвольно вскрикнула, а Фэйка вздрогнула. Обе рабыни уже имели некоторое представление о том, чем заканчивается этот звук. Безусловно, пока только Тула на деле почувствовала, что такое удар тарларионовым кнутом, и признаться, я не завидовал ее знанию. Но, с другой стороны, Фэйка познакомилась с пятиременной гореанской рабской плетью, обычно используемой для наказания женщин и исправления их поведения. Так что, обе они знали, что мог означать резкий звук остановившейся на теле плети, по крайней мере, с точки зрения рабыни.
Фургон покачнулся и, неровными рывками начал подъем к дороге, вздрагивая каждый раз, когда колеса наезжали на камни или попадали в колеи, оставленные колесами других повозок.
— Тормози! — крикнул я Минкону, внезапно заметив кое-кого, когда мы уже подъехали к краю дороги.
Возница натянул поводья, останавливая недовольно захрапевшего тарлариона. К нам торопливо подошла свободная женщина, доселе стоявшая на обочине.